Александр Ярошук

 И впрямь: они, Черняны,– это то как раз самое село, где я родился и где немало провел своих детских и юношеских лет. Даже теперь, уже на семьдесят пятом году моей человеческой жизни, чуть ли не каждую свободную минуту я раз за разом здесь, в Смоленске, где пребываю, работая преподавателем в СмолГУ, ни много ни мало, а, что называется, вот уже пятый десяток лет, постоянно держу их в памяти и в сознании свои родные Черняны забавляя себя лично моей неугасимой к Чернянам любовью.

Село это с позиций всех моих личных и личностных представлений, оно во всех славянских языках (русском, белорусском, украинском и польском) – я вполне адекватно в состоянии на них читать и писать, но все-таки больше общаться с людьми, живущими в странах Европы, – в принципе всегда долженствует адекватно являть себя не иначе как очень большой, – разумеется, не как запредельно большой – по количеству наличествующих домов и крестьянских усадьб – населенный пункт, образующий т.н. Чернянский сельский совет, куда входят также и близлежащие деревни и хутора. Их общие число – пятнадцать: это Доропеевичи и Малые Доропеевичи, Большой Павлополь и Малый Павлополь, Новый Двор и Старый двор, Заорье, Звозы, Лясовец, Малиновка, Горы, Отсровье, Субботы, Шедшовцыи наконец сами Черняны, – административный центр одноименного сельского совета.

Согласно Интернет-статистики, первое официальное упоминание о них, т.е. то Чернянах, восходит к XVI, веку, в частности, и к 1566г. Так что на данный момент времени история ихнего экзистанса составляет без малого пять с половиной столетий,– ровно 448 годов.

В юго-восточной части Чернян расположена церковь Рождества Пресвятой Богородицы Девы Марии. Кстати, в Чернянах, равно как и во всех близлежащих деревнях, буквально каждый год 21 сентября все местные жители в церкви, а также  у себя дома празднуют и отмечают Пречистую – в ее честь. Год появления Чернянской православной церкви – 1574. Церковь наша построена из дерева. Естественно, что впоследствии она несколько раз перестраивалась: в Интернете отмечается  в 1799 г. и в 1871г. Моя этническая родина вся западная Беларусь, а заодно также и Западная Украина, согласно Рижскому договору, начиная с  18 марта 1921 г. вплоть по 17 сентября 1939г.

1 сентября 1939 г. нацистская Германия напала на Польшу. Именно эта дата полагается как само начало Второй мировой войны.

Именно тогда, когда у нас в Чернянах пребывала польская власть, т.е. в 20-ые и в 30-ые годы прошлого века, мой дедушка Ярошук Василий Степанович отец моего отца Ивана Васильевича, инициировали и сам, за свой собственный счет, разумеется субсидировал капитальный ремонт Чернянский церкви, именно, – в том виде, в каком она являет себя и по сю пору. Сейчас ее время от времени ремонтируют мой старейший чернянский друг и боковой родственник по имени Коля.

Мой дедушка умер более чем за год до моего рождения. Он был захоронен на погосте, – очень близко от самой Чернянской церкви. Мы же, трое его внуков, – я, Александр, мой брат Леня и двоюродный наш брат по имени Чирук Вася, – на могиле деда совсем недавно восстановили ему памятник, разумеется, в знак нашего личного по отношению к нему священнодействия и в знак нашей к нему любви.

В Чернянах существует также и общеобразовательная средняя школа, выпускники коей получают вполне удовлетворительное образование, конечно, в хорошем смысле этого слова, что дает им возможность учиться и дальше – в училищах, техникумах и вузах. При мне, т.е. в самые годы моего раннего и подросткового детства, была школа – семилетка, которую я закончил на круглые пятерки в 1953 г. это как раз и дало мне возможность – без сдачи вступительных экзаменов – поступить в Брестское педагогическое училище, которое я закончил в 1957 году. Я сразу был назначен заведующим двухкомплектной  начальной школы – на хуторе Перевесье, ровно в двух километрах от украинского села.

Неподалеку от близлежащий Борисовке, где я – по просьбе директора школы-семилетки Ивана Александровича – по-совместительству – в трех классах, пятом, шестом и седьмом, преподавал ученикам немецкий язык. Тогда я его по сути не знал, но директор посоветовал мне самому его адекватно учить: как он сказал, – на один урок вперед. Самоизлучение немецкого языку привело меня к тому, что будучи уже под Москвой на службе в Советской Армии являясь командиром учебного взвода, мне было разрешено поступить на вечерние отделение Московского института иностранных языков им. Мориса Тореза. Когда же я были учеником в Чернянской школе семилетки, ее директором был тогда историк по имени Жура Степан Федосович, блестящий оратор (на всех тогдашних школьных и колхозных собраниях), очень добрый человек и отнюдь не ленивый. Более того, он невероятно много работал, как наш школьный учитель. Увы! Судьба, сложившаяся с ним и сего семьей, мне теперь уже неизвестна, вместе со мною, в одном и том же классе, училась его дочка по имени Жанна. Последний раз я вживую видел ее в Чернянах, когда, будучи уже сержантом, нашей армии, приехал домой в отпуск. Встретились мы тогда в местном клубе, – доме, отнятом у моего дяди Степана Иллорионовича Чирука, офицера польской армии Крайовой (а неЛюдовой), арестованного нкаведешниками бериевского Цановы в 1949 г. и отправленного в ссылку на работу в сибирские шахты, где он и скончался.

После Журы С.Ф. директором Чернянской уже средней, а не семилетней школы были выпускник Минского педагогического института историк по имени Воробьев Михаил Карпович (он одиннадцать лет прослужил в нашей армии девять из них, однако в Китае) и выпускник Брестского педагогического института филолог Клочковский Валентин Степанович который подписывал мне характеристику – для моей тогдашнего поступления на стационарную учебу в МГУ, на отдаление Романо-германской филологии.

В Чернянах теперь есть еще также и музыкальная школа, расположенная в довольно большом и внушительном по красоте здании нашей бывшей средней школы, где в свое время – по демобилизации из армии – работал также и я, в общем и целом ровно полтора года, – до поступления в МГУ. В школе, по распоряжению Воробьев М.К., – я преподавал и русский язык, и немецкий, и заодно также и географию. В тогдашних сельских школах учебные предметы порою, – это мне было хорошо известно, преподавали часто учителя, которые не имели специального базового образования.

Вера Семеновна Остапук, тогдашняя завуч Чернянской средней школы, закончившая филфак Брестского пединститута, однажды посетив мое школьное занятие по русскому языку, сделала мне очень правильное замечание – по орфографии: слово «голубь» я на доске написал без мягкого знака на конце!

А потом неадекватно настаивала вот на чем, – частица «бы» при повторном употреблении условно-сослагательного наклонения не должна повторятся дважды – в частности в сложноподчиненных предложениях, одновременно, и в главном предложении, и в придаточном. Не буду я здесь ее в этом упрекать, но такое последнее ее утверждение касательно употребления частицы «бы», неверное.

Стилистика, она у каждого из нас, однако –  своя!

Вера Илларионовна нынче пенсионерствует, по воскресениям и праздникам ходит в церковь и поет в хоре. Это я видел сам лично: и правильно она это делает. Согласно Федору Михайловичу Достоевскому, всякий неверующий человек, т.е. человек, который не верит ни в Бога, ни в силу сущую ипостась егоного бытия для нас людей, рано или поздно по жизни поведет себя неадекватно: будет хамить, грабить, врать, обманывать, воровать, бить, убивать – словом, заниматься людоедством. Жизнь, она конечно, в схему не укладывается, но, на мой взгляд Ф.М. Достоевский в этом смысле абсолютно прав. И я с ним тут вполне согласен.

В принципе, все то, что только ни касается нашей школы, как таковой имеет и прямое и непрямое ко всем нашим 14 деревням, которые входят в состав Чернянского сельского совета. Почти в каждой из них есть свои и магазины, пусть даже и маленькие есть также еще и клубы, где забавляются и молодые люди, а также и люди более зрелого возраста. Это подростки, юноши и девушки, женихи и невесты, мужья и жены, пожилые и престарелые. – Живые законы жизни ведь не отменяются! Близ каждой из них 14 деревень стоят православные кресты, а также находятся и могилы расстрелянных немецкими оккупантами в  годы войны мирных жителей. Кресты, могилы, равно и как стоящие на могилах памятники, – все это, на мой взгляд, представляет собой феномен сакрального (таинственного и священного) предназначения, – вообще и в частности.

Неподалеку от Черняской церкви, на расстоянии не больше одного полукилометра, на юго-восточной окраине села, находится кладбище, где похоронены и где после смерти постоянно хоронятся наши же люди, те – что жили в Чернянах и в близлежащих деревнях. Там, на кладбище, находятся могила и моей родной мамы Татьяны, и убитой украинскими бандеравцами (мы их почему то всегда называли бульбашами) моей тети Лены и бабушки Юхимки и тети Сани, и дядя Феди, и дядей Пети, Павла, Романа, и ихних жен и родственников, всех умерших моих близких и соседей, кое-кого из бывших местных партизан, а также и могила очень хорошего бывшего председателя нашего колхоза Мельникова Александра, именем коего названа улица, где по сю пору живет мой родной брат Леня (он весьма долго работал у него шофером), а также директора Чернянской школы Клочковского В.С. умершего после трагической гибели по дороге в Малориту его сына, и убитого в Афганистане нашенского парня солдата Юры Шелегейко.

Не знаю, из-за чего, но само кладбище в Чернянах привлекает мое внимание гораздо сильнее, нежели в других местах – городах, деревнях и даже за границей, как-то в частности, русское  – в Берлине, в городе Шверте, вблизи коего я всвое время стажировался по истории немецкоязычных литератур), при Институте германистики Бохумского университета (ФРГ) – на курсах, проводившихся в здешней католической Академии.  Тут я жил в ней самой и часто навещал самое кладбище, отдаленное небольшим заборчиком. На могиле немецкого солдата я взял парц жменек земли, чтоб привезти ее к себе до дому в Черняны и уложить ее, эту немецкую земельку к памятнику погибшего на фронте в конце января 1945 года моего родного отца Ивана. – Память об отце и чувства, испытываемые мною по отношению к нему, не поддаются на словах абсолютно никакому рациональному – в плане, определений и осмыслений. Я просто часто горько и тягостно плачу даже сейчас на 75-ом году своей жизни. Леня на кладбище в Чернянах на ухоженной могиле нашей мамы, поставил христианский памятник, на коем по именно сообщены и она и наш погибшей отец с выходными данными по годам рождения и смерти.

Кладбище с могилами смотрятся не просто хорошо, а очень хорошо. Слово «очень» в определенном смысле, безгранично интенсифицирует само это состояние, которое исходит от нас извне и изнутри, потому как оно, кладбище, уже последнее личное наше пребывание на земле – после смерти. Избежать этого невозможно, хотя несколько стыдно все это тут акцентуировать. ни одно кладбище не сможет подвергнуть сравнению с чернянским: любое сравнение оно либо избыточное, либо недостаточное, как это закон философии. Несколько лет спустя, по возвращению из армии, когда я вновь стал учительствовать, – на сей раз уже в родной мне Чернянской школе, я однажды, когда вдруг, что называется, ни с того ни сего, взял да и обратился к директору Воробьеву М.К. вот с каким вопросам:

 – Михаил Карпович, давай мол поначалу на могилах расстрелянных 21 сентября 1941 г. чернянских евреев – могилы находятся где то на расстоянии около полутора километров от Чернян, в урочище названные по-здешнему Подсылныцы, где мы, тогда еще мальчики-пастухи, часто возле них засиживались и по-своему оскорбили; расстреляно был, как об этом тогда говорили, где то, не менее восьмидесяти семей, – возьмем да и поставим им хотя бы простые деревянные из штакетников оградки и заодно какой-нибудь надгробный знак.

Я не стану дословно воспроизводить здесь то, что и как он мне на это ответил: слова его были очень грубые, донельзя не учительские, разбавленные хамством и матерщиной. Человек Воробьев М.К. в принципе был неплохой, но уже больно часто неизбыточно напивался и заодно неадекватно преображался:  не он не придирался, не оскорблял, ничего лишнего не требовал, но слова его– в пьяном виде и состоянии – были оценочно оскорбительные. Можно подумать, что расстрелянные немцами чернянские евреи  сами захотели родиться и быть евреями, а не белорусами и что немцы именно за это, за ихнее еврейство, взяли их  и расстреляли. – Адольф Гитлер в совеем «Майн Кампфоре» (книга, которую я в свое время читал в Москве, в библиотеке иностранной литературу; там был специальный фонд, где студенты-дипломники получали разрешение абсолютно на всю иноязычную литературу, даже на «Майн Кампф»; тут я ничего не выдумал) есть у Гитлера, аргументы и обязательные установки – по уничтожению евреев в Европе, т.е. повсеместно, по Холокосту. – Каждый человек многое, а то и ничего вовсе себе не выбирает: на своей этнической принадлежности ни пола, ни родителей, ни времени, ни обществено-политического строя, а порою и своей судьбы. Мне, например, в сое время было отказано – на заочном отделении института иностранных языков – перевестись на стационар, т.е. на дневное отделение – из-за отсутствия московской прописки. – Вот она была, какая до невозможности ублюдочная логика и аргументация  тогдашнего декана факультета немецкого языка – Московского института иностранных языков Мориса Тореза. Хотя в зачетной книжки у меня тогда стояли одни пятерки по демобилизации из армии с вечернего отделения я перешел на заочное, а с заочного хотел перейти на дневное. Не получилось – Аргумент декана: нет прописки –  в любой другой вуз Советского союза, только не в Москву! – Можно и нужно ли было думать, что декановская логика подобного рода не фигня?!

Обозначенный деканский ответ на мою просьбу учится здесь, именно в Москве (я все таки более трех служил в ней и совсем от нее неподалеку в Советской Армии, находясь на службе, притом более двух с половиной лет был командиром учебного взвода (все таки у меня в ту пору было пусть хотя и среднее, но базовое, то бишь учительское, образование, полученное в Брестском педучилище: тогда там юноши одновременно получали и военное образование) сразу же вызвал у меня отвратительное к нему отношение: с точки зрения тогдашней советской конституция, а то всем нам в ту пору гарантировали равенство в наших правах – буквально по всем жизненным необходимостям. Это было, грубо говоря, явно ублюдочное, большевистское ее нарушение. – Грубость тут явно на своем месте: как может реагировать молодой человек интеллигент, если его (фамильярно) держат за необразованного карьериста –недоумка. Я хорошо знал, что все московские вузы дают гораздо лучшую образованность, нежели вузы местные периферийные. – Мне тогда уровень знаний немецкого языка хотелось вывести на уровень хороших коммуникаций с самими немцами, а еще больше, чтоб я мог адекватно читать понимать Гете, Шиллера, Гейна, Ремарка и Фейхтвангера – так как Пушкина, Лермонтова, Толстого, Чехова, Горького или любимый мною «Тихий Дон» Михаила Шолохова. Кстати, этот роман был в свое время приобретен мною в Москве на немецком языке – магазинчике иностранной литературы «Дружба», расположен он был поблизости нашего тогда университета – на улице Горького. Все книги на немецком языке издавшиеся тогда в ГДР, стоили невероятно дешево – ровно столько, сколько было обозначено в гедеэровских марках по-немецки – с одной лишь поправкой: марки нужно было заменить на советские рубли, разделив немецкую книжную цену ровно на число «десять»: скажем 20 марок по цене равнялись 2 рублям.

Перестав учиться в Московском институте иностранных языков, я тут же не оттягивая время, в 1965 г взял и поступил в МГУ. Детали этого поступления, однако, воспроизведу несколько попозже.

Мне поначалу все-таки нужно обозначить все то, что я считаю нужным и адекватным, касательно моих Чернян, родном моем селе, где я родился, провел детство, учился в школе, трудился много физически по дому – буквально с  девяти лет в Чернянском колхозе, где я был по большей части и колхозным пастухом и косарем. мой родной брат Леня (он пас и телят, и коров, а я только телят, к тому же его работа в колхозе началась еще раньше с семи лет)  был на два года меня моложе. Мы, кстати, в одно и тоже время оба служили в Советской армии, только он, Леня, был в нее призван естественно на два года позже. В нашу пору срок армейской службы  был установлен  советской властью в общем и целом на целых три года.. Речь здесь  идет о сухопутных войсках и об авиации; в военно-морском флоте срочная служба длилась на год больше: в общей сложности – четыре года. Я же свою срочную службу по времени провел не ровно три, а несколько больше чуть ли не на два  месяца.

Черняны – в принципе очень большое село и оно если не древнее, то очень старое: календарную дату его возникновения на белом свете в принципе нельзя рекогносцировать по точной дате его появления. Интернетовская дата упоминания Чернян –  это 1566 год, но фактология эта сама по себе, разумеется не точная, а приблизительная. – Абсолютная истина как таковая едва ли имеет место быть вообще.

В годы моего детства, равно как и подросткового возраста  тоже, Черняны, будучи одноименно и сельсоветом, принадлежали к Дивинскому району, потом – к Малоритскому, потом – к Кобринскому, а с1965 г. – опять к Малоритскому. Расстояние по дороге от Чернян до бывшего нашего райцентра Дивины где-то километров тридцать, – дорога туда, в Дивин, все еще не современная, а давнишняя, проложенная по грунту – земле и песку, но автомобили по ней двигаются вполне удовлетворительно. Приехать туда можно всегда, независимо от того пролита ли она дождями или тающими снегами или же нет. В Кобрин же и в Малориту ведет т.н. Угранское шоссе – Дай Бог, чтоб я только не ошибся в его названии: из памяти, как правило у меня, вылетает то, что не очень то нужно. Туда постоянно ходят автомашины и пассажирские автобусы. Малорита – наш теперешний райцентр это поселок городского типа, находящийся на расстоянии от Чернян ровно 21 км., тогда как Кобрин – довольно престижный город, в нем в последние годы своей жизни с дочерьми жил А.В. Суворов, к тому же  у него своя престижная (для Беларуси) история. От Чернян  Кобрин отделяет 29 км. пути. Было время, когда подростком я туда и оттуда ходил  из дома и домой, как мог тогда говорили – пешшу, т.е. пешком. В детстве все наши чернянские мальчики и девочки жили нельзя сказать что по-нищенски, но все-таки бедно: ходили в лес по ягоды, собирая по большей части чернику, иногда и малину, продавали  ее в Кобрине – на базаре. Суворовский музей был тогда для меня лично самой главной и самой головной достопримечательностью, которая раз за разом манила меня к себе побывать там и посмотреть на личные вещи и предметы гениального русского фельдмаршала.– Близ Дивина, где-то в километрах десяти –двенадцати  все еще рос и дуб Суворова А.В., где фельдмаршал когда-то просто приостановился отдохнуть. На дубе висела табличка рекламка, призывающая обратить на это внимание и отдать должное памяти Суворова А.В.

Будучи школьником, я  время от времени сочинял стихи. И вот однажды летом, тогда я был как раз учеником шестого класса – в Дивинской школе нас, бедненьках школьников и школьниц, держали на коротеньком летнем отдыхе. Отправляясь однажды на здешнюю экскурсию – к суворовскому дубу, воспитательница вдруг предложила мне сочинить об этом какой-нибудь подходящий стишок и перед отдыхающими тогда местными своими школьниками вслух прочесть его. Поэзия моя в ту пору, конечно же была неадекватной, хотя впоследствии  учась на филфаке в МГУ, я пытался было переводить на русский язык некоторые стихи Генриха Гейна, и на белорусском – даже один из стихов Александра Пушкина.

Свое школьное полученное в Чернянах образование, а впоследствии то, что я получил в Бресте, в педучилища, оно по всем учебным предметам было на двух языках, на – белорусском и на русском.

Будучи много раз в начале нынешнего 21 –ого века на конференциях  в белорусском Ново-Полоцке в здешнем университете, все они проходили и тогда, и сейчас под эгидой моего университетского по МГУ  друга, с которым я вместе учился в одной и той же учебной группе и жил в одной и той же комнате общежития, ныне профессора и заведующего кафедрой зарубежной литературы – у себя на родине Александра Александровича Гугнина, там бывало я тогда делал литературоведческие доклады и выступал на общеуниверситетских собраниях –  в присутствии ученых из городов России, Беларуси и с Украины – на белорусском языке, с тем, чтобы интеллектуально номинировать себя как представителя своей белорусской отчизны. – Не буду лукавить: все местные новополоцкие, а также и столичные, т.е. минские белорусскоязычные специалисты, филологи и литературоведы, публично – по окончанию моих выступлений  по-своему начиная меня славословить.

Беларусь – моя родина. Там, у себя дома, я родился на белый свет, и там долгие годы проходило мое становление, человечное и человеческое, личное и личностное, – все то, что касается и физического, и интеллектуально-духовного состояния каждого человека.

Я  родился 2 ноября 1939 г., будучи первым, по счету сыном – у отца и мамы. Мой родной отец – Ярошук Иван Васильевич – 1918 года рождения, а мама – мама – Ярошук (девичья фамилия Петручик) Татьяна Степановна – 1919 года рождения. Она родом была из Новоселок, село которое недалеко и неблизко, если от Чернян – туда пройти пешком где-то не более 12 километров. Мама впоследствии мне говорила, что родила меня в субботу под вечер, меж 5-ю и 6-ю часами у нас дома. Никаких родильных домов в ту пору у нас не было. – Два года спустя родился и мой нынешний проживающий в Чернянах младший брат, Леня. В паспорте он, однако, значится как Ярошук Алексей Иванович. Логика тут есть, но она, конечно не вполне внятная: Леня это Леонид, а Алексей – это Алеша.

Время моего довоенного рождения, и год, и место, и сама дата контаминируется, (т.е. смежаются, – это отнюдь не странно, – с установлением советской власти на территории Западной Белорусии, и заодно также и Западной Украине.  Ибо  нацистский  генирал Хойнц Вильгельм Гудернак, а с 17-го сентября 1939 г. заодно советский комбриг Сергей Кривошеин напрямую с подчинением им своими армиями – у немцев это был вермахт, а у тогдашних большевиков Красная Армия, учувствовали в войне против Польши, коей вскоре и нанесли сокрушительнейшее  поражение.– Сталин, разумеется, мстил полякам – жудосный разгром своей Красной Армии во время эвентуального, т.е. запланированного захвата Варшавы, а заодно  и Берлина в 1920-21гг. Немецкий Хайнц и советский Кривошеин 23-го сентября того же 1939г в городе Бресте – по случаю военной победы над Польшей – инициировали и провели совместный парад войск, а затем сами себе  в поселке Южном близ Бреста устроили пышный банкет: кстати, оба хорошо общались меж собой по-французски.– Впрочем, на мой взгляд, это ихнее общение, ровно как и взаимное отношение  – немецкого генерала и советского, комбрига – едва ли имеет какую-либо исторически ценную самобытность, хотя по-своему это интересно – в плане знаний самой исторической фактологии.

Вывод непросто неважнецкий, он ужасно неважнецкий: Адольф Гитлер, рейхфюрер тогдашней Германии, и Иосиф Сталин, вождь большевистского Советского Союза, в сентябре 1939 г. были союзниками(?!) И вот что произошло 22 июня 1941 года именно тогда нацистская, а не фашистская  Германия напала на  СССР. Фашизм как таковой, как мне это объяснил профессор Бохумского университета из ФРГ по имени Иоганнес Хольтхузен – меня недели на две назначали быть ему переводчиком, хотя в переводах на русский он в принципе-то и не нуждался, потому как он преподавал  у себя на родине литературу-славистику. Он, фашизм по сути своей, – политический феномен вовсе не Германия, а Италия, куда его ввел Бенито-Муссолини: он – от латинского слова «fascio» - и означает пучок стрел с топориком, его носили древнеримские рабовладельцы у себя на плече как символ власти над жизнью и смертью простолюдина.

Меня лично, однако, это никогда не коробило и не смущало,– то обстоятельство, что я родился и вырос при советской власти: власть – то мы, ни при рождения, на и при жизни тоже, никто из простых людей, не выбирает. Повторю вот что: очень многое, почти что все, не выбирают, в частности , все то, что определяют весь формат нашей жизни. Можно подумать, что россияне выбрали гражданскую войну, где погибли 13 миллионов граждан (данные генерала Дмитрия Волкогонова из написанной им двухтонной биографии Ленина) или сталинские  репрессии (с 1929г. по 1953г.) жертвами которых стали почти 23 миллиона 994 тысяч людей – данные тоже оттуда. Согласным данным нынешнего интерната, в 30-ые годы прошлого века на Украине, в Казахстане и в российском Поволжье был голодомор, на Украине умерли от голода почти четыре миллиона, в Казахстане – три, а сколько в Поволжье – я не знаю. Этих данных я не нашел, потому что в принципе-то я этого и не искал. В немецком плену оказалось 5 миллионов 700 тысяч военнослужащих Красной Армии: в плен они, конечно, не сдавались и не сдались, а просто попали.

В мое время по жизни советская власть тоже была не очень хорошая: у Леонида Брежнева был даже своей гарем, – не надо думать, что я это выдумал; просто случайно наткнулся на его дневниковые записи, опубликованные в газете «Совершенно секретно». Или под гарантию честного слова Михаила Фрунзе – об этом я тоже прочитал в нашей, но в другом, в частности, в газете «Аргументы и факты», – что им сохранить – жизнь, 350 тысячам русских офицеров белой армии генерала Петра Врангеля, которые сдались в плен Красной Армии, но по указанию Ленина и Троцкого, все 350 тысяч были в плену уничтожены. Операцию по их уничтожению осуществляли чекисты – под контролем Белы Куна и его чекисткой сподвижницы землячки, урожденной Розалии Залкинд. А ведь офицеры старой российской армии священниками, служащие государственных ведомств и учреждений, интеллигенты, профессора и писатели, ученые, а еще и крепкие зажиточные крестьяне, коих при Сталине именовали кулаками убирали по-разному, – кого куда, например, отца А.Т. Твардовского – в дальнее северное Зауралье. – Они ведь вовсе не уголовники, коих нужно было убирать и ликвидировать посредством казней, расстреляв и прочих всякого рода наказаний.

В учебниках по истории ничего подобного в этом плане нету,  а ведь все это есть признак геноцида, хотя всем нам, когда мы, учились в школе, были ее учениками, а позже, уже в училищах, институтах и университетах вузовскими студентами внимали   в себя и придерживались одной идеи о нашей советской власти как об эталонном образце законов, порядка, идей, культуры, личного, личностного и общественного отношения к Советскому Союзу.

Все местные жители у меня на родине говорят, т.е., что общаются по-чернянски. И в соседних деревнях тоже так же редко, очень даже редко, имеет место быть и диалекты, но все же  они есть, –  например, в Доропеевичах люди говорят чуть-чуть иначе. Речь тут идет о фонетической огласовке лишь некоторых расхождений слов. Но само их звучание – понятное.

Диалекты немецкого языка (нынешняя Германия все же федеративная республика, но, федеративность  у нее отнюдь не такая, как в России, где очень много наций, национальностей, народов и народностей. Профессор математики Расулов Карим Магометович  (его младший сын муж Кати, моей внучки), сам он родом из Дагестана и однажды мне выдал информацию, о том, что представляет собой его родина в этническом отношении. Там они все – дагестанцы, но общаются меж собой аж на 38 совпадающих и несовпадающих языках, наречиях и диалектах. Мне это подтвердила еще и моя студентка, дагестанка по имени Джамиля Абидова. Немецкие диалекты, – саксонский франконский прусский (в Берлине), саксонский (в трех федеральных землях ФРГ – Саксониях) совсем не совпадают один с другим. Чуть ниже я воспроизведу один случай, который имел место быть у меня во Франкфурте-на-Майне при общении с нашим немецким гидом Удо Краузе, с которым я много лет подряд поддерживал свою связь  и дружбу. Он вдруг очень тяжело заболел … и помер – из-за онкологического заболевания крови. О его смерти, наступившей в 1982 г., мне письменно сообщил тоже мой немецкий друг по имени Юра Шаттон, расположено на берегу Боденского озера, откуда вытекает самая, что ни на есть востребованная немецкая река Рейн: немецкое слово «rein» означает «чисто», но чистота эта не внешняя, а внутренняя. – С точки зрения ее фактологии вода Рейн очень чистая в химическом отношении.

Мама Юры Шаттон – русская, родом из Ставрополя, недалеко от коего в 30-е годы работал инженером-нефтяником его, Юры, немецкий отец; в ту пору они как рази поженились между собой. Юре от мамы хорошо освоил русский язык и, живя до 1961 г. в ГДР, учился в русской гарнизонной  школе, где все учебные предметы преподавались россиянам и россиянками и, понятное дело, исключительно на русском языке. В гарнизонной школе учились в основном девочки и мальчики, дочери и сыновья наших советских офицеров. Наша армия в целом прибывавшая согласно Потсдамскому соглашению в ГДР, насчитывала ни много, ни мало, а где-то 550 тысяч военнослужащих. С момента воздвижения т.н. Берлинской стены в начале августа 1961 года Юра Шаттон сбежал на Запад и базовое свое образование (по русскому языку) раз за разом получал аж в трех западногерманских университетах. Я хорошо запомнил, что он учился также и в Гамбурге. Некоторые другие детали, связанные с ним, я сообщу ниже, чтоб информативно и содержательно все это было больше кстати, то бишь контаминировалось между собой тематически. А то я вдруг тут взял да и отстранил себя от Чернян и от моего родного чернянского языка. Чернянский язык – это мое личное его атрибутивное обозначение, – но между тем оно отнюдь не мной самим, выдуманное. Чернянский язык – это общее обозначение – со стороны всех моих чернянских земляков и соотечественников. Придя  в шесть (а не в семь) лет учиться в свою тогдашнюю школу и проучившись в ней до тринадцати лет. Мы просто говорили, а внушали, что наш чернянский язык, на котором мы все меж собой постоянно общались есть что то такое, чего не стоит любит, что его надо презирать и отмечать как нечто ненужное и непотребное.

 Я хорошо знаю, что наши учителя были тогда умные и образованные люди. На всех уроках и не только на них одних они блестяще и потрясающе хорошо учили нас и русскому языку, а еще больше – белорусскому, потому как все они и тогда, и теперь утверждали и утверждают: мы-белоруссы. Я не стану этого опровергать и отвергать. Да, я считаю и считал, что я – белорус и даже горжусь этим. Но язык белорусский – у меня – выученный и освоенный даже повседневных школьных уроков и заодно учебных занятий в Брестском училище, тогда как чернянский язык с белорусским тоже контаминируется, т.е. по-своему смеживается, но отнюдь не полностью и совсем не абсолютно. Уже в подростком, когда я учился в Брестском  училище, а позже при общении со своим школьным директором Клочковским В.С., я узнал, что чернянский наш родной язык, словно капли воды одна от другой не отличается от украинского: это абсолютно одно и то же.

В моей роте, где я проходил службу в Советской Армии, в части близ Одинцова и Внуково, был один взвод, стоящий из чуть более тридцати моих сослуживцев. Все они, включая и самого командира, были украинцы. Он, командир, и я, тоже командир, мы оба были тогда по званию старшими сержантами. Естественно  мы были друзья, как командир взвода он, однако, был гораздо меня, строже, притязательнее и намного активнее – по строевой подготовке своих подчиненных. Украинские сержанты, все они держат себя в адекватном армейском формате, в чем мне сподобилось удостовериться лично во время своей службы

В нашей военной части (это был не полк, а батальон, командиром которого являлся подполковник Моспан) буквально круглосуточно царил идеальный порядок: кстати, именно при нем, подполковнике Моспане как батальон командир, военкому суду подверглись, что мне особенно запомнилась, одиннадцать солдат – за уставные нарушения. Каждого из них суд; как правило, приговаривал к двум годам – нет, не тюрьмы, а так называемый дисциплинарной службы.

Моспан обустроил казармы, территорию; в части были небольшие мастерские (по ремонту армейской обуви) парикмахерская, баня, а еще и отличнейшая библиотека. Именно она, библиотека, влекла меня к себе гораздо больше в свободное время, нежели увольнительные по воскресениям.

В библиотеке нашенской воинской части я увидел немалое число украинскоязычных книжек. Комментировать не стану, потому как не в курсе дела, как это так столь много этих, именно украинскоязычных, книг могло там быть, кто это конкретно инициировал и когда: есть вещи, которые нас не интересуют вообще и которых мы попросту не хотим знать.

Я узнал (книжка эта попала мне сразу в руки), что там есть роман «Повiя» («Гулящая» – в рукописном переводе), автором которого был именитый украинский писатель по имени Панас Мирний. В нышней моей домашней библиотеке есть сборник трех его украинскоязычных Время от времени я в них заглядываю, почитываю, с тем, чтоб адекватно поддерживать в себе знания украинского языка.

Но тогда, будучи уже страшим сержантом, я впервые – с необыкновенным интересом (в нем был очень занимательный сюжет) – прочитал ее Панаса Мирного «Повiя»: украинско-русский словарь мне тогда был вовсе не нужен – из-за того, что первый родной для меня чернянский язык, он и по сю пору мне родной, дома, у меня на родине так и не исчез.

Мы, филологи и литературоведы, имеющие базовое спецобразование самого, т.е. университетское, уровня знаем: язык – это как раз и есть самая первая, самая главная и самая востребованная субстанция духовного экзистансы, – каждой в отдельности нации и национальности, каждого какого бы ни было народа иль этноса. Профессор Расулов (он математик СмолГУ) и заодно моя студентка по имени Джамилия Абидова, коей я сегодня, в день когда пишу именно эту страницу моего собственного мемория –манускрипта, поставил на экзамене по немецкому языку оценку «отлично», удивили меня тем, что в теперешнем Дагистане, у них, на этнической их родине, – повторяю –  ни много ни мало, а где –то 38 разных этносов, которые, может, как-то и совпадают, а может, потому как, тоже повторю, это свое собственное духовное начало.

В мире теперь всего 257 стран, а языков –  в разы больше, где-то едва ли не 3 тысячи.

В работе Сталина «Марксизм и вопросы языкознания», которую, он не сам писал, а профессор по имени Виноградов Виктор Владимирович, есть один дурацкий тезис … рано иль поздно, но придет время, когда во всем мире в целом будет лишь только один единственный язык.

Это же надо было до этого додуматься?! – И, что же лежит в основе этого нонконформизм?! Фигня это. Этого никогда не было. Этого нет и сейчас. И этого никогда не будет. Футуризм, вещь ненадежная, ничего отнюдь  не оправдывающаяся и притом без доказанная.

Сразу по окончании немецко-польской войны 1939 г., когда Западная Беларусь и Западная Украина вошла в состав СССР, Сталин вызвал к себе в Кремль Пономаренку (тут я нарочно поставил в конце его фамилии окончание «у» – в знак неуважения и презрения к нему, – объяснение идет (чуть ниже), первого секретаря ЦК ВКП(б) Белоруссии и Хрущева, тоже первого секретаря ЦК ВКП(б), но Украины, с тем чтобы с ними обоими делимитировать, т.е. провести и обозначить межреспубликанскую территориальную границу.

Я прочитал об этом в «Литературной газете», – давно, теперь, не помню уже даже когда, что они относительно делимитации межреспубликанской границы скажут ему, оба они тут же страшно растерялись; их лица, и того и другого, стали вдруг покрываться нарастающей глуповатой растерянностью. Сталин берет себе в руку острооточенный цветной карандаш (не помню только какой, синий, красный или зеленый), и не глядя на лежащую пред ним на столе географическую карту, резко прочертил прямо на ней межреспубликанскую линию. Большой украинский анклав (все нынешние белорусское Полесье, где весь народ общается и говорит исключительно на одном своем как-то на украинском языке) с тех самых пор, т.е. начиная буквально с 17 сентября 1939 г. территориально явил себя как Западная Беларусь: с юга на север расстояние это где-то порядка 90 км, а вот с запада, т.е. г. Брест и на восток, несколько дальше – за г. Гомель, этого я сказать тут не смогу. Я знаю много, но отнюдь не все. И вот, что, а надо ли это знать вообще. Мой ответ: и надо, и не надо. Но в действительности это результат сталинской межреспубликанской территориальной делимитации границы вот он таков: мои родные Черняны с тех пор на веки вечные стали являть себя как населенный пункт уже Заходяй Беларусi.

 А теперь буквально несколько слов о неразумных двух упомянутых выше первых секретарей ЦК ВКП (б)  обеих к тогдашних славянских республик, – Пономаренко и Хрущева.

Читая однажды вводную статью школьного учебника по белорусской литературе, я вдруг – для меня это было неожиданно – наткнулся на хоть и очень короткую, но судьбоносную для белорусских писателей фактологию. Автор учебника утверждает: до войны Пономаренко в минский НКВД представил врагами народа две тысячи писателей соотечественников – для расстрела (!) Учебник по литературе – все же фактографический документ, официально удостоверяющий – ихнию смерть. Вдобавок тогдашний народный комиссар вооруженных сил  СССР общеизвестный Климент Ворошилов таким же образом (через тогдашний общесоюзный НКВД) репрессировал более двух десятков тысяч командиров Красной Армии. Получилось, что и командующий ВВС в начале войны, – из-за потерь – застрелился  сам лично. Как он мог командовать всей авиацией СССР вообще, или до назначения на эту высокую и ответственную должность был лишь всего –на всего страшим лейтенантом.

Репрессированы были даже и три Маршала Советского Союза из пяти: Блюхер, Егоров и Тухачевский. Последние два были расстреляны, тогда как Блюхер умирал от многодневных страшных избиений – глаз, голова, и тела. Тухачевского же  по его  просьбе – застрелил сам Ульрих  верховный судья: из пистолета прямо в лоб. Что, касается гибели Егорова, то тут я ничего не знаю.

Много-много раз я слышал и слушал – от ответственных советских чиновников – о том, что Хрущев на Украине при Сталине тоже был и репрессор и каратель, – в принципе это одно и тоже. После смерти Сталина именно, он Хрущев на 20 съезде КПСС в феврале 1956 г. инициировал разоблачение всех сталинских военных и послевоенных репрессий. У нас, в педучилище, его, Хрущева, доклад о Сталине как о культе личности был полностью прочитан на всеобщем собрании студентов. Доклад  этот был разослан повсеместно и дословно, т.е. без сокращений воспроизведен принародно, хотя он тогда не печатался в прессе. Это было распечатано лишь на 80-ые годы.

Я читал его и был поражен и удивлен, насколько он, распечатанный в советской прессе доклад Хрущева, был сокращен и искажен.

Хрущев предельно негативно оценивал генсека Сталина, – в принципе, на мой взгляд, очень верно. Но уже позже, когда я однажды смотрел художественный фильм (по нашему телевидению) о том, как Сталин по ночам устраивал банкеты: кто что и поскольку выпивал там, был поражен тем, как Хрущев в пьяном виде, лежа под столом –  под лукавыми насмешками Сталина, – бороздил там ночью своим телом пол, выдавливал из себя голосом, на мой взгляд, разную шутливую дурацкую фигню. – Чтоб доставить удовольствие вождю.

Потвердеть или доказать, было ли это на самом деле, в принципе не возможно: можно предположить, что нечто подобное могло  бы и быть, но частица «бы» в русском языке – это компонента сослагательного залога: интернациональный же термин другой – это конъюнктив.

Скорее всего, что создание  этого фильма нарочно и специально акцентуировали это в нем – так же, как и те советские работники, которые упреками Хрущева в его личных репрессиях по Украине, когда он был там первым секретарем.

И далее: чтоб с самого себя хоть бы как то сеять саму эту вину, пусть и бездоказательно, он взял да решил «подарить» в 1954 году Украине полуостров Крым. Украина была тогда союзная республика СССР, но все-таки после РСФСР на – территориально по количеству проживающего в ней населения – была ни с какой другой несопоставима – по своей республиканской значимости.

Лично я – душевно – торжествую и радуюсь тому, что Крым снова стал русской территорией. Редактор журнала «Смоленск» Володя Корнеев (он мой бывший студент), весной нынешнего 2014 г. сверху слева пред своей вступительной статьей, – взял и разместил мою фотографию – на митинге, посвященному тогдашнему народному референдуму относительно него, Крыма, организованному  в Смоленске на площади близ памятного мемориала обеих наших Отечественных воин, – 1941-1945гг и 1812 г. – На кирпичной стене крепости и на памятниках русских генералов и фельдмаршалов, размещены как раз златые скрижали памяти о них, и о павших  советских воинах во время освобождения Смоленска, и о М.И. Кутузове и военных его сподвижников  на войне против Наполеона.

 Понятное дело к Чернянам это отношение не имеет, а если и имеет, то отдаленное и косвенное. Все чернянцы по сю пору отлично говорят на своем, то бишь чернянском (а в принципе – на украинском) языке. Давеча, когда в г. Вязьме состоялась свадьба моего внучатого племянника Ярошука Родиона (он учился с СмолГУ и закончил его, прослужил (в Москве и Вязьме) в армии, а нынче он уже капитан по званию –  в органах  спецназа: женился он на своей одноклассницы – по имени Эвелина Капустина. И принародно, на хорошем местном, то бишь на украинском языке речь произнесла двоюродная его тетя Светлана, которую все мы слушали с восторгом, поскольку речь эта номинировала напрямую нашу исконную родину – само село Черняны: Ярошук Родион и его старший брат Юра тоже родом оттуда.

Мое рождение, повторяю, пришлось как раз на 2-ое ноября 1939 года. – Правда, в первый моей метрике (в свидетельстве о рождении) были обозначена другая дата – 5-ое  ноября 1939 г.  Разница, как видна, в три дня. Но, по получении первого по жизни своего документального паспорта, при поездке летом 1956 г., во время каникул, из Брестского педучилища на работу в составе многочисленного отряда на целину – в Восточный Казахстан, близ реки Иртыш, мне выдали новую метрику – с измененной датой рождения. – Произвести необходимую правильную  рекогносцировку невозможно: что есть, то есть, – и есть, – день рождения 2 - ое ноября 1939 года, предвоенное время советской власти: до войны  по времени оставалось всего лишь год и восемь месяцев. Довоенного рождения мальчик, я, естественно, начало войны не помню: в памяти-то ведь ничего  не остается, происходило на втором году жизни.

Официально: немцы начали против нас, т.е. Советского Союза, войну на рассвете приблизительно  в четыре часа утра, в воскресенье, 22 июня 1941 г.– от Балтийского побережья и аж до самого Черного моря, расстояние протяженностью почти 3 тысячи километров.

Тоже официально через информационное сообщение Молотова В.М.: никакого объявления войны со стороны напавшей на нас Германии якобы не было. – Вранье: сейчас то и дело имеет место быть информация о том, что об этом официально доложил советскому правительству (Сталину и Молотову, тогдашний германский посол в СССР по фамилии Вернер фондер Шуленбург. К тому же о нападении Германии на СССР 22 июня 1941 г. в Москве  в правительство проступила информация от советского разведчика Рихарда Зорге, сотрудника тогдашнего германского посольства в Японии. Кстати, жонку его, Максимову Катю большевики расстреляли в 1943 г. – в Красноярской тюрьме.

Везде и повсюду одна и та же информация – о том, что немцы начали войну с нападения на Брестскую крепость. 

Все военнослужащие Брестской крепости погибли буквально в первый же день. Лишь только один батальон  – под командованием майора Красной армии – оказывал ожесточенное сопротивление – вплоть до 20-го июля, но все там кончалось и исчезало: оружие, боеприпасы, продовольствие, и, конечно же, сам личный состав. Тяжело раненый советский майор Гаврилов был взят в плен, помещен в немецкий военный госпиталь, прооперирован и вылечен. – При Хрущеве ему было присвоено звание Героя Советского Союза.

Более того, ходят слухи, что многие командиры приграничной Красной Армии сразу же получили сверху от своего начальства, приказ: немцам никого сопротивления не оказывать, чтоб войну не спровоцировать, потому как немецкий маршал иностранных дел Иохим Риббетроп и советский министр Вячеслав Молотов 23 августа 1939 года в Москве подписали договор и ненападении. На официальный банкет Сталин по этому случаю сказал вот что:

– Я знаю, что немецкий народ любит своего фюрера.

– Я хочу выпить за его здоровье – слова Сталина цитируются, как они отложились у меня в памяти из радиопередачи – А.Я.

Моя горячо любимая тетушка (все мы ее звали по имени Саня) очень часто рассказывал нам всем, и мне, и другим ее собеседникам; многие подробности об этой войне в Чернянах, – что было, что происходило и что случилось, у нас на родине. Мне запомнилось вот что: вечером в воскресенье 22 июня 1941 г., по Чернянскому шоссе уже одна за другой двигались немецкие машины. Напрямую от Бреста Черняны отделены чуть более 40 километров. Когда немцы пришли к нам в наше село, не знаю. Но хорошо помню то, что они тут долго-долго, никуда в принципе отсюда не уходя, оставались – вплоть до прихода Красной Армии. – Минск был освобожден 3-его 1944 г., а город Брест 29 – ого июля … В принципе немцы держались тут постоянно отняв у нас всех дома и хаты. – Наша семья, бабушка Юхимка, батько Иван, мама Таня, подростковый дядя Федя и я со своим братом Леней, мы все до единого в своей хате так и не жили. Они, немцы, вроде как бы нас зайти, но постоянно жить нам всем пришлось в большом сарае.

 – В хлеву тогда у нас держались коровы, телята, лошадка, овцы, свинья, куры. Сарай же был предназначен для мелкой бытовой техники и разных инструментов, сена, соломы, зерна, картошки и вещей из обиходной жизни. Пол, в нашем сараи, конечно, не был заасфальтирован, но держался он все таки невероятно прочно держался. – На чем он держался  я так и не понял.

В год  возвращения к нам Красной армии, мне было уже почти пять лет. Первые годы немецкой оккупации мне, конечно же совсем не помнятся. Но в  последующем когда возраст  у меня по годам стал естественно нарастать, все еще ведущаяся война все больше и больше стала держаться в моей детской памяти. Более того, она напрямую коснулась меня как маленького сына моих мамы и папы. Время от времени они затаскивали с собой и меня и Леню в выкопанную на огороде у нас землянку, чтобы спасаться от попадания  в тело пуль –  во время непонятной какой и кем ведущейся стрельбы. Землянка наша была  устроена специально из-за этого: время от времени кто-то в кого-то стрелял. Правда, пролетающих время от время пуль  я лично не ощущал, хотя стрельба свершалась кем-то неподалеку. Землянка наша была неглубокая; там можно было лишь только сидеть, склонив голову и нагнув спину, а над головой сверху было покрытие, – на уровне верхнего слоя самой огородной почвы, слегка присыпанное землей.

Отмечу одно: стреляли тогда и немцы, и партизаны. когда у нас начали  против немцев  воевать партизаны этого я , не скажу, потому как просто тут не курсе дела. Что же касается официальных данных о т.н. партизанском движении у нас на западе Беларуси, то там много правды, а еще больше неправды. Хотя в партизанах у нас, близ Чернян и  находящихся рядышком деревень, были мои родные и двоюродные дяди, в целом же я партизанский отряд им. Михаила Фрунзе героизировать не буду.

Кстати, я  абсолютно не вижу  никакого героизма в московской  комсомолке Зое Космодемьянской. Это она и не только она одна исполняла сталинские указания в тогдашнюю холодную зиму: морозы в Подмосковье тогда доходили далеко за тридцать градусов по Цельсию. Кстати, когда я там, в Подмосковье служил в армии, морозы тоже были такие же, наикрепчайшие, один грузинский солдат из моей роты по имени Гурами Гогочашвили (впоследствии – мой помкомвзвода) пошел по нужде в уборную (расстояние от казармы было не менее 50 м.) и пришел с совсем – совсем белым, т.е. отмороженным носом.

Чтоб немецкие солдаты вермахта не смогли от мороза прятаться (кстати, они и одеты были не адекватно: зимней одежды у них было явно мало, – всего – на всего лишь одна только четверть), Зоя Космодемьянская двигалась пор ночам по подмосковным деревням и поджигала все тамошние избы и сараи. Не давать немцам пристанища  от мороза (они ведь начали и вели против нас войну!) – это вполне правильно и логично, но правильно и логично ли сжигать дома и сараи зимой у русских крестьян. Где же они себе найдут пристанища в тридцатиградусные зимние морозы?! А у них ведь есть еще папы, мамы, бабушки и дедушки, маленькие и немаленькие детки. Так вот: русские парни по свершению ею, Зоей Космодемьянской, немалого числа поджогов взяли и выбрались из дома выследили ее как поджигательницу схватили … и сразу передали в руки немцам. А те, естественно, ее сразу же казнили – принародно. Перед повешеньем Зоя Космодемьянская восславила Сталина. Думаю, что впоследствии  ей из-за этого посмертно присвоили звание Героя Советского Союза.

Л. И. Брежнев сам себе присваивал звания Маршала Советского Союза и пять раз подряд (разумеется, некстати), присваивал себе звание Героя Советского Союза, а Н.С. Хрущев – звание героя Социалистического труда.

 У нас в Смоленске, есть улицы и Зои Космодемьянской, а еще и большевистского убийцы в Петрограде Моисея Урицкого, о массовых казнях  коего в свое время мне с ужасом поведал мой университетский коллега, преподаватель истории Василий Афанасьевич Шуляков. Историки подчас врут, но Шуляков В.А. Тут явно поведал правду. Явно врал профессор Кондрашенков А.А., утверждал, что указанная мною в статье польская армия в освобождение Смоленска в сентябре 1943 г. участие не принимала.  А я об участие в освобождении Смоленска польской Армии Людовой – написал отнюдь не малую литературоведческую статью, анализируя роман писателя Юзефа Озги – Михальского “W” kogotrafi grom” («Кого поразит гром»). В романе речь идет как раз о польском полковнике, впоследствии генерале, – по имени Берлинг, а также и о советском командующим, поляке и генерале, а впоследствии  уже Маршале Советского Союза и Войска Польского Константине Константиновиче Рокоссовском. Можно было подумать, что Юзеф Озга – Михальский, написавший столь достоверную книгу – о немецко-польской и советско-германский войне 1939 -1945 гг, –  понаитию  несвятаго духа  – взял и наврал … Это же надо такое, чтоб профессор, историк Смоленского университета, а в прошлом ректор, Кондрашенков А.А. вовсе не владел, ею какова она была, фактология освобождения Смоленска и Рославля в 1943 г., и с надуманными своими собственными придумками взял и запретил публиковать данную статью – в общеуниверситетском сборнике, где он тогда был его ответственный редактор.

Партизаны в Белоруссии большевики славили запредельно, невероятно честолюбиво и однозначно – постоянно все время, больше всего акцентуируя придуманный и для них партизанский героизм. А ведь любое какое бы ни было оно само это явление имеет две стороны, и хорошую и плохую. Вся советская белорусская литература послевоенного времени, – (в частности больше всего Мiхась Лунькоý и Максем Танк, –  в этом смысле была неадекватна: описываемые в ней партизанский героизм, личные и личностные их представление партизан, поведением, каким бы поначалу ни казались в тогдашних белорусских  романах правдоподобие, все же есть ничто иное,  как исключительная выдумка.

Я ведь сам  крестьянского происхождения. В детстве я реально переживал – войну – в формате тех событий и тех военных  происшествий, которые, что называется проистекали в личном моем восприятии реалий.

Немцы, проживавшие в нашем доме, отличались к нам в ту пору, являли себя когда они как т.н.оккупанты вовсе не презрительно и вовсе не враждебно. Не всегда, но время от времени она звали нас всех к себе за стол – пообедать или поужинать. Часто  преподносили нам что-нибудь просто покушать, а мне  – так конфеты иль шоколадку.

Когда у меня в раннем детстве (этого я увы! не помню и, соответственно, никогда никому это не акцентуирую) произошло серьезное ревматическое заболевание, так что начали опухать суставы – на руках и ногах (ходить уже не мог), немецкий доктор – об этом мне впоследствии рассказывала моя родная тетя Саня  – лично взялся  за мое лечение и … не прекращал его вплоть до конца, т.е. до абсолютного моего выздоровления. Это, вот как же надо об этом подумать и это оценивать: враг – немец, оккупант, однако, врач по профессии, берется за то, что ему надо вообще – на оккупированной территории –  лечить лично белорусского сельского мальчика. – А ведь мы бы если и не убить, то позволить ему просто умерить. Нет, этого он не позволил: лечил и вылечил. Разве я могу это выкинуть из своей головы –  Тетя Саня ведь мне не врала.

Но поскольку мой пусть и не Роной, но все же дядя по имени Ярошук Иван Трофимович. Был партизан (в отряде им. М. Фрунзе), то однажды немцы в Чернянах (я имею в виду не тех, что жили с нами в наших домах, а других именно тех, что прибывали свершать назначенную эсесовцами карательные операции) схватили его родного отца по имени Трохим; мать, сестру и ее маленького сынишку мальчика Эдика (они жили в Чернянах на краю деревню и под конвоем отвели на расстрел. На месте расстрела сейчас уже памятник всем тем, кого немцы казнили – за причастность их сыновей к партизанам. Моя бабушка, ее покойный муж, то бишь, мой родной дедушка Василь, их дети, мой папа, подростковый дядя Федя и тетя Саня, все они проживали в одном и том же доме и как нельзя сильно контактировали со всеми в Чернянах родственниками. Отношение друг к другу были запредельно, даже сверхъестественно нежные, ласковые и сочувственные. –   

Бабушка Юхилка случайно, – как она потом говорил, – вдруг, конечно, у себя не дома, а где-то у своей другой родственницы (их было у нее в Чернянах невероятно много), стоя  у нее во дворе, увидела, как вооруженные немецкие каратели под конвоем ведут Трохама и всю его семью жену, дочку и внука, бешено издеваясь над ними. Я не знаю как она, бабушка Юхимка, вела себя – сдержалась иль не сдержалась, но расстрел произошел у нее на глазах. Всякий раз, как она об этом нам повествовала, она не просто плакала, а безудержно рыдала. Она сама видела, как они, получав после автоматной очереди в груди на голове раны грохнулись на землю и, корчась от всех этих смертельных увечий, замертво залегли на ней. Бабушка Юхимка все это передавала детально, раз за разом обозначая одну за другой их поведенческие реакции и во время конвоя, и во время расстрела. Сама бабушкина реакция была горестной: на глазах у нее расстреливались ее самые что ни наесть близкие родные. Она, моя родная бабушка Юхимка, по жизни была, что называется, самая чувствительная и чувственная, умевшая все это передавать не просто в подробностях, больше всего – через своей собственный психоневрологически явленный настрой. Историю эту  по расстрелу немцами ее ярошуковских сородичей в самих Чернях (повторяю: там сейчас памятник) – она повторяла не один раз, – вплоть до своей смерти в 20-ых числах декабря 1952 г. Умирала она несколько раньше, когда летом того же самого 1952 г., у меня на глазах она сидела  у себя на кровати и вдруг почувствовала боль в сердце и успела сказать: я умираю! – Свесилась прямо во всю длину постели, начала судорожно лихоманить: дыхание стало превращаться в какие-то конвульсивно судорожное звуки, исходящее из груди, уменьшалось и затихая. Все это происходило у меня на глазах. Тогда мне шел уже тринадцатый год. Но тут же появилась моя  мама Татьяна и  невестка Зина (сын Федя был тогда уже в армии). Именно они мама и ее невестка, взялись за остановку и преодоление ее, бабушка Юхимка, умирания. Вскоре к нам пришла наша местная чернянская врачиха. Она очень долго жила у нас дома. Она как раз – то и вывела ее из него т.е. из умирания. Бабушка не пришла в себя и стала плакать. Думается: ощущения все еще исторгающейся смерти, мучило ее тело больше всего. Это я вина на ней, родной мне бабушке.

Придя окончательно в сознание, она позволила себе попросить маму и невестку Зину позвать священника предсмертно благословить ее, что и было сделано. Священник пришел и благословил: бабушка была очень верующая. Правда, меня никогда не ганила. когда я говорил, что бога нет. А я говорил это, потому что учился в тогдашней советской школе. И все наши тогдашние учителя, все-все, ганили местный чернянский язык, называя его негодным, неправильным и плохим, и более того, на всех уроках говорили, что бога нету. А бабушка и мама утверждали мне все это совсем по – другому: они учили меня молиться, креститься, и принуждали – по воскресеньям, а тем более по праздником       Пасхи и Троицы, на праздник Пречистой  идти в Церковь, и днем, и на ночь. Несмотря ни на что, в частности, на то, что все-таки потом, по юности, учась в Брестском педучилище и в Московском университете, держал себя  неадекватно, т.е. в атеизме, все-таки Господь Бог, раз  за разом посылал и посылает мне свои истины по их достоверности. Он и сейчас, как и намного раньше по своей же воле принуждает меня по воскресеньям ходить  в Смоленский Успенский собор. И я почти всякий раз вижу там моего бывшего студента, а нынче  уже полковника в отставке. Грабарчука В.С., профессора по англистике Сильницкого Г.Г., а также многих нашенских же университетских ученых-историков. И все они, как и я тоже, в Соборе  молятся, крестятся, становятся пред иконами на колени, целуют их, ставят свечи. Я, к примеру – в память о погибших на фронте моего родного отца, в память моих умерших мамы, бабашки, дедушки и всех других родственников.

Господь Бог сам мне послал свой сигнал – о том, что умерла моя бабушка Юхимка. Я тогда был на поплаве, близ дома, пришел и узнал, что она уже мертва, – Повторяю, это случилось в 20-ых числах декабря 1952 года. Умерла она в возрасте 62 года. Хоронили  на кладбище по христианскому обычаю, отпевая пред захоронением в нашей Чернянской церкви. Меня лично очень поразило то, как сильно во время сопровождения, гроба  с бабушкиным  телом вычитала Саня, ее родная дочка. Она очень любила  свою маму  и ужасно страдала  во время ее похороны. Вася, сын Сани, бабушкин внук, давича т.е. совсем недавно поставил ей добротнейший  по оформлению красоте памятник. Нас, троих своих внуков, бабушка Юхимка очень сильно любила. К тому же она была весьма образованная женщина, окончившая в т.н. дореволюционное время русскую гимназию: не в  чтении, а в пересказах, гениально воспроизводила русские сказки, помогала нам  учиться, никогда нас не ругала, постоянно похваливала, хоть и не всегда, но все таки иногда преподносила нам вдобавок что-нибудь вкусненькое: кусочек сальца, колбаски, вареного мяса, шкварки.

Мы все же тремали тогда свиней и после того, как их забивали, старались держать себя так, чтобы ее свинины, хватило на целый год. Это общий Чернянский традиционный обычай. Которого в ту пору придерживались чернянцы все. Собственно, мы, мальчиками, выжали пусть и не вследствие достаточного пропитания, но так же и не из-за голода: еда в принципе еще была.

Похоже, что партизаны в Чернянах появились сразу же – в начале войны. С ними был и родной хотя и сводный брат. Он с женою и сыном тоже жил в Чернянах. Я хорошо  знал дом. В коем они все трое обитали. Звали его Йосип (по-русски Иосиф). Йосип все время, до тех пор  пока  у нас была немецкая оккупация, партизанил. Все до одного местные партизаны своих домашних   родственников  если и навещали  по большей части только так, чтоб не попасть в руки оккупантов или  же в руки местных полицейских. Кстати,  немцы тогда приняли решение: если в крестьянской семье мужчин было трое или больше, то один обязательно, то бишь в принудительном порядке, – иначе непременно последовало бы смертельное наказание, – должен был служить    в своей же, т.е. в деревенской полиции. У моего расстрелянного немцами деда, всего сыновей было четверо. И все однофамильцы – Ярошуки. Петр, Роман, Павел и Иван. Иван был партизан, за это немцы  расстреляли  его отца, мать, сестру и племянника. А вот Павел был полицейским, притом с партизаном, братом Иваном, держал адекватную связь, – обо всем, что намечалось иль происходило в полиции, его – для сопротивленческих целей – он как раз и оповещал. Короче: Павел тоже был партизан, но в – разведочных целях  – прибывал и являл себя как полицейский. Такое бывало не только  с ним одним. Но когда он из полиции сбежал и перешел  в отряд партизан – к своему брату, произошло освобождение нашей белорусской земли. Немцы отодвинулись на запад, а наши партизаны и не только они одни, а и просто все семнадцатилетние старшие юноши, равно как и все другие мужчины – чуть ли не 50-летнего возраста были призваны в Красную Армию воевать против немцев. Мой отец Иван, – ему было ровно 26 лет, – и Павел тоже как партизан  стали красноармейцами, начиная с 8-го августа 1944 г. – В конце января  1945 г. мой папа был тяжело ранен  и умер в военном госпитале.

Информация об этом удостоверена документально, тогда как все районные  военкоматы (дивинский, кобринский, а заодно и малоритский) – при советской власти  – лгали: пропал без вести – с намеком на то, что он мог сдаться  в немецкий плен. Врало и малоритское начальство, и врал  даже полковник из Брестского облвоенкомата, фамилия его высочила у меня из головы, хотя я хорошо помню его ублюдочное письмо, присланное  мне в Смоленск.  Маму мою они в 80-ые годы лишили пособия из-за неясной гибели на фронте мужа. И только здешний полковник Грабарчук В.С., райвоенком, а потом и облвоенком получил достоверную информацию – из военных архивов  подмосковного города Подольска – Официально! Это сразу же изменило отношение малоритского начальства к моей матери: ей из-за этого  стали поступать денежные прибавки.

Дядя Павел был арестован  – под Варшавой – и тут же судили – за бытность свою в Чернянах полицейским(?!) А то, что он еще вдобавок и партизанил, а потом служил в боевых войсках Красной Армии, нисколько, ни на йоту, не умалило его судьбы: военный суд приговорил его на 10 лет в тюрьму – в Норильск, где он трудился на шахте на добыче цветного металла. В свое время, на 3-ем курсе в МГУ, я тоже побывал в Норильске на работе – летом в составе студенческого стройотряда. По возращении Павел ровно сутки держал меня у себя дома, в г. Кобрике, чтоб пообщаться со мною. Он был одним из наилучших друзей моего папы, павшего на войне, а во-вторых, город Норильск уже судьбоносно держался у него  в сознании.

Из-за партизанского  движения, конечно же каратели у нас в Чернянах устраивали жесткие убийства местных жителей, – как правило родственников партизан. Они расстреливали (это я знаю досконально – с тех же времен) жену моего условного деда Осипа, сводного брата бабушки Юхимки и его сына (не помню как его звали и сколько было ему лет, – похоже где-то  не меньше семи и не больше девяти). Осип (я это хорошо помню) пришел к нам домой и устроил омерзительный партизанский дебош,– ревел, кричал, ругался и чуть было не застрелил мою маму из автомата. Я хорошо это помню, как он подтолкнул ее к двери и уставил автомат прямо на нее, держа палец руки на спусковом крючке.  Стоило бы только ему нажать на крючок, как раздалась бы автоматная очередь и мама тут же грохнулась бы насмерть. Бабушка Юхимка была рядышком и страшно взревела. Именно ее адское обескуражено явленные действия его, Йосипа, остановило от расстрела моей мамы. Йосип впал вдруг в бессильное безумие, – заплакал, отбросил свой автомат, я не скажу, что он упал, а скоро впал… в горе. Жизнь, еще раз повторю, в схему не укладывается. Я не стану утверждать сейчас, что  в тот самый момент, когда Йосип нацелился автоматом и выкрикнул «Застрелю», – мне было это вот-вот для мамы будет погибелью: не знал и не чувствовал, что он стрельнет. Видимо, Господь Бог в тот момент послал  мне мамино спасение и выживание.

Кончилась война, прошло несколько лет, колхоза в Чернянах еще не было, никто из нас ни раз не знал, не чувствовал и ничего не говорил об Йосипе: жив ли он, где он и приедет ли когда-нибудь. Сплошное молчание, – как вдруг однажды внезапно к нашему дому подъехала  грузовая машина и из нее вышли Йосип и пожилая женщина, мать Йосип, бабушкина мачеха, имели которой я давно –давно не помню. Как радостно и по-родственному празднично все это тогда происходило, ибо Йосип привез на машине бабушке и всем нам не только гостинцы, но еще и изобилие продуктов для питания, одежду, обувь и многое другое. Я  не скажу, потому как ни в курсе дела, откуда он к нам приехал и где он все это привезенное для нас в подарок имущество заимел. Бабушка Юхимка плакала от радости, а моложавую мачеху, как это ни странно называла мамой. Для меня это было несколько странно, поскольку я и представить не мо, чтоб у старенькой(?!)  – она тогда была еще вовсе не старенькая – жила на белом свете мама. Они прожили у нас  тогда  в гостях два дня, а затем уехали только не знаю куда. И узнать этого никак не мог вот какая она у него, у него, у Йосипа, была, – сущая партизанская судьба во время войны  и после нее. Мало, что можно заранее предвидеть и предсказать. Всю свою теперь уже очень долгую. 75-летнюю жизнь я Йосипа как партизана держу в своей памяти и в своем сознании как отнюдь не дальнего родственника, но и не очень близкого, однако, как партизана, который все-таки чуть было не застрелил мою маму, впав в невероятную горесть после немецкого убийства совей жонки (мы именно так всегда говорили – жонка, а не жена)  и родного малолетнего сынишки – обстоятельства, вызванные по отношению к Йосипу у меня сочувствие и благодарность за то, что маму мою все же не расстрелял. В ведь мог бы потерял ведь самообладание, вышел из-за самоконтроля. Я знаю в чем не раз и не два убеждался, все партизаны то и дело раз за разом не контролировали себя  у нас  и  не управляли как следует  ни собою, ни своими поступками –  по отношению к местным жителям. Я ничего не скажу здесь, как вели себя, будучи партизанами в этом смысл все пять моих дядей: трое из них родные (братья мамы), а двое – двоюродные. Это отнюдь не неприемлемая тавтология.

Детализировать тут это не стану, потому как детали мне неизвестны. Известен лишь только один – единственный факт: немцы убили не только  деда Трохима – на глазах  родной бабушки Юхимки: все-таки все ее в последующем горестные плачи  не исчезли у меня из памяти и не исчезнут, но впоследствии, когда я был уже пастухом, мои товарищи не раз и не два рассказывали  во время пасьбы, (такого слова, почему то нету), что немцы однажды провели в Чернянах, близ шоссе самую что ни есть масштабную карательную операцию: арестовали тридцать две семьи, загнали всех в сарай, закрыли в нем дверь, не запирая ее на ключ и … подожгли. Кто выбрался из этого мощного огня, в того тут  же они и стреляли. На месте этого самого сожженного ими вместе с людьми сарая и стоит тот самый в Чернянах памятник, на фоне которого я – в своей 74-летия – сфотографировался.: после 7 лет своего отсутствия.

2 – ого 2013 г.  я приехал к себе на родину, посетил священные богослужение – по случаю свадьбы сыны моего двоюродного брата Юры – в нашей церкви осмотра близ нее заодно памятники, установленные в честь погибшего папы, умершего деда, и тоже погибшего  на войне дядя Васи. Его родной  сын, он мой двоюродный брат тоже  с именем Вася – по нашей же просьбе –  установил тут. Их все беспредельно  и эстетично и добротно по качеству.  Потом я сходил на кладбище – на могилы мамы, бабушки и всех моих близких и дальних родственников там похороненных. Посередине кладбища мне попалась старая могила  с памятником, на котором четко видалась немецкая надпись: Hie ruht unser lieber Sohn Emil 1914 (Здесь поится дорогой наш сын Эмиль 1914 г.). Все это просто так – вдобавок к излагаемой мной здесь фактологии. Я, будучи  у себя в Чернянах на кладбище, обязательно подхожу к могилам директора школы Клочковского В.С., учителя Игнатюка и павшего на войне Афганистана Юры Шелегейки.– Мы все ведь родом из  прошлого.

Любое, какое только ни взять явление, оно согласно законам философии (а законы не отменяются никогда), имеет две противоположные  оценки, и положительную и отрицательную.

Война, явив для нас себя в плане немецкой вражеской и враждебной естественно, вызвала  у народа адекватную реакцию. Партизанские отряды и наш тоже – тот, что был п имени М. Фрунзе, явили себя как часть необходимого, и вообще и в частности, сопротивления. Слова «партизан», «партия» и все от них производные проистекают от латинского слова pars (pais) , что означает «часть». Партизаны, они, стало быть, пусть и не основная, и вовсе  не глобальная часть военного сопротивления, но все – таки  сущая, т.е. существующая и вообще, и в частности.

Если я только не ошибаюсь, партизанское движение в целом по стране и в Беларуси в частности курировал, т.е. руководил всем тем, только его ни касались, Маршал Советского Союза Климент Ворошилов, обычный военный  стрелок из винтовки образца 1891 г. Он всегда демонстративно попадал  в мишень, но бы безобразен по своему джентльменскому поведению. До войны, он был нарком вооруженных сил союза ССР. Думаю, что по его, Климента Ворошилова, указаниям были казнены все три военные его сподвижника Тухачевский, Егоров и Блюхер – с одним и тем же маршальским званием. В массмедиа СССР в свое время были сообщения (не надо думать, что тут я это все выдумал) – о том, что он Ворошилов, инициировал репрессии против двух, а может быть, даже и трех десятков тысяч командиров Красной Армии  – до войны. Повторяю, Пономаренко в Беларуси репрессировал две тысячи родных писателей  и деятелей культуры, а сколько же Хрущев. Этого не я не скажу, потому как данные об этом мне и по сю пору  все еще неизвестна.

Из домашней библиотеки моего тестя Петра Тимофеевича Дмитриева мне, – конечно не случайно, – попала в руки книга «История ВКП(б) Советского Союза. Разумеется, она и совпадала, и не совпадала  с книгой  более позднего издания – «История КПСС».

Тесть мой Петр Тимофеевич Дмитриев получал свое высшее базовое образование  (по математике) в Харьковском государственном университете. По завершению этой своей университетской учебы работал педагогом в Батыревском районе Чувашской АССР – сперва директором школы, а затем заврайоно. – По указанию тогдашних органов НКВД был ни с того ни сего арестован и брошен а Алатырский лагерь заключенных: в довоенную  пору советский НКВД  время от времени устанавливал  местным своим органам нормативы – по аресту и отправлению в гулаги.

В 1942 году, однако, был призван в армию и отправлен – на войну в качестве командира штрафного батальона. Повторяю: Жуков посылал штрафные батальоны (и не только их как такового) на минные поля. – В конце января 1945 г. как и мой родной отец, он, Петр Тимофеевич Дмитриев, погиб под Варшавой  – на рее Тильня. Моя родная дочка Валя, т.е. его внучка однажды побывала на месте его похорон – в братской могиле, чтоб поклониться  пред ним – Понятно, почему: живи законы природы неотменяемые – Петр Тимофеевич, он родной для нее дедушка.

Сразу  же по женитьбе на Луизе Петровне в чувашском  селе Норвали-Шигали  в ихнем доме я обнаружил сохраненную в нем отличную по качеству книг библиотеку, а заодно и его фронтовые письма жене. И оставшиеся книги (я не скажу, что их было беспредельно много, но несколько десятков все же сохранилось), ровно как и сами письма, были адекватны – и  по содержанию, и красоте стилистики.

Фраза из «Истории ВКП(б)», авторски  она принадлежит, конечно же, как раз Климанту Ворошилову как одна из цитат его  речи на XVII съезда  партии, и впрямь звучит донельзя красочно, но ужасно недостоверно  – глупо и пакостно (из-за  обозначений сущих тогдашнего  реалий. Вот  она (я это не выдумал, – клянусь своей честь).

– В будущей войне с Германий  мо создадим такую зону ружейного  и пулеметного огня, что будем вести  войну на чужой территории  и  малой кровью. Так думает товарищ Сталин, та думает товарищ Орджоникидзе, так думает весь  наш большевистский  ЦК. (цитирую по памяти  провалов и  искажений тут нет – А.Я.).

Вот какой он правдивец, псевосмельчак времен гражданской войны в России, Климент Ефремович Ворошилов, что называется сверхсталинист – во все времена советской власти  у нас  в стране. Повторяю  в годы Великой Отечественной войны он, К.Е. Ворошилов был назначен  в Москве главным руководителем партизанского  движения  на всей оккупационной немецкими войсками  советской территории. Немцы подошли к Смоленску  уже в начале  июле 1941 года, столицу Беларуси город Минск они взяли уже  на пятый день войны, т.е. 27 июня 1941 г. Эта, как и все друга  фактология, отнюдь  не споспешествуют тому, чтоб мы себя в начале войны безудержно славословили. Поражение  Красной Армии – вплоть  до начала декабря месяца 1941 г. было беспредельно  большое: это и гибель, и плен, и захват врагом территории, – все поражение, что Сталин  в октябре  1941 г. инициировал переговоры с нацисткой Германией – о прекращение войны, притом  с отдачей немцам захваченной вермахтом  советской территории.

Подобного рода фактология появилась  у нас  в печати  лет пятнадцать –двадцать  тому назад; никогда раньше по времени нигде ее не было – ни на занятиях  по истории КПСС (я изучал ее и в Брестском педучилище  целых два года, и столько же в институте и в МГУ), ни в тогдашних массмедиа. Понятно отчего: позор для СССР – его переговорах с немцами генерал НКВД Меркулов, сподвижник Лаврентия Берия, тоже приговоренный к расстрелу в 1953 г.

Партизаны нашеского чернянского отряда – во время войны, начал с 1941 г., и  даже после отступления немцев из Западной Беларуси в июле 1945 г. вели себя неадекватно: против немцев воевали очень плохо, если сказать, что почти что не воевали совсем, хотя интертовские данные от отряда Михаила Фрунзе представляет их всех до одного чуть ли не как героев. Все мои три (один из них погиб) дяди своему участию в партизанах не предавали  гласности: в их воспоминаниях нет ни сражений, ни операций, нет также и абсолютно никаких подвигов. Более того, я слышал как вел себя пред казнью в Кобрике (его там вешали) схваченный немцами один из партизанов. В рассказе этим явило себя его пред повешиванием предсмертное поведение: как недостойно (в отличие от Зои Космодемьянской) он унижался  пред исполнителями повешевания, падал на колени подползал к ним прямо к ногам, чтоб прикоснуться к ним губами, и умолял и пощаде.

Лично мне это позорно, потому как страха смерти на себе я никогда не испытывал  и не испытываю. Более того, где-то с лет одиннадцати-двенадцати, и вплоть до юношества  мне хотелось  помереть – заснуть и не проснуться. Именно так, потому жизнь моя тогда была невероятно тягостной, – Парни бывшие наши армейцы, отправляли меня по вечерам в магазин – за хлебом (его тогда в Бресте часто просто не продавали). Хлеб продавщица взвешивала и кусочками дорезала весом до целого килограмма. Этот добавленный кусочек парни  позволяли мне просто съесть. Его тогда, с 1953 г и по 1957 г.  у меня было ужасно мало. Страха пред смертью не испытывал. Будучи  на службе в Советской Армии, я написал  в 1961 г. заявление в ЦК КПСС (я ведь тогда был коммунистом) с предложением направить меня на войну против американцев  на Кубу: я ведь не знал, что война там будет длится ровно три дня. – против кубинцев воевали не американцы, а кубинцы антикастровцы. Фидель Кастро тогда победил. Участие в  самых боевых действиях нисколько не пугало. Никакого ответа из ЦК я так и не заимел – вот как (официально!)  и работали тогдашние хрущевцы. – Советская реальность как таковая постоянно держала себя в негативе: каналы умирая копали заключенные т.н. трудовых лагерей. Данные об этом стали появляются уже сейчас. Чернянские партизаны в общем и целом тоже явило себя в большем негативе. – Йосап как я отмечал об этом выше, чуть было не застрелил мою маму  –  прямо  у меня на глазах. Это я видел.

И далее: чернеянские  партизаны занимались убийствами  и грабежами.

Они, об этом долго говорили в Чернянах, насмерть забили моего деда Василия Бидюка. За что: чернянские партизаны фрунзенцы пришли к нему домой схватили и потащили. Куда  тоже не знаю, но вот какая важная одна деталь затащили его дереву, наголо радели, привязали веревками  и стали долго  по-страшному издеваться над ним, – избивали палками, пока он на этом самом дереве, где они его привязали, и не умер. Как и когда нашли сын Иван и вся его семья уже забитым, тоже не знаю Но хорошо знаю, что мой дядя тоже, как и мой папа Иван Васильевич тут «ниц абсолютно нигого не сфальшивiв, про е повiдали,  бо рiднил батько ɛ батько».

То же сами  сотворили чернянским партизаны также и отцом моего школьного товарища Миша Троца. Его отца звали Александр. У него, у Александра, было четверо сыновей, Коля, Дима, Саша и Миша, и двое дочек, имена коих я сожалению, увы уже не помню. Коля еще жив, хотя он – ветеран войны. Под Варшавой в 1945 г. Коля получил, он сам говорил про это, снайперское  ранение  в висок из него, разорвало ее страшенно, пробив насквозь  корень языка в полости рта. Он два года лечился в госпитале и ничего не ел.

Врачи кормили его искусственно, т.е. неестественно, заправляя через вставленную трубочку пищей гортань. Так вот партизаны (год  не назову, ибо не знаю) тоже   схватили его отца. – за то, что якобы у немцев был агрономом ( ни фига какое вранье!) и тоже, так же  и Бюдика Василия, раздели и забили  насмерть, – тоже  на дереве.

Все это по сю пору знают ничуть не забывая, мои все чернянские земляки и соотечественники. – Миша, его самый младший сын, мы в свое время он учились в одном и том же классе, был мой самый лучший замечательный друг. Бедненький парнишка, он постоянно помогал мне жить и держаться принародно – не ругал, не обманывал и не дрался.– Наоборот приводил к себе до дому,  сам кушал и мне давал – при матери. Часто приходил  и к нам, ходил со мною по улице (мы тогда жили совсем - совсем неподалеку) и заодно – по весне, лето и осенью – пас скотину. У них однажды загорелся сарай, и их корова сильно обожглась. При пастьбе я все время приглядывался  к ней не меньше чем к своей. Нашу корову звали Сораксйда. Не буду здесь называть его по имени. Кто это был, но у нас был такой парень, который считал и раз за разом акцентировал, что Миша  – сын казненного партизана врага народа(!?) и  если еще придет война (тогда у нас о этом часто говорили). Мой двоюродный в Новоселках брат Федя, в начале 50-ых годов то и дело ждал прихода  нам американцев (!?). И с Мишей надо  будет поступить тогда адекватно – Во-первых, был он вовсе не агроном, а во-вторых, как это партизанам как это партизанам  нужно  было намеренно выдумать  и палками Александра Троца его, забить  насмерть.

Чернянские партизаны, т.е. все те, что стационарно обитатели  в огромном лесу близ нашего села, время от времени проводили у нас свои политические митинги это я видел. Происходило это, когда  в селе не было немецких солдат. Заодно занимались они грабежами. Митинги они проводили редко, а народ грабили невероятно часто. Коров они не забирали и не отнимали, но забивали свиней, стреляя  в них, и забирали  с собой.  Мне

Мне запомнилось, как однажды трое т.н. партизаны (тогда  у нас  войны не было, и мой родной папа был на фронте и еще жив) на обычной телеге  въехали прямо к нам во двор, вошли в хлев и застрелили нашего тогда совсем еще не выросшего до конца кабанчика. – Без комментариев, молча закинули в свою телегу и уехали. Бабушка и мама стола во дворе рядом с телегой и молча печалилась. Повторялась это  у нас  дома неоднократно  и воспринималось или как самое что ни на есть обыденное дело – со стороны  именно «партизаны». Какие  же партизаны могли быть, когда сама война отошла уже за границу?!

У моего папы партизаны грабанули ровер (т.е. велосипед), а у мамы – свадебное платье. Немного иронии от нынешнего партизанского движения, коим руководил из Москвы Климент Ворошилов. Выходит, что для победы в Великой Отечественной войне против гитлеровской Германии партизанам советским обязательно нужен был папин ровер, а заодно и мамино свадебное платье.

Война кончилась, Иван Трофимович Ярошук, сын немцами расстрелянных родных отца, матери, сестра и малолетнего племянника, партизана и боец Красной Армии, по демобилизации с фронта вернулся в своей дом и сразу же женился. Прошло совсем мало времени, как нему домой, на краю восточной части Чернян, ночью (не знаю точно, пришли или приехали) забрались бандюги.

Он потом утверждал, скорее всего, это были бывшие партизаны, его ровесники и сверстники. Ясное дело с целью – грабить. Все до одного они были вооружены и требовали не сопротивляется – застрелят. Грабили буквально все и невероятно долго, чуть не всю ночь. Иван и его жонка, опасаясь быть застреленными, сидели  где-то  у себя на кухни – под надзором, естественно –  и ждали, когда же весь этот ихней «партизанский» грабеж кончится. Кончился и Иван взял в руки военную винтовку, надев на себя сильно поношенный пиджак и такие же ноговицы (штаны), а заодно старую поношенную кепку, не ведая куда конкретно, стал ходить по домам. Он сам (у нас дома и у бабушки Ольки, живший рядышком по соседству) не знал, куда и к кому идти, но ходил,      хоть что-нибудь из своего  собственно, абсолютно  полностью разграбленного  своего имущества.  В винтовки у нее были патроны и он мне их показывал. Иван Трофимович и тогда, и позже, всю оставшуюся  жизнь, меня очень сильно любил. – мой погибший на фронте отец был его двоюродный брат. Двоюродность едва ли играла тогда свою роль. Свою роль, однако, играла просто сама родственность.

Печаль и горечь  у него    грабежа  были очень сильны, но я видел, что он все-таки управлялся собою, т.е. его личное поведение было у него под контролем. У себя в Чернянах  он ничего своего так и не нашел и не увидел. И естественно: никого не наказывал  и ни к кому не придирался. Где он хранил  у сея дома винтовку, я не знаю  инее спрашивал, но знаю, почему он ее с собой  взял. Случись бы такое, что  у кого-нибудь он заметил бы что-нибудь, скажем, одну из своих вещичек или увидел бы кого - нибудь из тогдашних грабителей, все бы началось  со стрельбы и ею же и закончилось. Таково было оно его намерения, после всего этого: он считал, что его грабители – скорее всего, все они из числа бывших партизан, хотя тогда  поблизости были еще и украинские бандеровцы, тоже бандиты, но в Чернянах они не бандитсвовали, ни в годы войны, ни после нее. На хуторе в близлежайших Звазах однако, они бандеровцы, кинули в хату тети Лены гранату и убили ее насмерть, оставив сиротами новорожденную дочку Таню и сидевшего на лавке рядом с окном маленького тогда сына Женю.

Отца Жени и Тани вскоре  на дороге схватили белорусские нкаведисты Лаврентия  Цанавы и… расстреляли (!) – За что только?...

Белорусские партизаны и белорусские  нкаведисты, все они действовали тогда (мой отец еще был жив, но был  уже а фронте и писал в письмах маме, чтоб забрала к себе дочку и сына родной своей, но убитой сестры), напрямую преступно.

В отряде им. Михаила Фрунзе коммисарствовала одна комсомола очень наглая вдова одного из погибших  сразу  в июне 1941 г., командиров Брестской крепости по имени Мария. Из-за чего и почему она была такая наглая?! Потому что время от времени одна смело заходила к кому-либо из крестьян в Чернянах в дом – за кабанчиком. И к батьке моему тоже однажды пришла.

– Пойдем, Иван, к тебе  в сарай (не в хлев, а в сарай) и посмотрим там на твоего кабанчика.  – Поводом и предлог, чтоб там, в сарае, его застрелить. Батько мой сразу же побледнел, (об этом мы говорили уж потом)

 И пошел. Пришли, посмотрели  и Мария говорит:

– Иди, Иван, твоего кабанчика мне не надо. И батько пошел.

И прямо от нас, Мария тут же потопала к соседу – по имени Зенько. И тоже:

 – Пойдем, Зенько, в сарай и посмотрим на твоего кабанчика! Зенько в вместе с ней пошел  к себе в сарай. Мария вытащила из кармана пистолета, и выстрелил прямо ему в висок

Мне сподобилось (это для меня было тогда наяву) самому побыть в хате у соседа, где застреленный Марией Зенько  уже лежал перед похоронами у себя дома на лавке. Все убитые покойники, в канун своих похорон и отпевания в церкви на отпевание – оказывались у себя дома под висящей над ними иконами во имя печальных божественных славословий. У Зенько  были жена и два сына, по возрасту семи и девяти лет. Я, тогда мальчик, живший в доме по соседству, смотрел убитого Зенько, видя у него на виске большую красно-кровавую рану.

Для меня убийство Зенько, совершенное партизанкой Марией, навсегда   стало символом тогдашнего в Чернянах партизанского лихолетья. Мария в Чернянах, говорили люди, убила не одного только его. Время от времени   таким же чином (то бишь образом) она убивала и некоторых других местных мужиков.

В Интернете есть данные о том, что и ее, Марию, тоже убили – притом якобы украинские бандеровцы.– Там она обозначено по своей фамилии: как Мария Ивановна Прошина.  У нас дома ходили разговоры ( а мне лично об этом рассказывал) мой родной дядя Федя,– он на 9 лет  был старше меня), что Марию застрелил кто-то из чернянцев. Мертвое тело ее лежало несколько дней – на поплаве (на лужайке близ большого болота). прошло несколько дней и ей кто-то положил на глаза очень маленькую узенькую тряпочку. С тряпочкой на глазах она пролежала тоже пару дней. затем ее тело исчезло.

Мне  думается, что судьба ее тут типологична (хотя абсолютно не совпадающая) по сравнению с судьбой партизанки Зои Космодемьянской а Подмосковье, где она сжигала, где она сжигала дома и сараи русских крестьян. – Это же сама фактология, отвергнуть которую невозможно и опровергать  тоже: что было, то было. – факты же самими изменениям  ведь не подаются. Мария в Чернянах сама убила Зенько и не только его одного, что наверняка знают все наши чернянские земляки, в а если не все, то почти все – Говорят об этом в советские временя громогласно нигде не было позволено – нив школе, ни в вузе, тем более писателям в книгах. Повторю: Мiхась Лунькоý Максiм Танк как писатели Беларуси в ту пору стилистически писали не просто хорошо, а слишком хорошо, а придуманная и выдуманная, равно как и у русских советских писателей Фадеева и Бубеннова. Вся она – просто ложная и лживая, что само, т.е. по значению по себе одно и то же. Только Вiктар Казько и Васiль Быкаý о белорусских  партизанах писали исключительно только одну правду.

Ни у одного из всех белорусских писателей за исключением разве что только лишь В. Казько и В. Быкова, я при чтение белорусскоязычных художественных произведений ни разу не встречал, ни малейшего негатива относительно белорусских партизан: никто из них не опубликовал, откуда партизаны брали себя еду на пропитание. Откуда – ясно: они отнимали ее  у всех местных партизан. Более того, через насилие над ними и грабили они отнимали у них жизни почти все – домашних животных, свиней, овечек, теляток, курочек и т.д. Логика тут, конечно, вот какая: партизан работают, но работают  в плане совершаемой ими преступности – по отношению к своим же землякам и соотечественникам. Он их совсем не жалел: Мария, должно быть, как я предполагаю, вела сея намерено: под предлогам подстрелить кабанчика хотела застрелить моего отца.– Господь Бог послал ему ее мысль, отец-то побледнел – от страха быть убитым. То же самое она повторяла и по отношению  к Зенько, но его-то она застрелила, она брестская крепостьчанка, оставив двоих мальчиков без родного отца. – В Интернете имеет место быть, сообщение, что она, партизанка, которая – Мария Ивановна Прошина, якобы погибла в бою … с украинскими бандеровцами. Кстати во время войны – да, действовали: убили родную мою тетю Лену.

Марии же местные люди заметили, увидев лежащий мертвой на поплаве несколько суток. Сколько конкретно никто не говорил. Опять повтор: партизаны в Чернянах, что лучше(?!) биться с немцами, нужен был моего батька ровер (велосипед) и мамино свадебное платье. Сколько гадости по отношению к ихнему партизанскому грабительства наших домашних личных вещей. – Я раз за разом слышал впоследствии  о этом: нет, наш народ тут, конечно, не врал.

В Чернянах еще до войны была своя школа. Я ее не видел.

Я знаю только одно: партизаны, а не немцы ее взяли и сожгли, при этом объясняя сожжения ее – на языке абстрактной терминологии – автодафе  – тем, что после войны построят новую. Построили лишь по прошествии  пятнадцати лет. А до того в школу превратили длинный-придленный деревянный дом бывшего священника Чернянской церкви. Священник больше своего дома не имел. Заодно в этом доме, то бишь уже в школе, находилась квартира, где с семьей проживал и работал в ней мой замечательный школьный директор Жура Степан Федосович. Повторю: он был отличный оратор. У него  была дочка Жанна, моя одноклассница. Среди учеников ходили тогда слухи: ее сильно любил Миша Чирук, тоже мой одноклассник. – В седьмом классе: у всех нас стало появляется первое по жизни желание что девочка, которая очень нравится, адекватно отреагировала на это. – Ясное дело: живые законы природы никогда не отменяются.

Я, кстати, слышал от психологов, что каждый мужик по жизни в среднем влюбляется восемь раз. Статистика – вещь верная и неверная. – Все имеет свою собственную детерминацию и обоснование.

Плюс ко всему изложенному наихудший (на языке науки – пейоративный) факт: это немцы – оккупанты готовили, наш расстрел, но все-таки не совершили его – из-за внезапного, очень быстрого их Чернян изгнания. Будучи четырех - и пятилетним мальчиком, до 1944 г., я больше всего держал в памяти то, что напрямую коснулись и меня и моего папы, и моей мамы, и бабушки, и дяди, и тети, потому как все они, кто я тут обозначил, напрямую имела по мне отношение и раз и разом говорили то, что я слышала и запоминал.

Близ нашего дома, прямо по дороге (она совсем не длинная) на том же самом поплаве, где до того лежала убитая Мария, я вдруг сам уже по ее пересечении с другой, в метрах десяти от неглубокой дорожной боковой канавы, я увидел огромную по размером – глубокую, длинную и широкую яму. Ясное дело, один человек, т.е. один только мужчина, никак не смог ее такой сделать, какой эта яма была. И никто мне, да и никому другому не говорил, откуда она эта яма взялась. Но все наши соседи, – их число было отнюдь не малое, говорили одно и то же, немцы, прежде чем из Чернян уйти, должны были всех нас в этой яме согнать и расстрелять. – Просто не успели: Красная Армия вовремя грохнула их – отсюда, из Чернян. Так что всем нам по-своему появзло: немцы не расселять намеривались, но не успели. Если бы им это удалось, то, естественно, что жизнь моя, тогда еще мальчика, оборвалась, бы как оборвалась она у сына Йосипа и внука деда Трохима, тоже очень маленьких еще мальчиков.– Так что лично я по сю пору благодарю и Господа Бога, и советскую Красную Армию, вовремя грохнувшую немцев, за то, что мы по жизни в этом случае очень повезло: я остался жив.

Жизнь – ведь это первое, главное и головное достояние человека в этом мире, на белом свете в целом.

Лето 1944 года, в частности, месяц июль и август, и для меня и для всей моей родненький семьи явили себя эпохально, что и определило в последствие весь формат нашей горестной судьбы и жизни.  В конце июля осуществилось то, что определило наше будущие. Вскоре, по освобождению Западной Беларуси от немецких захватчиков, я в сенях, близ двери, на выходе из дома во двор увидел папу и маму, которые не то, что молча, но как то плохо слышно общались между собой. Я папу очень сильно так же, как и он меня. Обращался к нему с вопросом «И чего Вiте тут, батько, робите? ( Чем вы тут папа занимаетесь?), я от мамы услышал ответ: «Батькой де на войну» (Папа идет на войну).

Я не сажу, что это очень смутило меня (я ведь был еще очень маленький мальчик, много знал, но далеко не все.  Армия и фронт, они как понятие были мне малопонятны. Но надо думать, что тут это тавтология. Но мама тут же сделала реконсцинировку: папа идет на фронт воевать с немцами и там может загинуть. Папа же сказал вот что: «Особенно не переживай, не все на фронте погибают». Ясное дело, именно это было для того чтоб я не переживал. Между тем, именно папа для меня был эталонный образец мужчины,– его красоты, поведения,  работы и отношения ко мне лично. Мать хоть и резка, но все же делала мне порою те или иные замечания: что надо и чего не надо. Папа же замечаний таких, что могли бы как то пусть даже и словесно, но по-своему задать, иль обидно затронуть меня, никого не допускал.

Я помню, как однажды я схватил со стола схватил со стола несколько лежащих там сигарет (немцев  в доме не было), вышел за дверь, – на придомовую, залаженную кустарником землю и усевшись  на боковой возле дома призьбе, сигарету немецкую закурил. После первой  же затяжки страшно закашлял. Папа подошел, все забрал и сказал: «Больше не кури»! – Ругать на стал, хотя порою  у нас дома, в Чернянах отцы порою мальчиков или – руками и ремнями. Мой папа меня никогда не бил.

Пришел час и он оделся и вышел  на поплав, – отправляясь на фронт. Это произошло, узнал про это позже – (из официальных источников) 8 ого августа 1944, –  дата мне в течение  всех последних не менее пяти и не более семи лет поистине горестная: с войны он так и не вернулся.  Его сопровождала  мама. Леня, бабушка и я. У отца на глазах были слезы. Мама тоже плакала. Папа держал Леньку на руках и целовал его маленькие пальчии и меня он тоже целовал. – Прощался с нами, моей мамой своей родной мамой, т.е.  с моей бабушкой, которая Юхима. Бабушка вычитала ужасно, – так что оно, ее вычитание, больно билось в сердце.

Должно ыть, что именно у нее, моей родной бабушки, т.е. матери моего уходящего на войну, отца, на прощание явило себя это неукротимое ее предчувствие: на войне ее сыну придется умереть.

В первые месяцы пребывания на фронте, будучи уже в Польше, в составе армии Первого Белорусского фронта, командующим коего под конец, в преддверии генерального наступления Красной Армии на Берлин, был назначен маршал Советского Союза т.к. Жуков, отец время от времени, более-менее  регулярно, писал и присылал  домой письма – с надеждой на то, что на войне ему повезет: он живым вернется домой и мне, мальчику, привезет подарчик – коляску для катания. Это мне, почему-то очень запомнилось: заиметь коляску мне невероятно  тогда хотелось. – Военных действий, совершавшихся,  со своим собственным участием, он не описывал: должно быть, из-за того, что их письма (а это сложенные из обычных листов бумаги треугольники были подвержены цензуре.

Буквально на каждом его письме стоял штамп «проверено военной цензурой». Отцовские письма у нас дома хранились невероятно долго, – годами. Когда я чуть позже уже учился в школе, то сам часто их и сам писал ему свои ответы –  по указанному военному адресу. Хотелось думать, что сообщение о его гибели (якобы пропал без вести)! – на самом же деле это вранье) ошибочное. Да, оно поступило поначалу именно в таком формате, – должно быть, по указанию войскового политначальства, тогда как десятилетия спустя из архивов  пришло сообщение, что мой отец. Ярошук Иван Васильевич, в конце января 1945г. был тяжело ранен на польско-немецкой границе. Отец из его тогдашних бывших друзей, – он родом из деревни Старый Двор близ новоселовского хутора моего  деда Петручика Степана Прокофьевича, – на войне важны. Это я поначалу долго не знал, иначе  встретился бы с ним и расспросил бы его по всем возможным деталям.

Сообщение о гибели отца я хорошо помню:  мама и бабушка, обе они, и вот день  и во все последующие невероятно горестно вычитали. Мама от горя била себя даже рукой по голове: должно быть, ее горе было в тот самый момент настолько велик, что она сама вовсе не опасалось умереть. Реакция самая тягостная, которую  я испытал и на себе, будучи еще мальчиком – дошкольником. Потом время от времени являло предположение: пропал без вести, так может, он в плен попал, – хотя и слабенький, но шанс остаться в живых, был, но надежды на это была явно неисполнимая. – Мамино и бабушкино горе было столь тяжкое, что их личная жизнь, то бишь земное существование на самом белом свете для них была мало востребованной. Они плакали и печалились, и раз за разом  вспоминали это ужасное это ужасное сообщение – о фронтовой гибели моего отца:  часто молились пред иконами, а по воскресеньям и в дни православных праздников ходили в церковь и предлагали нашему добрейшему священнику во время своего богослужения совершить заодно и поминание.

Мой погибший на фронте родной отец п имени Иван Васильевич (как это призвано называть у нас сейчас его по имени и отчеству одновременно) все еще прибывает и во мне внутри моего сознания и в памяти. Между ними нет, существенного различия. Я и до сиз пор ужасно о нем тоскую и грущу и плохо начиню себя чувствовать, когда припоминаю свое детство и его отцовскую любовь ко мне. Я уже если и не очень-то, что называется еще и старый, но уже достаточно пожилой, ровно 75- летнего возраста и когда смотрю на висящий над моим рабочим, то бишь  письменным стол (в МГУ меня учили и правили эту привычку каждый день  писать, каждый день совершать  как свою физическую, так и интеллектуальную работу: я – крестьянин, но  получивший самое востребовано базовое образование  в МГУ в 1965-1970 гг, а потом прошедший там еще и трехгодовую стажировку, не говоря уже об учебе и работе в Германии) живописные портреты отца и мамы и невольно начинаю чувствовать набегающие мне на лицо слезы.

По прочтению биографии Ленина, написанную генерал-полковником Дмитрием Волкогоновым, я сразу же разорвал в клочья свой партбилет. До этого я был убежденный коммунист: в общежитии в МГУ над моей койкой  висел портрет Ленина тогда спустя я вышвырнул его, стал на колени пред подаренной  мне раньше мамой иконой Пресвятой Девы Марии и поклялся верить отныне снова в Господа Бога, регулярно ходить по церквам, не курить, не пить  больше ни водки, ни коньяка, ни вина, ни пива. До того  я перенес немало также еще  и хирургических операций – глазах и на животе, иначе бы ослеп потом и умер.

Мой друг  доктор А.Д. Лелянов он отличнейший хирург, за уши вытащивший меня из могилы. Он это сказал, что не будь проведена его операция, жить бы мне оставалось, как отцу Зои Космодемьянской ровно семнадцать мгновений, т.е. семнадцать часов. Опять повторяю жизнь в схему не укладывается.

Глядя на портрет отца (он погиб, когда ему было двадцать семь лет и не больше), сей портрет написал мне наш смоленский художник живописец Иван Барило – он подлинный украинец. – и ровно столько, сколько и я, преподает у нас, на худрафе) я смотрю на него  и вижу, что он мой отец изображен на нем как эталонный образец сущей мужеской красоты.  По молодости думается я тоже выглядел адекватно, т.е. весьма элегантно, но отец – на фотографиях и на написанном Иваном Барило  портрете – выглядит красивее. То, что он мой, что называется мой родной папа, и то, что он невероятно красив был в молодости, а еще и то, что он погиб  на войне на нашу Родину, – это как раз очень сильно и больше ничто держит меня в своем экзестанциональном, т.е. сущем статусе.

И когда моя единственная в прошлом начальница, заведующая кафедрой немецкого языка и декан факультета Краморенко Г.И., какой бы только ее не представляли себе мои коллеги, но с позицией моих представлений, она ыла явная грубиянка, однажды громогласно бросила на меня в коридоре свою ублюдучную реплику «Я тебе не любовница»! Она буквально каждый день  посылала ко мне на занятия подчиненных ей сотрудниц – с придирками и еще: она рекогносцировала, т.е. спрашивала у меня, какого грамматического рода немецкое существительное “Abend”. И так далее почему это я, имея базовое литературное образование, полученное в МГУ без ее ведома и без ее указаний сделал публичный доклад, излагая все устно монологически  не заглядывая в текст, то тут я мысленно, но не вслух, конечно, отреагировал на все как на ее  полуграмотные претензии. Ибо ее лекции (относительно творчеству И.В. Гете, а также доклад по случаю юбилея Г. Гейна), которые мне сподобилось слышать и слушать, были весьма посредственные,  извращенная фактология и отвратительная стилистика. Я все время держал у себя в сознании мысль  вот о чем (грубовато, правда, но зато справедливо): «Ни фига себе все эти твои дурацкие претензии ко мне!» Ты что знать не хочешь, что мой родной отец отдал жизнь за Родину – на войне. Тебе это что не имеет  не абсолютно  никакого значения?!»

Даже по одному этому самому случайно, когда наши родные папы погибают за Родину на фронте, должно было ее сдерживать от придирчивых замечаний, не говоря даже о том, что сама она была явно недообразованная женщина, –  утверждавшая, даже  что немецкий словарь Дудана  содержит в себе  ошибки. По ее мнению, английские слова «team» в немецком  языку  существуют как существительные  женского рода. Ни фига себе: женского рода?! Выражения «ни фига» – здесь вовсе не матерщина хотя оно грубоватое думать, что на всяческую советскими начальниками изрекаемую фигню я должен был реагировать словами  подобострастия  к ним.

Своими претензиями ко мне Г.и. Краморенко довела меня до такой степени несдержания, что взял  и официально написал в отдел кадров Смоленского пединститута в 1972 г. заявление о своем уходе с работы. Но тут надо сказать вот что: тогдашний секретарь парткома Шевченков П.Г., он же был еще и проректор по учебной работе, вызвал  к себе, с тем чтоб разобраться,  в чем дело. И меня и Г.И. Краморенку (ее фамилию я склоняю тут нарочно). Г.И. Краморенко настояла на моем освобождении, но П.Г. Шевченков повел себя совсем иначе: в моем присутствии он тут же ее поругал, а мне в увольнении как коммунисту отказал. Тогда, согласно Конституции СССР партия была руководящим органом всех организаций трудящихся, как общественных, так и государственных.

Но все же с кафедры немецкого языка  я ушел, потому как на одном из заседаний Г.И. Краморенко перенесла мои выборы (после трех лет работы) на потом –  с намеком, что члены кафедры проголосовали по ее инициативе против меня.  Я это помню: все, что касается меня лично, у меня из памяти никогда не вываливается. Меня в ту пору очень  сильно любил и ценил проректор по науки профессор Кошелев Яков Романович (он инициировал  мой прием на работу – в пединститут6 прислал мне в Черняны телеграмму) – за то, что как литературовед он не раз и не два беседовал со мною, я хорошо – в стилистическом  отношении – переводил  ему все письменные материалы и документы, которые он получал из ГДР. Тогда пединститут – в рабочем плане  – официально к контеминировал  с работниками  Высшей педагогической школы г. Дрездена. Я зашел к нему  в кабинет, чтоб перевести себя на другую кафедру, – в частности на кафедру иностранных языков. Профессор Я.Р. Кошелев  тут же пообещал, что согласует это вопрос с ректором профессором А.А. Кондрашенко. Профессору Я.Р. Кошелеву я сказал тогда между прочем вот что: «Меня отнюдь не мучает работа в средней школе, – что будет, то и будет, меня устроит  любое решение». « Все решим завтра, приходи снова ко мне», - сказал он. Я знал, конечно, что профессор Я.Р. Кошелев прошел  через  всю войну был тяжело  ранен в ногу  и отдавал  должное его на войне героизму. Он тоже знал, что мой отец погиб на фронте. На второй, обещанный день он и сообщил, мне, что вопрос о моем переводе на кафедру иностранных языков решен положительно. – С тех самых пор, т.е.с 1973-1974 учебного года, я ратаю на указанной  кафедре, преподавая немецкий язык на многих факультетах, а заодно – по инициативе профессора русской литературы В.В. Ильина – историю зарубежных литератур, мне сподобилось читать лекции на факультете  иностранных языков –  и по немецкой литературе и по французской.

Доцент И.Н. Моспан эмигрировал тогда в Израиль и меня попросил  заменить его. Впоследствии  я читал  лекции и по американской литературе, по поручению доцента Л.И. Никольской. Она почему то очень рано умерла. Рано – с позиции моих представлений. Л.И. Никольская, кстати снимала абсолютно все претензии со стороны Г.И. Краморенко ко мне: стилистику все написанных  мною тогда литературоведческих статей – в  сборники она считала вполне адекватно, а Краморенко, напротив страшно придиралась, свершая разнообразные махинации.

По соображениям унижений моего личного, но все-таки сущего авторитета долженствующего  и максимально повешения своего собственного – в интересах  собственного своего служебного  положения: все работники кафедры не имели права оспаривать ее мнение. К тому же она являла собой себя тогда, в 70-ые годы,  как автор учебника по немецкой литературе. Но учебник это был издан  на немецком языке в соавторстве  с одной из ее не смоленских коллег (ее я уже не помню), но  статей Краморенко в ней было всего  лишь две, а впоследствии  у меня  не менее  полутора сотен   – на тех  языках, которыми я грамотно  владею. Мне говорили, что статьи ее на печатной машинке – ей готовила немка, жена бывшего  русского эмигранта Трегубова, закончившего Сорбонский университет в Париже и заодно его обещали получить высшие образование  заочно – вместе с немецкой женой в Смоленском пединституте. Так вот сама Трегубова, преподававшая как немка свой родной немецкий язык 9руссим же языком она владела на «три балла с минусом» я, как это не странно, абсолютна все оцениваю по баллам – я ведь, начиная с 17 лет учитель, а в армии на срочной службе, – командир учебного взвода.

Пушкин тоже не поэтом, а поэт. Так вот, учась заочно и на своем же родном  языке распечатывая на машинке ею, т.е. Краморенко написанные немецкоязычные литературоведческие  статьи, сама Трегубова в конце концов не смогла сдать  Краморенке экзамен по истории немецкой литературе. Потому как  Краморенко к ней придиралась. И как только ректорат нашего пединститута в начале 70-ых годов отправил Краморенку в Москву на т.н. курсы повешения квалификации, как раз тогда-то ко мне домой в общежитие на улице Дзержинского   и пришла Москина Елизавета Яковлевна, замдекана по заочному обучению, –  с просьбой принять у Трегубовой экзамен по немецкой литературе. Именно  в то время я читал курс лекций по немецкой литературе – и на дневном отделении и на заочном. Повторюсь, что я сказал ней (Москвиной вот что, пусть Трегубова подготовит  к сдаче два вопроса. Один вопрос касался политической поэзии Генриха Гене 40-ых годов XIX  века  в частности, поэмы «Германия», «Зимняя сказка» ( я в мгу писал на эту тему свою курсовую работу), а второй «Современная литература ГДР». И вот что еще: в любом случае я придираться  не буду, как это делала всегда Краморенко – по отношению к ней. Оценка была положительная. Кстати, она, Трегубова, была как раз та самая первая женщина, которая слушала меня  на немецком языке, когда я вечной 1970 г. приехал из МГУ  в Смоленск  договариваться на работу.

Собеседование у меня тогда происходило и с Краморенкой и Зверевой. Краморенко тогда была заведующей кафедрой иностранного языка, а Зверева – декан факультета иностранных языков. Обе пообещали мне с 1 – ого сентября  1970 г. принять меня на работу  – на кафедру немецкого языка. После Марченкова Михаила Евграфьевича  я был второй кафедральный преподаватель – мужчина. М.Е. Марченков на целых  шесть лет моложе меня, он не просто хорошо, а очень хорошо владел  немецким языком к тому же он замечательно печатал также по-немецки  на машинке умер однако рано: из-за инсультного поражения мозга.

К М.Е. Марченкову  на работе никто из обеих начальниц ни Краморенко, ни Зверева (говорят, что Зверева была ставленница бывшего Смоленского пединститута  ректора  Дунаева) к нему собственно  не придирался. М.Е. Марченко был еще и хороший художественный актер: он мог и  умел на все адекватно отреагировать. Плохо только то, что у него, кроме сестры никого не было: ни отца, ни матери, ни жены, тогда как ясно, что само отсутствие близких людей и родственников судьбоносно (в плохом плане) влияет на жизнь человека.

Зверева тоже (особенно  во время нашей стажировке в Германии) требовала от меня заранее написать – в адрес наших немецких покровителей – речь, выучить ее и принародно. А сама предлагала мне ее отредактировать:  можно это подумать, что ее стилистика якобы лучше моей.  Я то хорошо знаю, насколько распрекрасно умеют публично не глядя на заранее заготовленные записи, выступать с речами многие специалисты. Лучших ораторов, нежели профессоров МГУ, я не слышал. Это Лармин, Цуринов, Карельский, Федоров, Самарин, Неустроев, профессор Полоцкого университета Гугнин (он мой белорусский соотечественник и однокашник по учебе в МГУ) а из немцев – директор Института германистики при Бохумском университете ФРГ, по имени Мартин Боллахар, его коллега немецкий профессор славестики Иоганнсе Хольтхузен. Другие немецкие  имена, – их было много, я увы! уже не помню: прошло без малого уже 20 лет, как они замечательно читали свои лекции. – Повторяю: вовсе не глядя на записи. Все стилистические правки Зверевой (намеченных мною выступлений)  по большому счету неважнецкие по своей пустоте и примитивности. Свои немецкоязычные  речи я произносил, нисколько не придерживаюсь хотя бы какого-нибудь, из всех ее придирчивых уточнений: будь те высказаны из-за я бы  почувствовал  в себе стыдливость. – Пусть каждый человек сам себе удовлетворяет  в востребованной им сущности.

Сейчас их обеих Краморенку и Звереву –  из-за преклонного  и по причине плохого самочувствия – освободили, от работы на кафедре немецкого  языка что  вполне  и правильно поступили. Я не ошибусь, если скажу: это обе они, Краморенко и Зверева, когда я после трех лет своей работы в институте подал заявление на переиздание меня на все последующие, как тогда это было принято, пять лет учебный работы, тайно проголосовали против меня, тогда как все остальные члены ученого совета, – их было тогда не меньше тридцати пяти и не более сорока – проголосовали  за. Вот какая она была – в реалиях тогдашней действительности – наша советская демократия: что-то было хорошо, а что-то  не просто плохо, а по-настоящему скверно, а отвратительно и  безобразно.

Скверность отвратительность и безобразие коснулись меня при жизни и в первые мои детские  послевоенные годы, и почти на все последующие моей жизни.

Будучи автором этой своей по счет уже шестой книжки (из печати  у меня вышло три монографии – по литературе  и два учебника пособия  по немецкому языку), я все-таки являюсь автором, а не плагиатом. Слова, компонента которой (она у меня все же женского рода, а не мужского) «авто» («автобиография», «автомобиль», «автография», «авторучка», «авторезка», «авторегулятор» и т.д. и.т.п.) они в принципе все контаминируются в себе, т.е. смеживают, образца одно единые целое, все то, что касается самого себя, будь это сам человек или предмет. Карл Маркс и Фридрих Энгельс, которые, кстати (мне об как раз сказал профессор Евгений Сикорский; он автор нескольких великолепных книг – и о немецком и прочем иностранном  финансировании  октябрьской революции 1917 г. – книгу эту он подарил мне лично и многих других феноменологических процессов, касательно ее происхождения и событий в последующем). Они очень резко отзывались и о России, и всех славянах  в целом.

Володя Голобородько, мой бывший товарищ по МГУ (правда, он учился на философском факультете) дал мне прочитать украинскоязычную статью Ивана Франко, опубликованную в 1905 г. в одном из львовских журналов, названных «Львiвский вiсник»  – «До гiсториi социялистычного руху» (К вопросу об истории социалистического движения»)

Иван Франко украинский писатель, романист и драматург, он блестяще владел основными славянскими, германскими, романскими языками. Я знаю наизусть переведенный им на немецкий язык шевченковский «Заповiт» («Завещание») У Ивана Франко было базовое немецкоязычное образование. Он получил его в Венском университете.  Австрия на 98% немецкоязычная страна.– Я этого, конечно, точно не знаю, но тем менее  в  курсе дела о том, что именно ему, Ивану Франко, якобы сподобилось однажды прочитать на французском  языке –  «Манифест коммунистической партии», автором коего был французский  социалист- утопист  по имени Виктор Консидеран.

Зная хорошо оба языка, – немецкий и французский. – он, Иван Франко, текстуально сопоставил работу Карл Маркса и Фридриха Энгельса. Вышедшей в печати в 1847 г., и франкоязыческую работу указанного выше социалиста-утописта. В своей же авторской статье «До гiсториi социялистычного руху» Иван Франко  фрагментарно. На параллельном уровне, сопоставляет то, что было написано в «Манифесте коммунистической партии» на немецком языке, соответственно, у Карла Маркса и Фридриха Энгельса и на французском в «Манифесте коммунистической партии» француза Виктора Консидерана – в  переводе на украинский. Оба перевода одинаковы: они совпали.– Стало быть, это плагиат, что означает  чужая работа, выданная за свою собственную. Значит, оба они и Карл Маркс и Фридрих Энгельс, – плагиаторы. А ведь на лекциях, – по теории т.н. научного коммунизма, а заодно  и истории ВКП(б) и КПСС, – их обоих и Карла Маркса и Фридриха Энгельса, славословили и славословили – В обоих глаголах я не вижу существенной разницы, хотя оба они несколько по-своему оттеняют большевистское  к ним отношение. Плагиатство  ведь это непреоборимый позор.

Славославить и словословить  советскую власть  здесь я не собираюсь она хоть и вывела  меня теперь  на вполне удовлетворительный уровень  жизни (я, правда, не очень богатый человек, но и отнюдь и небедный – теперь у меня нету по жизни абсолютно никаких претензий к власти: денег  хватает на все  – и на одежду, и на еду, и на все, как в свое время говорил любимый мой русский писатель и советский писатель Максим Горький, вещички разные из обиходной жизни.   Я недолюбливаю между тем лишь только один–единственный его роман – «Мать», но все то, что свершилось  со мною  и не только  со мною, но и со всеми моими земляками и соотечественниками  –  в детские, подростковые, юношеские, да и зрелые  по жизни годы в целом. – это же ужас, хотя он и не привел меня  к смерти, но увы вполне мог бы. Умереть мне хотелось двадцать –двадцать пять  подряд – и все из-за неудовлетворенности  всем тем, что  меня тогда окружало.– Правда, я  не хотел покончить жизнь самоубийством – повешением или, скажем утопить себя. Инстинкт жизни, он  именно он, держит всех нас живыми  на земле. Каким бы губительным ни казался на спад жизненной энергии.

Я в детстве, держал себя на белом свете начиная где-то же с четвертого года жизни, когда в силу вступает свой собственный ум,  и ты начинаешь соображать, что есть что, оттуда это  оно все, для чего, полезно оно иль вредно. – Детский ум мальчика, у которого  еще есть родители  – мать и отец, а даже – также и бабушка и дедушка (как это было поначалу  меня) совершенствуется, становясь – и по объему, и по своему качеству – все каждый раз лучше и ценнее.

Гибель на фронте  моего родного отца –  в конце января 1945 г. на прямую очень  тягостно повлияла на мой тогдашний мальчишеский статус: мне   в ту пору было уже не много и ни мало,  а целых пять лет  и три месяца. Мама и бабушка Юхимка, как только что-либо  напоминало  им о нем лично, сходила с ума от горя – из-за его гибели на войне.

Во-первых, тогда уже некому в принципе было адекватно держать свое крестьянское хозяйство, чтоб  было  на что –либо нам жить, кормить нас, детей. У тети Сани тоже был маленький сын Вася, отец коего погиб на войне, (даже чуть раньше моего) и питаться самим. Я этого замечал и видел, как плача они все же работали  –  по дому: и на огороде, и в поле, и на своем дальнем участке. Надо было растить урожай: потом и убирать картошку  называли  (у нас ее бульбой), сеять и жать жито, (т.е. рожь)  ячмень, овес, гречку (пшеницу у нас тогда не выращивали), пахать землю, косить  траву, сушить и собирать сено, заготавливать и привозить  из лесу домой усохшие, а то и подгнившие деревца –  на дрова, чтобы можно было топить  печку или плиту, с тем чтоб наварить супу или начищенной картошки.

 Местные лесники порою по-страшному из-за привезенной домой для дров древесины –  придирались к Феде, моего тогда на 9 лет старшему меня дяде. Подросток, но он все-таки умел держать у нас дома коня и управлять телегой. Я тогда часто ездил  с ним – и  в поле, и  в лес. Он  все таки был добрейший  души парень: он никогда ни в чем и нас не обижал. Более того, помогал  во всем и всегда . что только  и когда это  было  для него возможно. Не надо думать, что  мы тогда нищенствовали  тогда многие другие  чернянца и нечернянцы: ходили время от времени по чужим домам, выпрашивая подаяния. Один из местных то бишь чернянских старичков (имя его из-за давнего времени – я уже, что называется совсем  подзабыл , именно он шуточно напевал, самим же по-русски  сочиненную коротенькую песенку: «самолет летит. – сзади бомбочка, вот колхозник идет – сзади торбочка. Торбочка – это разумеется – по нашему, по-чернянски , – не просто, – просто мешок под горлом у лошади, чтобы ту хорошенько покормить,  торба это мешок,  куда нищие, просящие себе подаяния, наклеивают себе на плечи. Наша семья подаяния, никогда  не просила, хотя тут  я не скажу, что мы тогда благоденствовали избыточной достаточностью. – Мама, бабушка Юхминка, тетя Саня, дядя Федя и все трое мальчиков, жили сообща, держа у себя по дому и коров, и свиней, овец и кур, выращивали  в поле и у себя на огороде бульбу и овощи (огурки, цибулю, помодоры, чисноки и шчось шчэ), жито, ячмень, горох, фасоль и многое другое. Все это традиционно явило себя у нас как  семейное хозяйствование, с тем, чтобы было на что жить. Кроме того, сразу же  по окончании, войны все чернянские крестьяне – власть до 1949 г. т.е. до момента организации колхозов,  и после него, когда уже вовсю действовал образованный у них  в Чернянах, колхоз им. Н.К. Крупской всех крестьяне должны были  платить советскому государству податки то бишь продуктовые  и денежные налоги.  Податки эти составляли ровно одну треть всего прибыльного  достояния: это скажем вот что, и не слишком-то и много, но и отнюдь не мало.

Моя родная мама, она девятая по счету – среди тринадцати детишек моего новоселковского дедушки Петрушка Степана Прокофьевича (некоторые из них поумирали) но все же неграмотная, не умевшая читать, ни писать (мама жаловалась на своего батька– за тое, што вiн схотiв посилати ii учитися в школу), очень здоровая и никогда, буквально ни разу, ничем никогда не болевшая, работоспособная и заодно не терпящая ни  у кого  из всех нас обоих  ни малейшего лентяйства, и держалась как могла адекватно: за нами обоими смотрела, ухаживала, всегда давала нам что-нибудь покушать – на снiдання i на обiд i на вечерню. Чаще всего это была варенная картошка с молоком, а иногда и с жареном  салом (на завтрак и на ужин), или суп – из капусты, брюквы или гороха. Время  от времени нам подавали по кусочку мяса, но чаще всего – по кусочку сала.  Сало  в Беларуси – очень  востребованный продукт питания: давича мне из Минска профессор всемирной истории Ивонина привезли русско - и белорусскоязычную газету « Народная воля», где мне попалась маленькая заметка о пользе сала в пищевом питании человека. О том, что оно, сало якобы  вредноватый продукт – из-за своей головной жировой биосубстанции, не может быть и речи: и белорусы, и  украинцы все как один свиное сало употребляют.  И я тоже: мой брат Леня  по приезде в Смоленск на машинах своих сыновей – по дороге из Вязьмы, где они проживают,  передают мне сало как свой гостинец этак килограмма два  с половиной или три, –  не больше, и не меньше.

Повседневный  физический труд  у себя на огороде, в поле, на собственном участке. Мне очень запомнился на  нашем урочище,  которое называлось Нирыбное. Мама, бабушка Юхимка, тетя Саня, дядя Федя. – все из-за всем следили: картошку пололи и окучивали огородные овощи, убирали серпами урожай зерновых, домой привозили, дутовыми кольтушками молотили жито и ячмень – на полу в сарае, заправляя промолоченное зерно в мешки, чтобы его на жорнах размолоть и испечь себе – по выпечке – четыре иль пять буханок ржаного хлеба.  Нам хлеб всегда  тогда хватало! Мы, тогда еще просто мальчиками, Леня и я, разумеется, не только за всем этим посматривали, но и, когда и где это было нужно, сами себя заставляли работать.  Я уже  не говорю о том, что чаще всего мы все-таки пасли и свою и чужую скотину – коров, иногда и бычка. Если он бывал  в стаде у нас, не нашего, конечно, а чужого. Помнится мне, что я несколько лет пас быка, который  принадлежал моему дядьковi Ивану Ярошуку.

С детства  мы оба приучили себя пилить дрова железной пилой на двухмерных  приспособленных для этой  цели деревянных  козлах, приучили заодно и колотить их  на поленья, а затем размещать их все около стен дома или сарая в т.н.  склады. Это и есть в принципе  настоящая мальчишеская и подростковая занятостью по дому, та самая, что в детстве  как раз напрямую коснулась и меня, и Лени родного тогда мне братика. Не надо думать, что она, эта работа по дому, утомляла нас запредельно сильно. Утомляла, конечно, но не очень. Я, конечно, не знаю, отчего  я так было со мною  в детстве, я  сильно заболел ревматизмом, – так, что у меня опухли и отнялись ноги, и  я не мог уже передвигаться. Должно быть, из-за того, что однажды на поплаве после дождя мы, мальчики,  все догола ( трусиков, разумеется тогда ни  у кого из нас не было) разделись и стали мыть себя, все свое тело, дождевой водой, которая держалась на поплавных неглубоких промоинах. Ноги, повторяю, почти что сразу отнялись, – должно быть из-за того, что я простудился, я перестал ходить. И длилось это очень долго – этак четыре-пять месяцев. Мама на домашней своей е теле (конечно, не одна сама)  повезла в Кобрин. Сказала: лечиться. Привезла в городскую клинику и сразу же привела меня к доктору. Я заметил, что их докторов, тогда в ней, в этой кобринский клинике, были чуть ли не целая толпа, – человек пятнадцать – двадцать. Конечно, я тогда как раз считать еще не мог и не умел. И этот, на сей раз уже русский, а не немецкий доктор диагностицировал (я не говорю здесь – диагностировал, а говорю диагностицировал ревмотизм. Это слово я заимствовал  у своего МГУ – профессора Карельского А.В.. Он тогда вел  у нас спецкурс по литературе ФРГ. Доктор  и сказал, как и чем меня лечить. Мама меня успокаивала: она говорила, что ноги мне не отрежут (?!), что меня обязательно вылечат. Так оно и случилось вылечили, но не совсем.

Время от времени – уже в подростковым и в юношеском возрасте – ревматизм приходил снова – мне на ноги, на левую или на правую. Я месяцами порою – три, а то и четыре – прихрамывал, не то чтоб  очень сильно, но все же прихрамывал. И только тогда, когда меня призвали  в армию – на срочную службу, все это сразу вдруг кончилось: никакой хромоты больше не было. После трех с лишним лет службы и пяти лет стационарной учебы в МГУ ревматизм снова вернулся ко мне, – то на левую, на правую ноги. Но мне тут же  под свою медицинскую опеку взял  доктор А.Д. Леляков. И вот теперь. По истечении чуть ли не сорока лет, я больше ревматизмом не болею и не страдаю.

Думается, что все наши хвори и болезни, и в детстве и в не в детстве, зависят и от самих нас, и не от самих нас. Если они наши болезни детерминируются, т.е. чем-то обуславливаются, какими-либо причинами, то едва ли все это можно рекогностицировать точно  реагнисцировали  в болезнях – вещь, которая едва ли поддается точной обусловленности: есть вещи доскональные и есть вещи не доскональные. Отчего Сонин В.А. и Кубриков Н.Д. оба они мои, коллеги, мужчины относительно здоровые, заснули, но не проснулись:  их застали мертвыми. Ничто никогда досконально ни одну схему не укладывается.

О профессоре Сонине В.А., – по просьбе сына Сергея и его коллеги Оксаны Анисимовой, – я написал большую, чуть ли не на 10 страниц, статью, которую издал журнал «Странникъ» мне пообещал опубликовать – с целью восславить его земную жизнь и профессорскую деятельность на должности заведующего кафедрой психологии СмолГУ.

Я знаю: ревматизм влияет также еще и на работу сердца. Но  у меня, ни в детстве, ни в юности сердце никогда не болело. Правда, когда  уж после армии начальник Батыревского райвоенкомата в Чувашии, – тогда я женился на Луизе Петровне Дмитриевой из села Норваш Шигали, – вызвал меня к себе, с тем чтоб присвоить мне  офицерское звание: демобилизован я был в звании старшего сержанта, хотя и был командир учебного взвода. Он велел пройти медицинский осмотр. Врач терапевт проверил мое сердцебиение и кровяное давление и сказал, что у меня высокая гипертония: сейчас у меня давление крови в среднем имеет величину 127 на 73 хотя, тем не менее, мне скоро будет 75 лет. Думаю врачиха тогда мошенничала, хотела (намекала на это) получить взятку.

По демобилизации из армии мне не очень-то хотелось быть офицером.– Зачем?! Месяца через два – три  в Чернянах (я там учительствую в школе) из военной части. Где до того я проходил службу, пришло официальное уведомление, что мне присвоено  звание старшины. А по окончании МГУ, когда я более пятнадцати лет проработал в Смоленском пединституте (в основном преподавателем  немецкого языка, а заодно и зарубежных литератур), когда в военкомате  меня уже по возрасту  снимали с воинского учета и «отправляли в отставку», военком как бы ни с того ни с чего взял и дополнил наше деловое сообщение  прощальным замечанием, что я насовсем ухожу из армии – в звании старшего прапорщика. По молодости да и в зрелом уже возрасте я любил ходить  в военной повседневной  и в парадной форме – цвета хаки, но без погон и без всех прочих знаков – в черных  военных ботинках, зеленых с красноватыми лампасами военных брюках  и такой же военной рубашке, но не в гимнастерке. Гимнастерка мы, солдаты, сержанты и офицеры, носили  на службе  в конце 50-х и начале 60-ых  годов. Потом же в армии ввели новую, более элегантную  и тем самым вполне допустимую и приемлемую форму.

Мои из Брестской области западнобелорусский земляк и соотечественник, командир здешней смоленской военной  части подполковник Матюх Григорий Григорьевич (до того он закончил исторический факультет Смоленского пединститута, во время его учебы мы из-за общего этнического происхождения – часто вступали меж собой контакты; теперь он в отставке, но работает в офицерском отделе Заднепровского  райвоенкомата г. Смоленска, так  вот он – по случаю поступления своей дочери на учебу к нам в институт  в 90-е годы – взял и сделал мне адекватный подарок – парадную офицерскую униформу, которую я надеваю ежегодно у себя дома в День Победы 9-ого мая и в праздник защиты Отечества – 23 февраля. Но водки и прочих напитков ни по этому случаю, ни по любому другому (скажем, будь это свадьба, день рождение, юбилей, официальный банкет или фуршет – каким он скажем был однажды по завершении международной советской конференции, где мне сподобилось оказаться приглашенным в качестве переводчика с польского на русский  и наоборот, с русского на польской) я давно, начиная с 1995 г., уже совсем не пью: во-первых, из-за того, что тогда я перенес тяжелейшую  хирургическую операцию – по удалению перитонита (воспаление 1,5 метров тонкого кишечника), а во-вторых, еще из-за того, что тогда прочтению книг генерала Волкогонова о Ленине – я рвал  своей партбилет, стал на колени пред иконой Божьей Матери (подарок моей родной мамы; в  ту пору я бы, можно сказать, еще атеистом) и поклялся пред нею, что отныне я снова Православный Верующий  и что отныне я буду вести абсолютно трезвый образ жизни, никогда  не позволял себе выпить даже рюмочку – Правда в МГУ на лекции по  средневековой литературе профессор МГУ В.И. Цуриков – как-то контекстуально – заметил, что выпить рюмку водки – это не призыв к хроническому алкоголизму, иль повальному пьянству. К гостям, которые сидят за праздничным столом –  с напитками, я почему никогда не придираюсь. – Мой покойный дед Петручик Степан Прокофьевич – он в целом прожил 93 года и умер одновременно, в тот же самый день и год, что и бывшей премьер Великобритании Уинстон Черчиль,  – из своей серебренной чашечки (это мне очень запомнилось) – выпивал грамм восемьдесят  горилки раз за разом у себя на завтрак, во время обеда и ужина, устраивая  у себя дома, хуторе в Новоселках, в дни святых пригодников –  на Рождество, на Пасху и на Троицу – в дни праздников своей Новоселовской церкви (по весне и по осени) обеды – для себя и для нас, родных гостей, выпивал, но не напивался никогда до крайности. – Замечаний  ему никогда не делал: более того выпив одну другую рюмочку горилки (т.е. самогонки), он возбуждался и начинал, стоя за столом, произносить  речи, время от времени (чему я невероятно завидовал) переходя на немецкий язык. Дедовские знания немецкого языка впоследствии стимулировали  мое профессиональное его изучение: это он, мой родной дедушка (отец мамы) Степан Прокофьевич, целиком и полностью повлиял  на мое изучение немецкого языка и его профессиональное освоение. – Мы ведь все живем  во  взаимо зависимом мире.

Бабушка (жена дедушка) по имени Олимпия, умерла на 12 лет  раньше его – в 1953 году. Дедушка впоследствии заимел себе по дому другую жену, женщину – старушку. В день смерти деда мы трое, мама, эта женщина (я забыл, как ее зовет) и я, всю ночь напролет просидели в комнате – его хуторской избушки. В небольшой плиточке горел огонек. – Это были 20-ые числа января 1965г. Помнится: мама взяла мокрую тряпочку и стала отмывать оголенные стопы без носков его обеих ног, а я смотрел на то, что на нем надета была моя пусть и не старая, но и не новейшая военная рубашонка, которую я подарил ему по осени, когда он к нам, т.е. к моей маме, пришел в гости и вдруг попросил меня дать ему сколько могу денежек. У меня их почти, что совсем нету! – сказал он. Я достал из кармана, лишь только 20 рублей их  с собой у меня было лишь ровно столько; да и получили мы тогда – на работе в школе – (от 65 рублей до 100, не больше). Заодно я преподнес ему и эту свою военную рубашонку – цвета хаки, которая оказалась надетой на него  по смерти. Утром пришли мой двоюродный брат по имени Федя (в ноябре 1964 г)  дед у него был в последний раз в гостях – на день рождения. Я заметил, как  он из деревни Новоселки уходил к себе домой  – на хутор, медленно и как-то очень тягостно. Я, глядя на его, на его эту походку, неволе  подумал себе, что он скоро умрет. Так он и случилось. Сыновья Иван и Василий, мои  дяди, сделали  ему из привезенных деревянных досок гроб, отвезли на отпевания в Новоселскую церковь, а потом –  и на кладбище рядом. И похоронили рядышком с могилой моей бабушки Олимпии. После это дядя Иван у себя дома устроил, как это принято ему поминки. Это тоже часть моего судьбоносного прошлого.

Мои дедушка Степан и бабушка Олимпия взяли к себе домой на хутор – держать внука мальчика Мишу и внучку Таню, потому так их маму убили украинские бульбаши, разбив окно и забросив в хату взорвавшуюся гранату, а отца Трохима схватили на дворе и тут же расстреляли нкаведисты  белорусского комиссара Лаврентия Цановы, который – грузин и ставленник Лаврентия Берия. Странно, но почему то их редкие имена тут совпадают! И то и другое, украинский, т.е. бандеревский бандитизм и белорусско-советский, т.е. нкаведистко-цановский бандитизм сделали их обоих, Мишу и таню, сиротами. – Мой папа был тогда на фронте, но узнав об этом – из письма к нему, написал маме, чтоб она их обоих, и Мишу и Таню, взяла  к себе домой на жительство: наверняка он надеялся, что будучи на войне, он все же  выживет.

Надежда – это единственное, что имеет  даже тот, кто ничего не имеет. Хотя расчет папы и не реализовал себя, все же он был. – Его христианское благоразумие: родные племянник и племянница – по смерти родителей – не должны были умерить с голоду. У Тани притом были страшные от гранатных осколков раны обеих ног. Она сейчас живет в столице Беларуси городе Минске (ул. Притыцкого дом 46, кв. 14). Миша увы умер: он и у нас в колхозе был трактористом, и в восточном Казахстане тоже. Его дивинская жена развелась с ним. Мама мне сказала, что один из двух его сыновей взял да и покончил с собою. Их фотография висят у нас дома в рамке. На ней есть и другие фотографии наших близких родственников. Это же ужас, когда смотришь на них и думаешь про это самоубийство.

Я лично никогда не замышлял его себе, но отнюдь не опасался, что могу умереть. Повторяю: мысль об этом  у меня держалась в голове лет эдак пятнадцать – по выходе  из детства и вплоть до зрелой моей юности.

Когда я учился и в школе и в вузе, советский социализм на занятиях был нам представлен  как эталонный образец общественно-политического строя. Это ужас, какие скверные советские книги печатались тогда о дореволюционном царском режиме.

Вспоминаю вот что: согласно новейший статистике. При царском режиме, начиная also  с царя Алексея Михайловича и вплоть до февраля 1917 года, т.е. до Николая II, в стране у нас было казнено количественно в среднем 300 граждан. Но, чем же кончилась гражданская война в России в 1918 - 1921 гг. Это же Ленин настаивал на том, чтоб войну империалистическую превратить в гражданскую. Генерал Дмитрий Волкогонов в «Биографии Ленина» приводит данные о ней во время гражданской войны среди россиян погибли 13 миллионов жителей. – А надо ли было иметь в России столь губительную жертвенность. А сталинские репрессии – гораздо больше начиная: с 1929 г. по 1953 г. – это без малого было 23 миллиона. Сталин, как известно, стал генсеком в 1922 году. И как это все когда контаминируется с философией экзистенционализма 9в Германии, Франции или Дании) – к примеру с      датского писателя Мартина Андерсена Нексе из простонародной его книжечки озаглавленной «Дитте-дитя человеческое». Этот тезис в частности, он вот какой: « – Каждый человек есть явление единственное в своем роде, неповторимое, а посему и особенно ценное» (цитата по памяти – А.Я.).

Теперь я скажу вот что еще: моя бабушка Юхимка с которой  я в детстве (вплоть до конца ее жизни  – до декабря месяца 1952г.) проживал вместе в нашем доме (его Леня перестроил заново уже в 70-ые годы XX века) никогда не позволяла себе лукавить, т.е. врать или обманывать. Учась в нашей сельской школе – семилетке в Чернянах, все мы тогдашние ученики, должны были верить в то, что утверждали и доказывали нам уроках наши учителя: какой плохой и омерзительный был до революции царизм – эксплуататорский и абсолютно во всем вредоносный  народ режим и что Ленин, а после его кончины уже и Сталин, осуществив в 1917 г. октябрьскую революцию, сделали своему народу хорошее дело – установили советскую власть, то бишь власть народа, не какую-то уже никак неприемлемую, в именно народную. Одно дело – официальное пропаганда, а другое – повседневная реальность. Мы тогда в 40-ые годы, сразу после войны, еще, что называется, не  умирали от голода, хотя жили отнюдь не хорошо. В Чернянах тогда, в 40ые и в 50-ые годы, голодали и помирали очень многие люди: либо не было где кому-то достаточно трудиться. Либо это было уже невозможно. Колхозный труд, он безобразный, но об этом чуть позже.

Сейчас я вспоминаю слова и мысли бабушки Юхимки, которая – в отличие т слов и мыслей нашенских школьных учителей – совсем по-другому отзывалась о буквально всех русских царях – у нас в доме, наверху на мансарде по-нашему это даже не мансарда, а вышки, там лежали бумажные деньги царских времен (разной ценности) – с портретами русских царей. Деду Василию вполне хватало денег, чтоб профинансировать капитальное обновление  нашей в Чернянах церкви. Так вот она эти самые денежки, которые – при советской  – уже совсем не действовали, вызывали у бабушки Юхиминки радостные воспоминания, как хорошо людям в прошлом – при царе.  Советскую власть она, конечно, не поганила, но и не хвалила вовсе, хотя сама к дворянству, то бишь к классу социальных и прочих привилегий, не имела абсолютно никакого отношения: она – ведь крестьянка. Я не все теперь уже помню, что она рассказывала, как они жили и чем занимались при царе. В памяти отложились лишь одно: когда в 1914 г. началась Первая мировая война, они (отнюдь не одни) вынуждены были из тогдашней Белоруссии переехать в Поволжье: мо отец (она это говорила) родился  в 1918 г. уже в Казань. Затем они стали перебираться на Запад, ближе к своим родным местам – сперва на Смоленщину (в частности в Дорогобуж),  а позже – уже к себе на родину Западная Беларусь, как и западная Украина после поражений Красной Армии  во время наступления на польскую столицу Варшаву, – с 1921 г. и вплоть до сентября 1939 г. принадлежали Польше, которую большевики именовали – белопанская польская  слова pan, pani, panowe, т.е. господин, госпожа, господа, являли себя как формат повседневного речевого этикета, хотя слово «пан» – это языческий бог природы, – леса, земли, лугов, болот, озер и речек. Бабушка не ругала польскую власть. Как и при царе, так и при поляках (тогда президентом Польши был Юзеф Пилсудский (1867-1995), а по его смерти маршал Рыдзь-Смиглый. На похоронах Пилсудского в Варшаве присутствовал, наш сосед дядя Чирук Филипп – из тогдашней польской роты почетного караула. Большущая картина фотография, изображающая его у гроба Юзефа Пилсудского висела на стене в его хате.

Все местные крестьяне у себя в хозяйстве имели вполне достаточно земли. Мой неродной, но дядя Чирук Степан Илларионович был капитан польской Армии Крайновой. В 1949 г. нквадисты Лаврентия Цанавы и его и всю семью (жену и трое дочерей) арестовали и вместе с арестованными одновременно в Доропеевичах семьями, депортировали в т.н. трудовые лагеря – в Сибирь. Степан Илларионович там впоследствии  и помер.

Любое сравнение оно либо избыточное либо недостаточное: сравнивать (теоретически) царизм (само это слово звучит некрасиво), а последовавший в Западной Белоруссии государственный режим, установленный в 20-ые - 30-ые годы  поляками, скажем с немецкой  оккупацией (1941-1944) гг или с советской партийной властью то, что явила себя при Ленине, при Сталине, при Хрущеве, при Андропове, при Черненко, при Горбачеве, генсеках ЦК компартии, будет явно неадекватно потому что как любое какое ни взять явление оно всегда неповторимое, своеобразное, а в оценочном плане – единичное.

Моя родная тетя Саня свое начальное школьное образование получила в детстве на польском языке. Почти все юноши служили в польской армии, у нас дома все еще немало фотографий тех времен, когда они являют себя в польской (оригинальной, конечно) военной форме. А вот мои армейские фотографии брата и сверстников – уже в советской. Тетя Саня тоже отзывалась о поляках  совсем неплохо.

Потому как так называемая частная собственность имела место быть в России – по отмене крепостного права, а впоследствии и при поляках (уже в Западной Беларуси и в Западной Украине, где они правили) – у крестьян. Не надо доказывать, что они кого-то  себя нанимали в качестве работников. Они-то по большему счету никого не эксплуатировали, но вместе с тем  вовсе не прибеднялись – Жалоб на бедность при царе  и при поляках я от своих местных простолюдинов не слышал. Тогда как при советской власти такие жалобы – на нищету, и на бедность – являли себя за разом, едва ли каждое мгновение. Надо, однако, заменить, что до 1949 г. –  в те времена у нас еще не было колхозов – люди бедовали и не бедовали десятки мужчин (что для Чернян отнюдь немало) на войне погибли: кому же необходимо было рабочих как не им и кто другой мог с этим как следует  справиться. Главное это результат домой из поля нужно было привезти себе жита на хлеб, но вместо мужчин с этим по-своему все-таки справлялись, как у нас об этом обычно говорят, бабы и мы дети, – мальчики или подростки. Кто на войне выжил  и с фронта вернулся живой додому, часто бывал ранен – кто-то от пуль, кто-то от осколков, а кто-то от взрывов мин, снарядов, а то и разоравшихся совсем рядом бомб. Я, мальчик, на поплаве недалеко от нашего дома, вблизи от того самого места, где немцы в канун своего отступления, вырыли было огромнейшую (ямку, чтоб забросать в нее всех нас, расстреливаемых ими местных сельчан, так вот там я вдруг увидел дядьку у которого целиком не было одной ноги, а вторую, ампутировали почти до самого колена, но державшуюся на подменявшем ее протезе, как тут его ласково тешила своими словами случайно, как и я, рядом с ним оказавшаяся  уже отнюдь не молодая ни его, чья-то чужая жонка. Мужчина держал себя, на костылях  и как-то сбивчиво  рассказывал ей, откуда у него это  ужасное ранение. Ни  у кого  из наших жителей такого ранения не было. Женщина его  утешала тем, что он живет и что-то по воле Господа Бога – он еще живет на белом  свете. Я не знал, кто он и как го зовут, но его образ держится у меня в голове на протяжении десятков лет – аж  по сю пору. Боже мой! Какая же это жертвенность: потерять на войне обе ноги.

Профессор МГУ Федоров А.А. (сперва секретарь парткома), а потом декан филологического  факультета и заодно заведующий кафедрой зарубежных литератур, был тяжело  ранен (на войне в декабря 1941 г.). Ему тоже  ампутировали обе ноги, но только лишь стопы, но костылей у него не было, ходил на протезах  притом, так хорошо никто этого не замечал. Походка была по-мужски элегантная), а вот лекции свои – в основном по французской литературе XIX и XX веков – студентом романо-германского отделения  МГУ он, профессор Федоров А.А., читал всегда, стоя пред ними. Профессор Федоров А.А., – я хочу это о нем добавить  – автор и редактор невероятно большего количества  учебных работ (огромнейших по объему, до 40-50 страниц в целом). И еще университетских учебников. Как ученый, он гениальная личность. Мою статью о Зигфриде Ленце – при моем поступление  в аспирантуру  в 1974 г.– он оценил на отлично, но сильно возмущался, когда я на экзамене стал излагать статус и уровень немецкой литературы ГДР … и правильно сделал.

Опять перейду на свои детские годы, в частности, те, что я переживал вместе со своим братом Леней сразу после войны, потеряв на ней родного отца, до того самого времени, когда в Черняны пришло распоряжение организовать в нашем селе колхоз. Это произошло в 1949г.  Тогда колхоз был уже официально организован. Организация колхоза – дело совсем непростое. Наоборот, оно невероятное сложное. Для наших крестьян,  в частности для моей мамы Тани, бабушки Юхимки, но больше всего  для нашей бабушке Марьи (она так и осталась до конца жизни единоличкой, бабушка Марьия, она родная сестра Василия), которая всю свою долгую 0предолгую жизнь по-родственному относилась ко всем нам, – и к нашей маме и ко мне и брату Лени, и к племяннику Феди, к нашей родной тети – Сане, которая была ее племянница.

Живший до войны и во время войны (т.е. во время немецкой оккупации) у себя дома мой отец Иван был отличнейший работник, невероятно трудолюбивый и трудоспособный, оставивший по уходу на фронт – распрекрасное производственное свое наследие: в нынешнем, все еще существующем доме мамы (она сама умерла 6-ого декабря 1997 года – на 79-ом году жизни), за которым адекватно, т.е. ничего  в нем не меняя, следить проживающий близ него мой родной брат Леня, все  еще  сохраняются сделанные отцом из древесины красный домашний шкаф и домашняя лавочка – со слегка склоненной спинкой. Именно на ней изготовленной моим батькою Иваном для нас лавочке (для меня лично она вовсе не скамейка) покоились в канун похорон – мертвые тела умерших сперва бабушки Юхимки, а годы спустя  – и нашей мамы. Я вовсе не стану акцентировать ни шкафчик, ни лавочку как собственную  свою музейную ценность. Но то, что они для нас ценны как наш, моя и брата Лени священная память о погибших на фронте батьке, – это духовное достояние, исходящие от самого Господа Бога. Батько Иван оставил немало хозяйственных вещей и предметов у нас дома, невероятно много разных столярных механизмов, уложенных наверху в хате, то бишь, как это принято называть у нас у нас саму мансарду, на русском языке – на чердаке, а на местном Чернянском  – на вышках.

Батька Иван  сумел – через коня, который, идея по кругу, приводил в движение небольшую, специально для этой цели приспособленный станок-машину, от чего движение механично-технически передавалось на стоящую в сараи молотилку, куда закладывались пучки жита или ячменя, из нее, т.е. из молотилки, – боковую трубочку, – высыпать само зерно. Для этой цели, однако, дома надо обязательно было иметь лошадку. По образовании колхозов все лошади у крестьян были отняты. Оставлены были лишь коровы, за что впоследствии Н.С. Хрущев ганил Петра Машерова, первого секретаря ЦК компартка Белоруссии, на встречи в Беловежской пуще. Об этом я узнал, будучи в гостях в Люксембурге, – из опубликованной в здешней газете статье. По-французски и на люксембургском языке я газет не читаю – из-за незнания этих языков. Читаю, пишу публичную свою статью и книги, однако на немецком языке. Так вот: Петер Машеров  сказал тогда Хрущеву: «Корова обеспечивает белорусских крестьян не просто молоко, которое им необходимо, но и гноем (т.е. коровным навозом), который необходимым им при выращиванием на огороде картошки – в качестве как удобрения».

Н.С. Хрущев  на этот машеровский не отреагировал ни сказал, ни слова, но злобно отвернулся от него в сторону.

Готтхольд Эфраим Лессинг – в своем 17-ом трактате по немецкой литературе – отметил вот что: правда и правдоподобие  – разные вещи; правда – это всегда истина, а правдоподобие не всегда. Было также  у Петра Машерова  на встречи с Хрущевым или не было – вопрос странный и неспорый. По указанию Н.С. Хрущев у русских крестьян (я знал об этом в одной из деревень близ Дубровно, что в  27 км. от Смоленска), у всех их и лошади и корова были как раз изъяты – в колхозную собственность. За молоком деревенские крестьяне по утром  собирались на площадки близ колхозного председательского хорома, и ждали придут ли сюда к ним местные разносчики молока или же не придут. Они его покупали за деньги. Бывало и такое, что те и не приходили. Вот оно, какое колхозное благополучие и обслуживание простого народа.

В Чернянах – колхозное начальство: первый председатель был ветеран Великой Отечественной войны Остапчук Антон. Он воевал с 1941 г  по 1945 г. У него было (это я хорошо знаю) много орденов и медалей. Один из орденов, в частности, – Красное звезды лично вручил ему Маршал Советского Союза Г.К. Жуков.

Его сын  по имени Петя был мой друг, который учился вместе со мной в одной и той е школе. Петя часто звал меня к себе домой, чтобы я мог послушать у него по его радиоприемнику  передачи по-русски, по-белорусски, по-украински, а заодно, что было мне тоже весьма интересно и по-польски. Официальная радиосвязь у нас по домам была установлена года через два после смерти Сталина – в Новоселках  и в Чернянах наши мамы, наши тети все мы тоже, были этому невероятно рады – Советская власть кое-что делала на благо и народу. Двое из трех чернянского односельчан, призванных вместе с Антоном Остапчуком в Красную Армию незадолго до войны дезертировали (их фамилия я знал, но нынче никак не могу вспомнить): один при немцах был начальник местной полиции, а второй – занимался у себя дома хозяйством, что и отложилось у моей памяти навсегда.

Колхозы поотнимали у всех нас нашу собственность землю, – поля, сеножати, урочища, усадьбы. У нас  было урочище  отнято Нирыбное, где по сю пору все еще крепко стоит возле довольно высокий песчаный горки – там я  часто пас скотину – большущий распрекрасный дуб: в детстве мой батько брал меня за руку, и мы оба кружились вокруг нашего же дуба. – Вот как батько меня иногда  утешал и забавлял, исключительно по-отцовски, что навечно задержались  у меня в памяти, не все, конечно, но  это-то как раз и держится.

 Когда я иногда приезжаю к себе на родину, – к брату в гости, то как  только  нет ничего другого, прошу его на машине (она у него есть – с давних пор) обязательно завести  меня в Нирыбное: невольно на этом  на месте очень хочется побывать – там  где батько так, по-крестьянски, меня утешал: брал  меня за руку, и вместе со мною кружил вокруг все еще  и по ныне  сохранившего себя дуба. Дуб – красивое, замечательное   дерево и самое что ни на есть прочное.

Русский царь Петр Великий запрещал использовать дубовую древесину  как материал на изготовление не очень-то востребованных вещей: простым людям было запрещено из дубовых досок изготавливать даже гроб. – В интресах сбережения Секретарь ЦК компартии Польской Народной Республики Владислав Томулка велел  похоронить себя в гробу из сосновых досок. – по соображениям своей нравственной скромности: мораль – внутренний закон, права – право закон внешний, а нравственность – это и другого и внутренний закон и внешний, соединенные в единое целое. Мысль немецкого философа Г.В.Ф. Гегеля (1770-1831). В каком бы формате собственность, которая принадлежит тому или иному человеку, себя ни являла, она всегда его ценность.  Ее потери, утраты, а ее больше силовое изъятие, как это делала большевики при советской власти – во время насильственной крестьянской коллективизации, – это нечто гораздо больше, нежели драма и отнюдь не меньшее, нежели трагедия. Большевистские пропагандисты, т.к. специалисты по теории научного социализма (или коммунизма), то и дело – на своих лекциях и заодно и практических занятий – всегда придирались, или кто-то из студентов ни с того ни с сего не хотел  видеть  разницу меж личной собственностью и частной собственностью. Конечно, это не одно и то же, ни даже у Фридриха Энгельса, в философских мысли коего особенно акцентуировали  на занятиях в МГУ очень грамотно, но далеко  не полностью  наши профессоры Самарин Р.М. и Цуринов К.В., головные тезисы, был  один из трех основных: единство и борьба противоположностей. Какая бы она ни была, собственность личная или частная, – это прежде всего единство, поскольку та контаменирует в себе суть  в себе суть и сущность самого явления. Конечно: костюм или легковой автомобиль  – это личная собственность, а вот пахотные земли или,  скажем, предприятия (фабрики или заводы, производящие сотни или тысячи товаров и принадлежащие одному единственному своему, владельцу, – это уже частная собственность. Какой бы ни был ее формат теоретический  или практический вид, она либо кому – то принадлежащая либо ничья.

Я вспоминаю, как  это я, будучи направленным на сельхозработы вместе со студентами  факультета иностранных языков (студентов всегда по осени, – в сентябре и вплоть до середины октября – посылали убирать в колхоз или совхоз, нас – в Монастырщенский район, получил под конец от колхозного председателя распоряжение, чтобы все тридцать студенток и студентов вышли на поле и стали сжигать уложенный в большущие  копны  связанные  снопы льна. Двое суток подряд тридцать  студентов продвигались по огромнейшей  территории бывшего льняного поля и раз за разом поджигали их. А ведь лен – распрекрасный товарный продукт – для изготовления невероятного востребованной ткани; мне сообщали, что даже для патронного пороха и много другого. А ведь первый секретарь Смоленского обкома КПСС Клименко И.Е., коего невероятно сильно расхваливали при жизни как выдающегося работника – партруководителя, – именно  он санкционировал  открытие  у нас, в Смоленске, музея льна. Но как это все тут понять: именем Господа Бога я клянусь, что тут я не вру. – По распоряжению властей тонны собранного, уже осушенного и выращенного местными колхозниками  льна были подвержены сожжено.

Вот  до какой степени своей дурацкой конгениальности доводили себя прою наши партийные руководители.  Повторяю: согласно, конституции СССР, компартия была руководящий орган всех организаций трудящихся, и общественных и государственных. –  Так что Клименко И.Е. этого не знал.  Выходит, что  все это нарочно я акцентуирую.

До тех пор  пока у нас дома, т.е. в Чернянах еще  не было колхоза, мы все в своей семье жили терпимо, потому как день за днем работали на своей же земле, выращивая зерно и то же самый нужный для нас у себя по дому лен.

Лен все обрабатывали  и в поле, и доме. По вызревании его убирали, вымачивали в близлежащих великоватых ямках воды, затем высушивали, изламывали стебли на струны, которые тоже перерабатывались  сами в основные льняные волокна, длиннющие и природно более всего ценные.  Бабушка Юхимка, тетя Саня и конечно, же, и моя мама тоже  по глубокой осени и всю зиму – прям на своих же ковротках накапливая раз за разом больше и больше ниточных кругов  - наборов. А по весне, в свободное время, и днем и вечером из всех самими изготовленных ниток начинали льняную ткань – на своем же домашнем ткацком станке. Из ткани они изготавливали потом для себя и для нас сорочки, т.е. нижние и верхние рубашки. У нас очень хорошо умели шить тетя Саня. Из тканей второго сорта (из т.н. боковых волокон льна)  – штанишки и пиджачки. Все мы были одеты по-домашнему, с позиций нынешних предпочтений, – очень плохо. Я  – вплоть до самой  школы – в детстве был одет именно так, плохо, летом ходил без штанишек, без трусиков и без маячек. С весны и до глубокой осени  – повсюду босиком, в зимние, а также  осенние и весенние холода мы , мальчики, ходили в лаптях или постолах (т.е. в резиновых лаптях), надевая  на ноги домашние онучки. Так у нас тогда именовались портянки. И шапки были ужасные, по продаже в Кобрине на базаре собираемую в лесу  чернику, купил старую  поношенную военную фуражку с козырьком и был этому очень рад, что именно таким образом я уже начал приобщаться к армии. Подрастая, я хотел поступить в суворовское или нахимовское училище, чтоб впоследствии быть офицером нашей армии. Увы! мечта эта моя не сбылась, – должно быть по воле Господа Бога.

Глубокой осенью, зимой и ранней весной  все женщины у нас пряли лен и овечью шерсть, а потом ткали материалы, из чего впоследствии шили себе и нам для повседневного ношения одежду. А уже в апреле, мае, целое лето и всю раннюю осень мы работали и  у себя  на огороде и в поле. Мама в мои восемь – девять лет – стала учить меня обрабатывать картошку. Мы  сажали ее на грядки. Грядки сперва нужно было засыпать землей – из прокапываемых лопатами среди них сбоку бороздок. А потом пропалывать. Устранять от разных сорняков, а затем окучивать. Пробивая меж грядками почву капилкой. А потом ладонями рук размягченной землею обсыпать всходы как можно выше – и слева и справа. Подобного рода уход обеспечивает гораздо большую урожайность. Картошка необходима как продукт и людям и для кормления телят, свиней и поросят. Иначе, как у нас говорили в Чернянах, будет хана, т.е. настоящие безобразие.

Мне надо отдать должное умению работать маме. Как-то однажды в то время, когда вовсю  у нас хозяйничал уже колхоз (каждая семья тогда имела свой собственный огород – не больше и не меньше тридцать соток обрабатываемой земли), так вот по осени, собрав (я помогал, конечно)  весь свой урожай картошки, мама сказала, что  у нее в этом году (это был рекорд) 80 мешков. – Обычно же было 30 или чуточку больше, а то подумать только 80 мешков. Никаких голодоморов –  при таком  собранным у себя дома урожая картошки – во времена, когда людьми в селе правил уже сам колхоз  с его ужасающим наводимым тогда повсеместно правопорядком, разумеется, не было и быть не могло.

Философский принцип тезисно являет себя в том и так, что любое, какое бы взять явление имеет две стороны, – и хорошую, и плохую. Это хорошо, что мы не поумирали с голоду. Плохо лишь то, что хлеба, однако, было мало.

Согласно установленному по всем колхозам законодательству, каждый работающий крестьянин должен был за год заработать себе чуть ли не триста трудоней: не меньше 280 или даже 290. В случае невыполнении данного норматива, колхозник подлежал уже преследованию: его по закону должны были отправить куда-то на Север, как это в свое время, в 30-ые годы большевики поступали с кулаками. Это над же было Сталину придумать такое гадкое слово «кулак» (это не просто сжатие на ладони все пять пальцев кисти руки, а по Сталину преступно богатый крестьянин, один из смоленских журналистов в частности, Горатенков В.Е. в местной газете 14 июля 1934 г. называл А.Т. Твардовского – «кулацкий». Если я только тут не ошибалась, – в заголовке заметки.

В Чернянах кулаков не было. Трудодни колхозникам у нас оплачивались. В России же они порою не оплачивались вовсе – на протяжении даже трех лет. Но у нас оплачивались мало, где-то порядка 120-150 граммов жита – за один трудодень. Я чтоб зарабатывать в колхозе  один трудодень, – я это знаю, – было выкочить на  сено более чем полгектара луговой или болотный травы. Я подростковом возрасте (разумеется, не один, а в составе бригады), выкашивал за день лишь только 37 соток; это я хорошо помню – тем самым я мог зарабатывать зерна себе на хлеб считать не стал.

Колхозные зерно забирало у нас тогда само государство. Урожайность жита с одного гектара не превышал 14 центнеров с гектара. Пшеницу тогда, в 40-ые и 50-ые годы, в принципе у нас не выращивали; урожай пшеницы в Германии это-то я знал в  среднем 100 т.н. доппель–центнеров, т.е. центнеров удвоенных, но удвоение центнеров  у немцев не в сторону их  увеличения в два раза, а в сторону уменьшения. Стало быть, это уже только 50 центнеров с гектара  земли  –  у них, у немцев. У немцев теперь высокая культура сельхохпроизводства. Я был в гостях у молодого 26-летнего фермера (у него была мать, тетя, брат, который студент университета, помогающий ему во время длительных  каникул. Так вот: он держит  у себя, выращивая их на своей  ферме, где-то не менее 100 двухлетних бычков – от 250 до 300 килограммов – на беконную свинину, которую предпочитают есть именно немцы у себя дома. А пахотной земли у него минимум 30 га. Земли. Вывод: человек, который нынче в Германии трудится на земле (землю они не пашут плугами, а разрыхляют ее длинноватыми ножами, которые установлены на тракторном прицепе. Ножей этих на прицепе больше чем предостаточно. Я видел, как они, немцы, обрабатывают  у себя свою почву. Так вот, каждый из них производят в среднем столько сельхопродуктов, которых хватает, чтоб прокормить 102 - 104 человека в своей стране. Самих же производителей сельхопродуктов у них совсем немного: в целом где-то 1,5% от общего числа, т.е. 82 миллионов жителей страны.

Марксиско-ленинские тезисы – об эксплуатации в странах капиталистического мира – это докладные выдумки и настоящие вранье. Это как раз то самый вывод, к коему я пришел, побывав некоторые время в послевоенной Германии: в ФРГ уровень бытовой жизни был  в три раза выше, нежели в ГДР, а в ГДР в полтора раза выше, нежели в СССР. Это кстати, я тоже вовсе не выдумал, а зафиксировал из тогдашних явленных источников. – У каждого из нас, свой собственный формат мышления, и размышления, интеллектуального и прагматически бытого достояния.  Я не могу думать, что и как в свое время, т.е. в 20-ые годы, думал, Лев Троцкий, сподвижник и соратник Ленина и политический антогониет Сталина.  Он по – дурацки настаивал на том, чтобы советская власть взяли  да и отменили – в стране в целом – супружеские браки вообще, по сколько они якобы не нужны. И это я тоже не придумал, а услышал недавно  по радио. Можно подумать, что живые  законы природы, когда мужчине нужна жена, женщине нужен му. А деткам папа и мама, отменяются в целом. –  Нет, не отменяются никогда  не отменяются. – Ни любовь, ни страсти, ни желание близости, а далее также и желание поесть, и попить чего-нибудь чаю кофе, компота или квасу. Я  уже без малого 20 лет как никогда и нигде, ни в гостях , ни на свадьбах, ни на днях рождениях, ни на юбилеях, ни во время религиозных или государственных праздников, не выпиваю – ни одного из всех существующих спиртных напитков. Всем без исключения людям требуется еще так же и одеваться, иметь жилище собственное свое, а не общежитие. – Жильцы Люксембурга к примеру, живут в очень просторных квартирах, в которых не менее семи комнат. Кстати, за квартиру, как мне об этом говорила моя Люксембургская коллега по имени Мелитта Кляйн Шнайдер, они не платят вообще. Все квартирное содержание берет на себя государство. – в данном случае т.н. Великое Герцогство Люксембург.

Все эти обстоятельства содержат в себе признаки и симптоматику общественно-государственного поведения правителей всех стран вообще и каждой в отдельности.

Доколхозная жизнь  у нас дома, в селе Черняны, как это мне сейчас представляется была еще или не совсем, что называется, хорошая то все-таки более менее удовлетворительная. Мы  снiдали, обiдали, i вечеряли, так  у нас в ту пору было принято говорить, т.е. от голода мы не страдали: на завтрак и на ужин было принято есть варенную картошку с молоком, зачастую  – и с пожаренным на сковороде салом, обед же – суп с небольшим кусочком мяса ли же борщ бруквою т.е. красной  свеклой. По воскресеньям и праздникам утром терли на сделанный самостоятельно (у нас это хорошо умел делать дед Степан Петручик) из пробиваемой острым гвоздем железной жести тарке (не терки, а тарке) чищенную картошку и выпекали в кухонной печке или же на полите млинцi, т.е. блинчики. – Я иногда в интересах большей достоверности  употребляю  чернянские слова. Все нынешное тогдашнее пропитание было стандартное. Иногда нам обоим, мне и Лене, бабушка Юхимка чуть-чуть втуне преподносили по кусочку хлеба и сало. Не надо думать, что сало – продукт вредный: любой продукт нынешние врачи-диетологи могут представить, да и представляют его и так эдак, как полезный и как вредный. Мама и бабушка о нас обоих заботились, от сердца преподнося что-нибудь вкусненькое. Я помню, как мама в Кобрине купила в киоске  мне стаканчик лимонада. Я вкусил его в возрасте где-то 11-12 лет. В Кобрине как городе я впервые побывал уже по окончании шести классов.

Мама сама учила меня чистить картошку и научила меня гениально  делать это. Чистить картошку – это мое любимейшие занятие, ровно как и завязывать галстуки, гладить утюгом рубашки, пиджаки и брюки, доить корову и еще косить сено.

Косить сено я начал, будучи в возрасте одиннадцати лет. Косьба – дело и труднее (т.е. тяжеловатое), и сложное. – За словами «трудное» и «сложное» полагаются разные и всегда совпадающие меж собой значения, а скорее всего,  – восприятия. Один из немецких профессоров ГДР (из Высшей педагогической школы г. Дрездена, – я переводил его лекции у нас, историческом факультете,  с немецкого на русский) отметил в частности: работа учителя не трудная, а сложная. Думается, что он был абсолютно прав. На мой взгляд, точная такая, не трудная, но очень сложная работа хирургов.

Но косьба сена у крестьян, особенно если делают это мальчишки - подростки и трудная, и сложная: из-за длящихся          по времени в летние дни постоянно свершающихся физических движений рук, тела и ног. Это как раз и есть очень трудная физическая  работа  – из-за умения направлять движения, когда при скашивании  сена, т.е. полоску, – напрямую не попадая косою на пенек или на купы земли  и заодно все время следить за тем, чтоб сама коса была острой и не была туповатой. Отупевшая коса должна заостриться, иначе было уже одиннадцать лет, – меня попросил пойти с собою косить сено дядя Ярошук Петя.  У него на войне  была невероятно сильно ранена левая рука: он даже почему-то показал мне кусочек локтевой кости, изъятого  у него хирургами во время операции осколочной раны в госпитале. Показываемый нам, мне и мой маме, этот кусочек кости,он был не чем иным как достоверным доказательствам, что       и перетирал на войне, заодно и тогда, как он держит себя  уже по окончании войны, имея такую пусть и самую страшную  все же, но опасную рану, рану все-таки чувствующуюся. Я, тогда мальчик-подросток, с удовольствием взял на себя его, дядя Петя, родственное покровительство: папа – то ведь погиб! А дядя Петя не менее других родственных мужчин сочувствовал нам – мне, брату и маме.

Человек он был гениально добрый и хороший. Правда, в Чернянах существовала тогда дурацкая традиция обзывать каждого из нас. Меня обзывали «бомба» из-за великого объема тогда головы. Одного из моих наилучших друзей Ваню обзывали «чуханець»  очень оскорбительные тогда слова. Других друзей братьев –  «медведи», а вот дядю Петю называли – «зозуля» (кукушка) и время от времени издевательски подразнивали его оскорбительными птичьими междометьями «Ку-ку!» Ох, как он обижался. В повседневной т.е. бытовой жизни он был исключительно хороший, хотя и бедноватый человек. Он всегда акцентировал при встречах вопрос о том, сколько кто имеет денег, т.е. сколько на них тогда можно было купить тогда хлеба. В Чернянах хлеб в магазине и продавали и не продавались, потому как именно хлеба жизнь представлялась и ему и всем нам абсолютно нетерпимой. Что ж, вот как оно тогда было!

Сейчас, к примеру, одна буханка хлеба у нас в магазинах, стоит от 25 рублей до 30 рублей, а вот тогда когда я учился  в МГУ, одна буханка хлеба 12 или 14 копеек. Цены, разумеется. Равно как и зарплаты, теперешние и тогдашние, меж собою несопоставимы. Сейчас хоть и все еще очень дорого, но все же весьма дороговато: шерстяная куртка  - 15 тыс. рублей, а урологический лечебный прибор по названию «Эректрон» - 39 тысяч, а глазной аппарат «Светомаг» - 24 тысячи. Подумаем: а какие теперь у нас в среднем зарплата и какая пенсия? Именно – в среднем, а в полиции или в фирме «Мегафон», где недавно работает моя дочка Валя и внучка Ира. Я вот уже более 40 лет вузовский, теперь уже университетский преподаватель; у меня заплата выдают на руки чуть более тринадцати тысяч, и такая же пенсия. А вот внучатый племянник, по имени Родион, он капитан служит в г. Вязьме – не в полиции и не в армии, а где-то на военонизированной  спецслужбе, так у него заработная плата на 20 тыс. превышает сумму моей зарплаты вместе с моей пенсии. Межу тем я человек отнюдь не бедный, но и вовсе не бедный. У меня теперь есть все, денег вполне хватает абсолютно на все. – Притом денег мне больше не надо. Я думаю, что Борис Березовский  с тремя миллиардами сворованных  рублей, чтоб не попасть  у нас в стране под суд, сбежал в т.н. Великобританию (она почему-то великая, а не маленькая) и помер: мне в Смоленске сказали (конечно, не специалисты по этому жал, а просто местные знатоки), что его Березовского, насмерть задавили – галстуком на шее?! – Опять – таки сработал один философский закон: любая положительная идея, доведенная  до своего запредельного совершенства превращается в собственную свою противоположность.  Иметь много денег – хорошо, а иметь их  очень много – уже плохо. Примечательно  к Березовскому все сказанное  только то, что, т.е.  чуть-чуть выше, как раз и сработало.

Применительно к дяде Ярошуку Пете, который зарабатывал  себе где-то только мог (в Чернянах он годами работал  почтальоном, т.е. разносил по домам  и письма, и газеты),можно сказать, он раненный на войне солдат, прожил в общем 84 года и был похоронен  у нас, на Чернянском кладбище: я прихожу к нему на могилу, чтоб почтить память о нем: он мой родственник, к тому же ко мне лично и всем в нашей семье, относился  с величайшей добротой и заботливостью. – Из-за этого я и хочу – в своей мемуарной книге – восславить его лично и память о нем, о его жене и всех его дочерей, которые думается, все еще живы, хотя дома их уже почему –то нету: разъехались должно быть по тем местам, откуда  родом их мужья.

Дядя Петя был первый кто учил и кто научил  меня косить сено. Сам он этого свершил адекватно, – показывал, как это надо делать: рука-то была ранена. На боль он мне, конечно, не жаловался, но отмечал, что по-настоящему (его родной брат Иван и муж моей крестной мамы тоже по имени Петя) однажды при косьбе установили (кончено, для себя – хвалились!) рекорд за день  каждый из них обоих скосил травы на территории площадью более 1 –го гектара. Не помню точно по 102 или 104 сотка каждый. Скошенная же мною тогда площадь  в среднем только лишь 37 соток в сутки, а мы, все сверстники и однокашники, работали на косьбе чуть ли не целые две недели, – не на себя, а уже для колхоза. Для себя же работали отдельно, а не на себя.

Косьба не тяжелый, но все – таки труд тяжеловатый труд, но заодно для нашей же кровушки Сорокейды. Она навечно осталась у меня в памяти, – Я как-то в более чем пятилетнем своем возрасте сказал маме, что наша корова Сорокейда все же не уходит из нее, а помнится – как все еще для меня любимая.

Косьба, укрепляет наше тело и здоровье, хотя тогда в детстве и в подростковом возрасте. Это было отнюдь не главное и не основное дело. В детстве нам мальчикам, хотелось бегать, а не ходить, что и доставляло  тогда нам самое большое удовольствие и радость. Нечего  тебе делать, так выходи из дома  и бегай сколько хочешь и можешь. Конечно, перенесенный мною поначалу ревматизм, сказался на моих возможностях, но по истечении трех –четырех месяцев – ноги от ревматизма перестали болеть и ко мне вернулись желание и надежда держать себя, как все мои тогдашние у себя друзья и сверстники. Мы часто собирались вместе у себя во дворе и начинали играть: накинутым киечком пытались сбить срезанный с полена чурбачек, лежащий на расстоянии где-то порядка девяти метров от игрока.

Никто из нас, мальчиков, равно как и взрослых, тогда не акцентировал, что наши желание побегать по дорожке или по стежечки, а в свободные время поиграть на дворе – это спорт. Учась в школе, мы имели уроки не по спорту, а по физкульуре. Школа держала нас так, что все мы были дисциплинированны: я помню, что имея огромную гнойную опухоль на локтевом изгибе левой руки, я на уроке физкультуры тем не менее занимался разными гимнастическими упражнениями, делать которые требовал на физкультуре  учитель: приседания, наклоны, движение рук. Левую руку я не двигал, но все, что требовал  на уроке учитель делал. –  Подумать только, опухали у меня бывали  на руке (ладони и локтевом изгибе), на щеке, на губах, а то и в носу. Иногда побаливал и живот из-за врожденной паховой грыжи. (я перенес до призыва в армию и уже после  – в общей сложности ни много ни мало, а ровно семь хирургических операций. Последние две сделал доктор Лелянов Аркадий Дмитриевич. Он заместитель заведующего кафедрой госпитальной хирургии  Смоленской медицинской академии: его же самого – из-за онкологии желудка  - оперировали здесь, в  Смоленске профессор Касумьян Г.С., тоже мой друг и приятель, притом весьма удачно. Самого же Касумьяна Г.С. оперировали в Москве, тоже из-за онкологии, обнаруженной  у него  в голове – притом невероятно успешно. Оба профессор – хирурги, и Леляков и Касумьян. И оба относятся ко мне не просто с уважением, но и с любовью. Несмотря на все перенесенные мною хирургические операции  – на животе и левом глазу – в Бресте. Москве, Чебоксарах (там находится как раз филиал Института глазных болезней  имени Гельмгольца) и в Смоленске, сейчас я вот уже долее 10 лет абсолютно ничем не болею. У меня вполне нормальное кровяное давление. Я ежедневно хожу пешком – чуть ли не 10 километров, вовремя ложусь спать и вовремя встаю по утрам , выпиваю после сна не чашку, а чашечку кофе, а позже уже днем и вечером только чай, и черный и зеленый, – тот, что под рукой или тот который больше всего мне захочется в тот или иной момент выпить, ем  варенную картошечку – с молоком иль кефиром, жареным салом с луком (по-крестьянски), сам готовлю себе щи, борщ или супы – с фасолью или горохом. Все  это для того, чтоб жизнь и физическая, и интеллектуальная не была неадекватной. В 80-ые годы прошлого уже века, переболев года полтора артритом, я стал заниматься бегом по стадиону. Жил в общежитие, совсем с ним рядом. Это как раз решительно мне по завершении лечения – посоветовал доктор А.Д. Леляков. Дистанция бега была сперва небольшая всего лишь 2 км., а затем постепенно увеличивалась все больше и больше – до 10 км. Под конец – даже до 18 км.

Марафонский бег спортсмена Берта Бухнера, -он явил себя в ленцевском немецкоязычном романе «Brot und Spiele» («Хлеба и зрелищ», 1964 – я включил в опубликованную мною монографию о первых пяти романах Зигфрида Ленца). Это дистанция равная 42 км. 195м., что мне абсолютно не нужно: он явно мне был тогда не под силу.

Но все родом из прошлого. Я представить себе сейчас не могу, что бы случилось со мною, не будь у меня дядя Пети Ярошука – с его такой нужной и полезной для меня внучкой, как надо косить, как и что надо делать и как вообще надо держать себя в своей обычной жизни. Никто никого, конечно, заменить иль подменить  не может: дядя Петя он не заменил мне погибшего на фронте родного моего батьки. Батько, он батько: не заменим каждый человек.

Но жизнь в том виде, в каком она у каждого из нас, людей складывается, всегда являет себя по-своему, неповторимо и нестандартно. Стандарты устанавливала, однако, советская власть, что зачастую доводили людей до вранья, обману или пакости. Какие это фабрики, заводы и прочие предприятия стали – по установлении советской власти принадлежать рабочим? – Никакие! Какая земля по установлении советской власти – стала принадлежать крестьянству? Колхозам да, но не крестьянству. А ведь Ленин, свершая революционный переворот в октябре 1917 г., соблазняя всех тогдашних россиян этой ложной по сути – перспективой.

Чуть выше я утверждал, как белорусские (и не только лишь белорусские писатели и поэты) славословили и славословили своих партизан, а ведь они, партизаны, грабили простых людей и убивали их: римский легионер Понтий Пилат распял на кресте Иисуса Христа, а чернянские партизаны не распяли, а сделаи нечто адекватное с моим дедом  Василем Билюком и родным отцом моего чернянского друга и сверстника Миши Троца, которого, как и то, что натворила комиссарка-партизанка Мария Давыдовна Попова, изменившая отчество на Даниловну. Говорят: она, бывшая жена генерал-майора Брестской крепости, чуть было не застрелила моего родного батьку, но тут же, сразу же пришла к соседу – его звали Зенько, – и застрелила его в хлеву; предлог был вот какой пойдем посмотрим твоего кабанчика!

Констекстуально это все связывается, с тем, что партизан расхваливал  и смоленский поэт Исаковский, а в песнях – московская певица по имени, которая мне, почему то в данный момент не припоминается. Сейчас она уже почти не поет, но раньше, когда я служил в армии, пела много и часто.

Кандидат исторических наук СмолГУ Наталья Никитина (давича, т.е. вчера 10 июля 2014) в знак успешной сдачи экзамена по немецкому языку своего аспиранта Алексеева Саши (он мой бывший студент) подарила мне газету «Совершено секретно» (01.07. -08.07. 2014 09 (304), где опубликована статья «Пеssни партизан» Дмитрия Жукова и Ивана Ковтуна, о том, как в братской Беларуси героизировали Владимира Владимировича Пиль-Родионова, лютого палача Третьего рейха, действовали впоследствии в одном из партизанских отрядов и погибшего в нем.

Не знаю, не о нем ли говорил современный белорусский писатель Виктор Казько, что ушел от службы из немецких войск в партизаны – свою боевую партизанскую деятельность он вывел на такой уровень, что ему было якобы присвоено даже звание Героя Советского Союза. Как писатель Виктор Казько, думается, ничего ложного и лживого – в своих книжках и статьях (я их читал, разумеется на белорусским языке) – не придумывает и не являет.  – Про смерть моего деда Василия Бидюка и еще и Александра Троца которых внезапно схватили партизаны и раздетыми подтянули к дереву, привязали к нему и начали бить, пока те не поумирали равно как и про расстрел партизанки Марией нашего соседа Зеньки я разумеется тут ничего тоже сам не выдумал.

Мой дядя Иван Ярошук, тоже вначале партизанил (немцы из-за этого расстреляли его родителей, сестру и ее сын ) по освобожденной Беларуси от  немецких оккупантов, тоже был мобилизован в Красную Армию. Он родной брат Пети Ярошука, они оба воевали против немцев. По демобилизации из нее он  начал у себя дома хорошо крестьянствовать, т.е. заниматься производством, как правило, на своей земле. Позже в его хлеву чернянский колхоз держал телят, которые он, колхоз, отбирал почти у всех крестьян, коровы которых их рожали, а я и Леня их несколько лет подряд пасли на лугу. Такое их содержание было неважнецкое, отчего немалая часть телят подыхала из-за неважнецкой их кормежки. Телочку нужно было давать еще и молочко – для того, чтоб он выжил. Так вот он Иван, то и дело раз за разом напрямую общался с мной и Леней слишком часто рассказывая о войне: ведь он там был все видел и все испытал на себе, как воевали немцы штрафные и нештрафные батальоны – на минные поля. Но об этом мне сказал не дядя Иван, а один из нынешних историков. Нечто аналогичное выслушал и от него, т.е. Ивана. Иван говорил: немцы воевали (против нас, лучше, чем мы против них). У нас были большие – прибольшие потери в боях: на минных полях мины –то взрывали и солдаты гибли что, кстати, невероятно сильно возмущало американского главнокомандующего Дуайта Эйзенхауэра. Не надо думать, что мршал Жуков – такой превосходный военный гений, хотя ему лично приписываются почти все прбеды Красной Армии в Великой Отечественной воне 1941-1945 гг.

Во второй половине 70-ых годов дядя Иван взял, да и почти бесплатно построил моей маме в нашем же дворе рядышком с тем, где оставался Леня, новый невеликий домик. Когда жена Ивана упрекала его, что он взял у нашей мамы совсем-совсем мало денег за невероятно сложную очень и востребованную свою работу – по строительству домика для жилья, то он адекватно меня об этом информировал. Иван ответил во как: сколько стоит столько и взял! Действительно это так: мудрость располагается посредине крайностей: тут надо руководствоваться вот каким принципом – желать себе и не много, и немало. Нормально мыслящей человек всегда додуматься, что и сколько ему необходимо взять.

Не смогут думать, что в 40-ые  -50-ые годы у тогдашнего нашеньких крестьян-колхозников денег было предостаточно; моей маме, военной вдове, малоритское районное начальство прекратило доплачивать – из-за отсутствия информации, что случилось на войне с нашем отцом, т.е. ее мужем, оно перестало выделять государственное пособие. На мою жалобу направленную в Брестский облвоенкомат, тогдашний полковник прислал мне тоже невнятный, скорее всего лживый ответ. Лишь только поддержка смоленского полковника В.С. Трабарчука (информацию он вручил мне лично – из Подольского военного госархива) получила в Малорите, т.е. в райцентре адекватную реакцию. И мама опять в дополнение к пенсии стала получать пособие как военная вдова.  – Вот такая она была работа, органов советской власти, и хорошая и плохая.

Бабушка Юхимка, все еще вплоть до декабря 1952 г. живя на белом свете всегда во время наших домашних бесед (ах! Как она любила мне рассказывать не читать, и именно рассказывать) длинные – предлинные и очень интересные сказки) то и дело хвлила жизнь при русском царе Николае II. В ту пору она являла себя уже взрослеющей и все больше и больше занятой работой у себя по дому) и точь-в-точь все так же, т.е. очень положительно отзывались и о поляках, которые хотя и не белоруссифицировали у нас на родине, но относились к белорусам вовсе неплохо: мой дядя Степан, которого в 1949 г. арестовали нкаведисты Цанавы, и всю его семью – жену и троих дочерей, напротив в так называемые трудовые лагеря, где он и помер от тяжелейшего труда. Во время войны был на Западном фронте в Италии капитан (танкист) Польской Армии Крайовой, а вот сосед, по имени Чирук Филипп, спецохранник президента Польши маршала Юзефа Пилсудского. В книжке, названной «Памяць Маларыцкi раен» (Мiнск, «Ураджай», 1998) невероятно много фотографий мужчин из нашего района – в польской военной форме. Я не думаю равно как и не утверждаю, что все они плохо относились к русскому народу.

Вот сталинский режим поляков не просто недолюбливал, но  и призирал. Я так и не могу  – с позиций моих личных гражданских представлений  - понять, из-за чего это Красная Армия (руководили операцией Тухачевский, Сталин и заодно еще и Ворошилов ) в 1920 г. начала не освободительную, а захватническую войну против тогдашней Польше – под лозунгом «Даешь Варшаву, берешь  Берлин!» А может наоборот: «Берешь Варшаву, даешь Берлин»! Какая тут собственно разница. Выходит, захватив Варшаву, красной Армии нужно было двигаться на Берлин.

Я, например, не могу всего этого понять и естественно, заодно оправдать из-за чего это Советский Союз в ноябре 1939 года начал войну против Финляндии. Как плохо тогдашняя Красная Армия воевала: потери – один финн и семнадцать красноармейцев. Почему это мы с таким позором полезли в Афганистан: погибшего в Афганистане Юру Шелегейко друга моего родного племянника, живущий ныне под Вязьмой - Ярошука Валентина, привезли в Черняны и похоронен у нас на кладбище рядышком с милой бывшего директора местной школы Клочковского В.С. Почему это наша армия в 1968 г. – по моему возвращению из г. Норильска (я там был летом был на работе – в составе студенческого отряда МГУ), вместе с некоторыми армиями стран-союзников по Варшавскому договору без того и сего вошла в Прагу и оккупировала все тогдашнюю Чехословакию.

Меня удивило также строительство т.н. Берлинской стены, которую в ночь с 12 на 13-ое августа 1961 г. – строили даже переодетые в рабочую одежду профессора Дрезденской высшее педагогической школы.

Я  видел ее эту стену и рядышком – небольшое кладбище близ здания бывшего рейхстага  с именами погибших  беженцев из ГДР. Иногда на могильном памятничке коего было обозначено «Unbekannt» («Неизвестный») и видел как ее уже разрушали в 1989 году. Я лично поросил моточек и острую разбивающую поверхностный бетон железку, чтобы в качестве сувенира – взять с собой домой осколки. Несколько осколков я вдруг захотел подарить ректору Куксину А.Н., который в знак приветствия на улице не просто подавал мне руку, а обнимал руками шею и целовал мне щеку. Вот какой он был наш тогдашний ректор Куксин  А.Н.: аж целовал в щечку. При вручении ему мною осколков Берлинской стены, он вдруг, конечно, в шутку заметил: ничего себе памятные осколки-сувенирчики; ты что, чтоб подарить  их мне, собирал их все здесь, на берегу Днепра!?

Моя реакция, вот она, какая Алексей Никифирович, Вы ведь ректор, и я Вас не просто ценю  и уважаю, но еще и люблю. Я на самом деле с великой любовью относился и отношусь к нему, Алексею Никифоровичу Куксину, потому как однажды декан филологического факультета Захаров В.Е. (он хороший ученый, но с нехорошими и несправедливыми претензиями ко мне лично) и заодно еще также проректор по учебной работе Котиленков Н.К., тоже притязавший на мою учебную работу – по зарубежной литературе; можно было подумать, что я сам взял на себя  читать лекции (на заочном отделении) и принимать экзамены, а не по инициативе заведующего кафедрой литературы профессора ильина В.В. И Захаров В.Е. и Котиленков Н.К., оба – они на заседании Ученого Совета, в присутствии ректора Куксин А.Н., публично угрожали завести против меня уголовное дело. Ничего себе: это я уголовник, имеющий базовое литературоведческое образование полученное. В МГУ и заодно немецкоязычное, полученное мною по литературе в ФРГ. После этого ректор Куксин А.Н. повелел мне  взять в деканате копии распоряжений и предъявил их ему лично. Это я и сделал. – В копиях были поставлены фамилии преподавателей в том числе и моя, которые по обозначении даты должны были принимать экзамены у студентов-заочников.

Как только ректор А.Н. Куксин увидел сначала до конца и посмотрел весь этот документ, где я был представлен ко мне нету и быть не должно. Так отчего, т.е. и из-за чего эти начальнички Захаров В.Е. (к нему у меня нету больше претензий: он давал мне отличные оценки мои выступлениям, в частности, о Генрих Гейне; правда я не всегда разделял и разделяю ее концепции о творческих методах литературы; мне по душе концепции моего научного руководителя в МГУ профессора Федорова А.А. – в частности, об экзантенциализме) и проректор Котиленков Н.К. так нагло по-начальнически придирался ко мне. – Я ведь читал лекции и по немецкой литературе, а также и по французской и по американской, – на факультете иностранных языков. Нередко литературные произведения я прочитывал и сейчас все еще прочитываю на пяти европейских языках, на тех, что я владею вполне удовлетворительно. – конечно, в хорошем смысле этого слова.

Хочу опять вернуться к ситуации. Связанной с моим дядей Бидюком Степаном Илларионовичем, который по возвращению с войны проживал – в Чернянах неподалеку от нас. Я частенько навещал его, будучи год за годом все подрастающим и подрастающим мальчиком конечно, время от время мне необходимо стричься. Сперва меня стригла мама – овечьими ножницами, отчего стрижка головы поначалу чем-то напоминала полосовой формат остриженный овцы. Но когда на родину вернулся с семьей (женой и тогда еще двумя дочерьми, чуть позже появилась еще одна, уже третья по счету) сам дядя Степан, то иногда они навещали и нас. Его дочки энергично общались меж собой и с тетей Саней по-польски. – Должно быть, тут сказалась та самая этническая ипостась, которая  закладывается в семье при появлении на белом свете родных детишек. Как общаются меж собой папа и мама, так, начиная с лет трех, – до этого они говорят все еще не очень-то хорошо, – и по ощущаемому ими раз за разом образцу – дети, все равно кто они, – мальчики и девочки осваивают притом очень быстро свою собственную коммуникативную, т.е. в общении меж собой речь. Меня, тогда еще мальчика, очень сильно восхищало то, что они говорят вслух не так, как все мы, по-чернянски, а bardzo dobrze po polsku (очень хорошо по -польски).

При советской власти, конечно, это было в самые первые годы после войны, – у них, у семьи дяди Степана, был отнят ихний собственный большущий дом.  Им оставили  в нем т.е. сбоку с краю маленькую часть, где была ихняя кухонька с печкой и комнатка-спаленка. Где-то девять десятую это большого дома местные власти превратили в клуб,  где часто проводились собрания, в том числе и партийные. Я впервые побывал на одном из них, – это произошло тогда, когда мне в армии после двух лет службы, – был предоставлен десятидневный отпуск и заодно посещал и другие общественные мероприятия. Впервые, осенью 1964 г., я выступал там с докладом – по случаю годовщины октябрьской революции – по получении тогдашнего председателя Чернянского сельского совета. По ее окончании я был очень недоволен: выступление получилось неудачное. Ничего не поделаешь не все всегда хорошо получается. во время публичного выступления на нас всегда наплывает озарения когда же не знаешь, что необходимо будет сказать в присутствии сотни и более людей – любой оратор, в том Ия начинаний произносить вслух разного рода дурацкую ерунду. Мы не всегда можем управлять собою интеллектуально, разве что или речь только заранее приготовлена и хорошо выучена – тезисно, и фрагментально: что надо сказать и что никак нельзя упустить из виду.

Так вот лето 1949 г. (мне еще тогда не было даже десять лет) я вдруг услышал от тети Сани сообщение, что семья дяди Степана находится у себя дома под арестом, а сам он арестован на базаре в городе Кобрине и что его обязательно нкаведисты вот-вот привезут и доставят домой. Не знаю из-за чего, но меня это почему то двинуло к нему домой – посмотреть, что же там происходит!

Когда я подошел к нему и остановился, не переходя даже дорогу пред ним самим, во дворе увидел двоих вооруженных винтовками нкаведистов: ближе подходить было опасно. Слышал, что они, проглядывая двор, меж собой о чем-то говорят, но о дяди Степе я ничего не расслышал. Я отошел несколько подальше, этак на метров 50-60, и не стал уходить, держась в стороне на довольно большом расстоянии от дома. Прошло не очень много времени (часов тогда почти ни у кого из нас вообще-то не было), как вдруг вижу дядю Степу, с очень сумрачным лицом. Ноги он неуверенно переставлял. Конечно, вид у него был тогда ужасный. Метров 20-30 он прошел в сопровождении тоже вооруженных охранников – нкаведистов. На нас всех тогда была своя очень специфическая униформа, так что спутать их с солдатами Красной Армии других войск мне было уже невозможно.

Мне хотелось в будущем быть офицером, но увы! Этого не случилось и Слава Богу! – Иначе меня давно могли грохнуть – где-нибудь на войне: советские военнослужащие – в послевоенное время – нередко погибали в ряде стран, и в Азии (в Корее, во Вьетнаме) в Афганистане, и у нас, в Чечне и в Дагестане, в ряде стран Африки, на Кубе и где-то еще.

На площадку возле дороги, близ родного дома дяди Степы, превращенного, как я сказал об этом чуть – чуть выше, в местный клуб, по приводе его, стали постепенно приходить и ждать, что же тут произойдет, наши люди. Вдруг подъехала немало (говорят, их было в общем всего семь) грузовиков, в открытые кузова коих были посажены арестованные в Доропеевичах (в соседней деревушке) крестьян, о которых говорили,  что те якобы кулаки.

Когда же людей на площадке стало очень много, – буквально одна громадная толпа (никто не считал сколько, а считать зачем?!), как вдруг при ней появился грозный нкаведист – начальник, – грозный, потому как стал угрожать нам расстрелом. Я ничего тут не выдумываю: лично слышал эту его угрозу.

– Расходитесь немедленно! – Иначе мы откроем по вам огонь.

Мне, конечно, не хватануло само мое сердце, но стало невероятно страшно: я инстинктивно тут же грохнул себя подальше в строну, хотя я и не стоял спереди. Угроза, она есть угроза, я отбежал  в строну и на расстоянии стал видеть и слышать, как заводятся и начинают отходить с места все стоящие там грузовые машины – с арестованными людьми. Повторяя: из Доропеевичей было семь семей (так тогда нам говорили), а из Чернян одна, – моего дядьки Степы.

Тетя Саня  – она невероятно в деталях следила за всем этим – впоследствии все объяснила вот что (и была, конечно, права): брата Степана арестовали за то, что он служил  в Польской Армии Крайовой. Войну этой самой армии, в частности, в Италии, где и был тяжело ранен мой дядя танкист Степа, членораздельно описал великий польский писатель Юзеф Озга Михальский (его я не просто уважаю, но еще и люблю) – в своем романе  «W kodo trafi grom» («Когда поразит гром»). Сей роман был подарен мне на русский язык, его перевела дочка маршала Булганина, которая, как и я, тоже учился  в одну и ту же пору в МГУ, но она изучила тогда польский язык. – Перевод ее не просто хороший, а очень хороший.

В Советском Союзе тоже была польская армия. Но официальна он именовалась – Польская Армия Людова. Армия Людова полагает вот что: армия народная, тогда как Польская Армия Крайнова (где служил и воевал против немцев мой чернянский дядя Степа) – это Польская Армия Государственная. – Их было две: Армия Людова и Армия Крайнова.

В Польской Армии Людовой служил и воевал против немцев муж рдной тети моей Луизы, – по имени Мукаев Василий. Он мне – было также – отдал все свои пять польских и приблизительно столько же советских медалей, чтоб я в Москве, – тогда в 1965-1970 годах, я учился как раз в МГУ – в военном магазине (там это как раз свершали) поменял на них старые ленточки на новые – из-за того,   были уже старые, выглядели они плохо. Надев на себя свои военные награды, и советские, и польские, – ветераны войны в дни государственных праздников, – особенно в День Победы, ветераны реноменировали себя адекватно в глазах людей. В моих глазах Мукаев Вася реноменировал себя как храбрый солдат и отличный воин, невероятно добрый и заботливый отец аж пятерых дочерей. Последняя его дочка, по имени Люда, училась у нас, в Смоленском пединституте – на факультете иностранных языков, закончила его и работала учительницей немецкого языка в поселке Дубровинка, и трагически погибла на дороге в Кардымово. Грузовик сбил мотоциклиста, который вез ее туда получать невыплаченную ранее зарплату. Ветеран войны дядя Вася, приехал на похороны, вместе с зятем, мужем старшей дочери из Канашей, скорбел – сильно переживал, плакал – невероятно тоскливо, адекватно определяя свою печальную по жизни судьбу.

Увы! позже умерла несколько старшая по возрасту его жена Софья тетя моей жены Луизы, лет пять – шесть, только не помню, кажется, в 2008 г., умер и он, долго страдая болезнью обеих  своих ног который до того ему ампутировали врачи – хирурги, упреждая разносимое кровью в последующем смертельное отравление. – Ему было тогда уже где-то около восьмидесяти пяти лет. – Возраст для мужчины довольно – таки пожилой. Все равно мне лично его, Васю Мукаева, невероятно жалко, потому как его персональная судьба по жизни, –  в частности участие в Великой отечественной войне, производила на меня нестандартное впечатление: советские и польские военные награды, пятеро, одна за другой рождавшиеся, дочерей (одна - погибла, другая умерла во Фрязино, в Подмосковье, а остальные трое все еще живут на бело свете, в частности, в Ульяновске, в Канаше, и во Фрязино. Время от времени они приезжают к нам в гости в Смоленск, ведь они – двоюродные сестры моей жены, и осенью 2014 года собираются установить памятник на могиле трагично погибшей во время автоаварии родной сестры Люды – в Дубровке близ Смоленска. Там Люда неподалеку работала учительницей немецкого языка – в одной из близлежащих деревень. Я до сих пор все еще держу у себя в домашней библиотеке ее немецкоячные книги, оставшиеся после ее гибели. С чувством  невероятной тягости я внимательно читал также и оставшийся после нее ее личный дневник, где были адекватно представлены все ее и интимное чувства. – У каждого человека, в том числе и у каждой юной девушки, они – свои собственные не подающиеся абсолютно никакой схематизации. Конкретизировать  их по соображениям ихней глубокой личной интимности, – конечно, не стоит, и по соображениям уважительности к ней и деликатности. Из жизни ведь она ушла невероятно рано. А ведь я хорошо помню ее, когда она, пятилетняя еще девочка, в Норваш – Шигалях (Батыревский район, Чуваша), в родном доме моей жены Луизы невероятно нежничала, – обнимала и что-то свое ей нашептывала – моей тогда малюсенькой еще доченьки Валентине. Валентина она из-за того, что на этом настаивал один из журналистов батыревской районной газеты. Моя Валя родилась в ту самую пору, когда Валентина Терешкова полетела в космос. Она первая женщина-космонавтка: при советской власти во всех массмедиях, в том числе и в районных газетах все это избыточно акцентуировалось. По рождению моей  первой дочери я хотел дать ей имя – я хотел дать ей имя – в честь родной мамы Тани. Таней мы назвали нашу вторую дочку –  мы все родом из прошлого.  Мое детство, прошедшее в военные и первые послевоенные годы, – вот оно какое у меня прошлое, – предколхозное и колхозное, полунищее и очень уж бедное. Не следует думать, что я это нарочно акцентуирую, чтобы явить свой собственный негатив по отношению к советской власти – в том виде, в каком она явила себя мне, когда я, сельский мальчик – после войны – оказался полусиротой. Было время, когда у нас в доме просто не хватало даже и хлеба и не только хлеба, но порой  и молока, и жиров, т.е. сала и мяса. Конечно, картошки овощей было достаточно, подсолнечное масло мы делали из семян льна, кашу варили из овсяной крупы, гречки и проса.

Все крестьяне, у которых было оно, – собственное свое хозяйство обязаны были с ежедневно  платить податки – нести и сдавать – не помню уже сколько повседневно – молоко сливочное масло, яйца и мясо, которые не было  взамен мяса местным налоговикам нужно было устанавливаемый  размер денежек, а тех тоже явно не хватало.

Корова наши, они и доилась, и не доилась. – В канун рождения телят их держали – нескольку месяцев (от полутора до трех) недоемными, так, что нам долговато приходилось жить без молока, без простокваши, без сметаны. А теперь стоит подумать, сколько килограммов ржи в год могла получить наша мама – за работу в колхозе на трудодни, и свои и те, что, будучи пастухами и косарями в колхозе, зарабатывали еще и мы, ее мальчики. – Я начинал пасти скотину и телят с девяти лет, а вот Леня с семи. Где-то, как мне помнится сейчас, – три небольших мешочка, которые мы везли домой на обыкновенных детских саночках. И это своих обретала себя как величайшая ценность: доцент Рабинович в своих радиовыступлениях – отмечал (я это слышал, потому как его всегда слушаю, когда он выступает по смоленскому радио; он мой друг и коллега, мы оба работаем чуть ли не по 45 лет в СмолГУ (раньше  – это был пединститут) ……

Поначалу (не знаю только – до войны или сразу же после войны) в Смоленских колхозах трудодни крестьян-колхозников не оплачивались аж три года кряду. Ясно: тут он явно сказал то, что было на самом деле.

Крестьяне податки (то бишь продуктовые налоги – в виде картошки, молока, яйц, мяса и т.д.) те, что во время моего детства отложились у меня а памяти, при советской власти, – достигали уровня одной трети получаемых в крестьянской семье продуктов. и еще: сам это уровень устанавливали не они, платильщики-крестьяне, а властители –налоговики.

По организации в 1949 году у нас в Чернянах колхоза его председателем был назначен местный житель, ветеран Великой Отечественной войны (воевать он начинал в 1941 году, а закончил в 1945 году) Остапчук Антон. Я хорошо его знал и запомнил  на всю жизнь: Петя, его сын, был один из моих ближайших друзей. Мои друзья, кончено, никогда меня не были и не избивали: это не друзья бросали меня порой на голову кирпичи и камни. Однажды вечером близ Чернянской церкви было  очень темно, и я вдруг почувствовал у себя на голове сильный удар камня. Петя же и Миша Троц никогда со мной не ругались, не хамили, не издевались, не устраивали драк и побоищ, – вот только Коля Коробчук (он был чуточку старше меня по годам) однажды на пастбище чуть было не задушил  меня насмерть: закинул мне на шею веревку, я упал наземь, и он поволе меня веревкой за собой. Что бы со мной случилось, если бы другие парни пастухи не оттолкнули его в строну. Издевательство это равное повешенью: веревка на шее действует одинаково.

Так вот: у Пети дома, где я бывал по его приглашению, я присматривался ко всему, что только его касалось. Он показывал мне батькины ордены и медали. Один орден Красной Звезды (у него их было всего два) ему, Антон Остапчуку, – говорил Петя – лично вручал Маршал  т.к. Жуков; орден этот упал, и у него с одного из пяти на нем красных уголков слетела краска. Он мне этот орден показывал сам и показывал мне батькины фотографии, где четыре уголка нормальны, а один-нет. В общем и целом Антон Остапчук, как председатель чернянского колхоза, к нам отношения вполне нормально, он никогда никого не обижал. Весьма сочувственно он оносился и к моей вдовсвующей маме Тане.

Прошло  время, и его, Антона Остапчука, с этой должности, т.е. должности председателя колхоза, я  бы не сказал, что освободили, а сняли, назначив вместо него какого-то Шпилева ни имени его, ни отчества я не знаю, и естественно, не помню знаю только, что он – не из местных и по национальности, как у нас говорят, жид. Я – не отнюдь антисемит, среди моих очень хороших друзей – были и все еще есть евреи, – в частности, умершие профессора СмолГУ Стеклов М.Е. иСонин В.А., и все еще работающий вместе со мной гениальный ученый историк Рабинович М.И., которых я очень уважал, ценил и любил и все еще по-прежнему уважаю, ценю и люблю, в точь-в-точь так же, как и они – по отношению  ко мне.

О Стеклове М.Е. и о Сонине В.А. я написал и опубликовал в журнале «Страникъ» – опубликовал по случаю их преждевременной кончины – соответственно две большущие статьи в их честь и в знак памяти о них.

Но я не ценил, не уважал двух бывших деканов худграфа и истфака, в  частности, Ошерова В.Б. и Дерена В.И. – Детализацию из-за чего я представлю немного ниже и подробно, притом отнюдь не потому, что я вроде как плохо отношусь к евреям. В Чернянской средней школе я директору Воробьеву инициировал поставить расстрелянным немцами 21 сентября 1941 г. евреям. В опубликованных мною журнальных статей я восславил и жизнь, и научные работы моих умерших коллег и друзей Стеклова М.Е., и Сонина В.А. Но если они, евреи, делают мне неадекватные (оскорбительные и придирчивые) замечания, то моя реакция на это характеризуется моим личными к ним презрением, а не презрением вообще.

Председатель Чернянского колхоза – Шпилев, сменивший на сей должности Антона Остапчука ясное дело, тоже был еврей, а не немец. Образованные люди знают, что идиши, а не официальный государственных язык теперешнего государства Израиля, который Иврит, во многом на процентов восемьдесят, – со мной в МГУ немецкий язык изучали некоторые еврейские парни, хорошо им владевшие, не просто хорошо, а очень хорошо потому как идиши очень близок немецкому. На языке идиши они все говорили у себя дома, начиная со времени своего детства. Идиш совпадает  с немецким. Разницу я вижу только в дифтонгах их обеих. Фамилия «Шпилев» – производная от «Spielen» - играть. Значит Шпилев – это вроде как «игрок». Но дело тут не в этом, в  том, как Шпилев вел себя в Чернянах, будучи председателем колхоза. – С позиций моих представлений, очень по-хамски и очень преступно. В начале 50-ых годов наша мама (Лени было тогда лишь только 11 лет, мне 13уехала) уехала (не одна, а с некоторыми нашенскими односельчан) на Украину, чтоб там заработать себе несколько больше, нежели у себя в колхозе, зерна. – Без хлеба ведь жить было невозможно

Я не тогда, а немного позже, получив информацию (при чтении книг генерал, – сам Ленин, Троцкий, Свердлов и другие 19 членов ЦК компартии). У Волкогонова были ссылки на архивные документы: в гражданскую войну, т.е. в которую большевики очень акцентировали, т.е. настаивали превратить в нее войну империалистическую, погибло - за три с небольшим года – очень много народа, порядка тринадцати миллионов – Сталинские же репрессии (с начиная с 1929 г. и по 1953), – генсеком он Сталин – стал, как известно, в 1922 г. – привели к уничтожению чуть ли не двадцати четырех миллионов граждан нашей страны.

Так что шпилевские претензии ко мне лично, к маме и брату – да и не только к нам одним, но и к почти что всем остальным чернянским крестьянам все они свершались в контексте тогдашней советской власти.

Шпилев вел себя грубо по-хамски. Он угрожал, что по возвращению мамы с Украины (мама где-то полтора, два месяца работала там летом в колхозе) она колхозным начальством, т.е. им самим будет наказана. Можно подумать, что тогда в колхозе можно было заработать за год – на все почти что 300 трудодней – достаточно зерна на хлеб. За один трудодень тогда, повторяю, в конце года выдавали не больше 120-150 граммов ржи. Я тогда не знаю, сколько граммов хлеба можно испечь из размолотого на домашних жерновах такого количества жита. Кроме повседневных дел, имеют место быть ведь дела перспективное, – касательно будущей жизни. В ту пору в Чернянах я часто замечал, как в церковь мужчины на плечах несут на отпевания гробы с покойниками и покойницами. Часто видел людей, которые падали – и от слабости в полусознании на дорогах, близ огорожи. – Никакой моей личной выдумки тут нету.

Шпилевские претенциозное хамство на веки вечные запомнилось мне: с добавкой, что он человек явно не русский, а еврей по этническому своему происхождению. Ясные дело: никто многие никогда не выбирает: реалии, они – реалии, что было, то было, и тут ничего изменить нельзя. Упрекать и предъявлять претензии из-за национальности (а это, известное дело, раз за разом делал Сталин в Советском союзе, он ликвидировал  в Поволжье немецкую автономию (сослав всех русских - немцев в т.н. трудовые лагеря: с сосланными немцами я общался, будучи на целине в Восточном Казахстане), после немцев – чеченцев я их тоже встречал в Казахстане), ингушей, калмыков, крымских татар.

 – Неужели этнические происхождение согласно Конституции страны долженствовало являть себя как уголовное дело. Нет, таких положений в конституции тогда не было, нет и не будет. Но фактология, т.е. то, что происходило допущено, она доказательство о сущей преступности – со стороны власти. Я в свое время разорвал на шмотки – партбилет: теперь коммунизм для меня – тот, что явлен в «Манифесте коммунистической партии» Карла Маркса и Фридриха Энгельса (ведь это ихний плагиат, а отнюдь не выдумка украинца Ивана Франко и заодно также не моя белоруса Александра Ярошука, увы! я ведь никогда не был писателем). Им те, что являют себя более чем в 50 томах полного собрания сочинений Ленина, плагиатах Сталина и Брежнева (многие работы им писали другие т.н. специалисты), а также явленный в двадцатилетней перспективе Хрущева коммунизм в СССР (согласно его прогнозу, он коммунизм должен состоятся в 80-ые годы прошлого века); тогда в 80-ые годы как раз были и введены карточки, чтоб можно было что-нибудь необходимое купить себе, начиная с чая и вплоть до обуви, сандалий и летних ботинок (я приобрел последние тогда у нас, еще в пединституте). Мне помнится то время незадолго до своего снятия с поста первого секретаря ЦК, когда Н.С. Хрущев повелел спецорганам открыть в Средней Азии, очень по протестующим демонстрантам – из-за повышения цен на продукты. Мой украинский друг, который был родом из Волыни неподалеку от моей Чернянский родины, по фамилии Медведюк, он со мною в те же самые годы учился в МГУ, но на факультете журналистики, был до учебы в МГУ арестован и осужден – на год тюрьмы. Осужденость с него была впоследствии , конечно, снята, и он смог поступить и поступил учится в МГУ. Его детализации относительно советского коммунизма – в перспективе и ив реальности – явно антисоветские.

И я этого не могу понять: как это местному малоритскому районному начальству и брестскому полковнику облвоенкомата могло прийти в голову, что мой отец на войне не погиб, а пропал без вести, что означало, он мог даже, что не исключается, либо дезертировать, либо сдаться (а не попасть) в плен. Это они повторяли раз за разом тогда как на самом деле, он умер в военном госпитале, получив, получив тяжелое фронтовое ранение. Рано или поздно, но все это обязательно становится известным. Непонятно только одно: из-за чего  и почему это наши начальники так лгали и обманывали.

Большевистский ставленник, колхозный председатель Шпилев, прошло определенное время, как он был уволен с этой совей должности. Никто  нигде и никогда так и не сообщил: из-за чего это его вдруг взяли сняли. Тут можно лишь предположить. Ибо мы все живем во взаимозависящем мире: над ним тоже ведь начальство его же мало кому известные патронами, вот  и приняли они это свое решение. Неизвестно лишь только одно: из-за чего?! Но важен все-таки сам результат: то, что Шпилева в 50-ый годы сняли с должности предстателя тогдашнего чернянского колхоза, хорошо. О людях, то бишь о колхозниках он не заботился: более того, хамил, придирался оскорблял, презирал. Хамство, придирки, оскорбления и презрения – все это я он него испытал однажды и на себе, а в 50-ые годы. В 1953 - 1957 гг. я учился в Брестском педагогическом училище, а он у себя в кабинете меня лично упрекал в том, что моя мама, поехав зарабатывать себе зерно на Украину, тоже в колхозе, у нас был хлеб, поступила якобы  преступно: выхдит, что сын-подросток, тринадцати или четырнадцати лет должен был в родной и горячо любимой матери, которая из-за погибшего на войне нашего отца, сама была вынуждена кормить нас (а в местном колхозе по сути почти ничего за заработанные трудодни не платили, а заполучить без мало 300 труддней в течение года все были обязаны), видеть его очень хамскую шпилевскую характеристику, – председателя колхоза. Неужели она, сталинская коллективизация (а ведь моя мама сразу же вступила в колхоз, т.е. в том же 1949 г. – бабушка Олимпия и бабушка Мария порицали ее за вступление в колхоз и рекомендовали немедленно подать заявление о выходе из него), споспешествовали развитию в СССР народного хозяйства и нормализациях уровней жизни народа, в том числе и колхозного крестьянства, что повсеместно, во всех тогдашних школах, училищах, техникумах и вузах, очень сильно акцентуировали в своих лекциях и докладах преподавали историю КПСС и научный коммунизм. Пофамильно я назову лишь некоторых смоленских преподавателей, в частности, Ктова Л.В. (он написал две книги о подвигах смоленских партизан?!) и Шуляков В.А. (который защищал каждую диссертацию о подвигах смоленских партизан?!). Однажды, – я это хорошо помню, – во время встречи с ними обоими (было время, когда я будучи еще убежденным и преданным коммунистам и я довольно часто встречался с ними – как с друзьями(!) Котов Л.В.  (он преподавал тогда историю КПСС и научный коммунизм в Смоленском институте физкультуры и спорта; сейчас это уже  Академия) выслушав мои цитаты из одного советских кинофильмов, будучи в довольно пьяном виде, гневно возмутился – из-за того, что цитаты мои были враждебные по отношению к тогдашней советской власти, и стал наносить мне удары кулаком по морде. – Можно подумать, что они эти его пьяные удары, наносимые по лицу собеседника, – это достовернейшее доказательство(?!) его правоты. Выходит, что человек, который за то, что он высказывает не просто несовпадающие с другими собственные свое мнение, а цитируют то, что отложилось у него в памяти (а в памяти у меня сохранились некоторые мысли даже Адольфа Гитлера, поскольку я читал его «Майн Кампф» – притом на языке оригинала в Московской библиотеке иностранной литературы, где я работал, когда в МГУ писал свое дипломное сочинение, и в русскоязычном переводе. Перевод явился у нас в печати в 90-ые годы прошлого века. Так что, если ты вдруг ни с того ни с сего высказывал дословно вслух пусть и неприемлемую , но все-таки чужую, притом еще враждебную нам мысль, то выходит, что тебе, как это однажды сделал мне Л.В. Котов, надо вмазать похаре. – А ведь я, было такое сделал ему очень доброе дело: за свой счет (не надо думать, что у меня тогда на все хватало денег) я купил ему зимнюю шапку. Все-таки долго, очень долго, – вплоть до самой его кончины – мы были друзья, хотя не всегда и отнюдь не все мнения и о якобы немецких расстрелах польских офицеров близ Смоленска, т.е. в Катыни. Однажды он, Котов Л.В., сделал даже донос на меня… в спецорганы. Это же надо было ему довести себя до столь дурацкого уровня!

Котов Л.В. он, насколько мне это известно, был смершевец, т.е. служил в смерше Смерш означает смерть шпионам. Смершевцем был также и смоленский университетский профессор геодезист по фамилии Маймусов Д.Ф., а также и профессор МГУ литературовед Дмитриев А.Т. В принципе все эти названные здесь мноюученые –смершевцы были довольно высокообразованными людьми, но все они, кроме Дмитриева А.Т., вели себя порою в вышей степени неадекватно: они порою публично напрямую издевались над коллегами, которых не любили или терпеть не могли, оскорбляли и обзывали, а порою и со студентами тоже. Я видел, как Маймусов Д.М. издевался над студентом-заочником, учившимся на естгеофаке, звали студента Белкин Н.С., родом он из г. Дубровно Витебской области Восточная часть Беларуси. В армии он служил в погранвойсках, до института, как и я закончил педучилище, а у себя на родине долгое время служил в милиции, имея воинское звание «майор».

Он, Белкин Н.С. добрый человек высокопорядочный замечательный муж, и замечательный отец троих детей. Он толково ведет свое домашние хозяйство (у него хороший дом и отличная усадьба, где он – по науке огородец сельхозакадемии выращивает замечательные сорта картошки. В текущем году он дал ее и  мне – на семена. Семена  эти я и посадил. Но Маймусов Д.В. его – в свое оскорблял и ганил – по соображениям своих собственных о нем представлений. Географ Пастернак А.К., наоборот, относился к студенту Белкину Н.С., насколько мне это было в ту пору известно, в высшей степени уважительно.

Опять вернемся в далекое прошлое то, что имело место быть в Чернянах, когда председатель колхоза Шпилев, был с работы снят, после чего он куда-то уехал, куда конкретно этого я не знаю и знать не хочу – из-за  его тогдашнего предательского поведения.

Новым председателем колхоза в Чернянах Александр Мельников; он проработал на этой своей должности, очень долго где-то эдак, – 20 лет если не более вплоть до времени, пока сам он был еще здоров. Увы! под конец на него  навалилась тяжелейшая неизлечимая болезнь – рак, отчего он и помер его мертвое тело похоронено на нашем чернянском кладбище и когда, я бываю на нем чтоб поклонится могиле моей мамы, бабушке, родных тетей и родных дядей, а также директора Клочковского В.С., а заодно и Юры Шелегейки, Игнатюка Ивана. Сама могила Александра Мельникова и стоящий на ней обелиск (с изображением его лица) вызывает у меня величайшую печаль, скоробь и тоску: до чего же он был замечательный человек, – во всех  смыслах.

Его дочка училась у меня в школе, когда я вернулся домой по демобилизации из армии. Она тогда была очень хорошенькая девочка, красивенькая и умненькая. У него были еще  две сестренки – близняшки. Жили они в доме неподалеку от нашенского. Мой брат Леня поначалу работал в колхозе пастухом, а потом шофером –  на грузовой машине, а затем очень долго на легковой: он возил самого Александра Мельникова. По его смерти улица, где он жил в своем доме, – она также и наша улица, где с давних пор стояла и все еще на ней стоит и наша изба, – мы говорили не изба, а хата, – была названа (официально) «улица Александра Мельникова» Все то, что я сказала о нем здесь выше, скорее всего, носит формальный номинативный характер.

Александр Мельников как председатель и одновременно как человек и мужчина был для меня – я думаю, что и для всех нас эталонный образец. Не ценя колхоз в целом, я видел и признавал все в нем именно так и точно так, – в Александре Мельникове как тогдашнем председателя. Я помню, как он однажды никому не обещал, не дать лошади, с тем, чтоб каждому колхознику у себя дома можно было пропахать своей 20-30 соточный участок, посадить и заиметь урожай.

Председатель Александр Мельников никому никогда ничем не угрожал. Я видел и слышал (конечно, случайно), как он все себя про что и в формате он общался (конечно, не у себя в кабинете), а во дворе своего начальнического дома. Тот тоже был не большой  по величине, там находился общий зал, бухгалтерия и его и его кабинет, – сам по себе дом этот, что называется, местный народ  – по тому или иному поводу и когда  к дому подходил сам председатель, он останавливался и хотя и не долго и все же выяснял все складывающиеся у колхозников проблемы. Претензии к ним у него не было.

Я помню: отработав уже целый год учителем в Перевесье, я из Дивинского райвоенкомата в сентябре 1958 г. впервые раз получил присланную мне повестку – о призыве в армию с указаниями даты, конечно когда я должен быть в самом военкомате.  – Мама накануне организовала дома для меня и всех моих чернянских друзей торжественный обед: такова она тогда была, традиция – при отправлении сына на службу в армию. В армию, я уходил уже не из Перевья и из Чернян. – До Дивина (а это чуть более 30 километров пути) пролегла обычная сельская дорога, по которой невероятно редко перемещались на машинах, на мотоциклах, на велосипедах, а то и просто пешком все наши  люди.

В  1952 году (тогда я учился еще только в шестом классе) по этой дороге однажды ночью банда из трех бульбашей (так тогда назывались украинские бандеровцы) выскочил из лесу и остановила телегу, на которой из Чернян в Дивин перемещалось наше сельсоветское начальство. Нет, бульбаши их не убивали и не поубивали, а просто разграбили, – забрали с собой все и документы, и денежки, и вещички разные, из обиходной жизни – так в свое говорил А.М. Горький. И вот однажды раним утром я гоню на пастбище стадо коров и тут были размещены нкаведисты. Это случилось буквально через несколько дней после бульбашисткого грабежа. – В Чернянах отмеченного тогда об этом знал весь народ, а вот нкаведистов, направлявшихся на те места ранним утром видел я, тогда пастух. Я был, один никого со мной рядом тогда не было.

И вот проходят несколько дней, и в Чернянах поползли слухи, что бандиты другие, все до одного уничтожены. Более того, мертвые тела их были привезены в г. Кобрин и разложены – на базаре – для просмотра со стороны присутствующего там народа.

Дивин расположен ближе от Кобрина, нежели от Чернян. Из Кобрина в Дивин – по асфальтированному шоссе – ходили автобусы. Так что я решил в дивинский райвоенкомат добираться через Кобрин – после маминого торжественного домашнего потчевания. Председатель Александр Мельников приехал за мною к дому свою легковую машину: шофер было отдано распоряжение, чтоб он меня, призывника, отвез в Кобрин, откуда  я уже на автобусе должен был добраться вовремя в Дивины в райвоенкомат.

Председатель что называется, что в принципе крестьянскому парню  сделал очень доброе дело, а теперь подумали: каким был его предшественник Шпилев как председатель колхоза и каким был Мельников, – его приемник, тоже председатель колхоза, – Любое сравнение, оно либо избыточное либо недостаточное.

В годы колхозного председательства в Чернянах Александра Мельникова у нас в ту пору существовало несколько т.н. бригад, каждая из которых имела исключительно своих людей выполнявших в колхозе свою работу по выращиванию зерна – жилта пшеницы (именно ее, пшеницу, уже стали выращивать  при нем) ячменя, овес, гречки, а заодно так же и картошки, разного рода нужным людям овощей. Конечно, чернянский колхоз, который по Сю пору все еще именуется как колхоз им. Кркпской Н.К., она жена Ленина, вождя т.н. октябрьской революции 1017 г. О нем самом и о всех его тогдашних сподвижниках очень негативно отзывается доктор исторических наук и доктор филологических наук, профессор одной из военных академий СССР генирал-полковник Дмитрий Волкоганов  – в почти что тысячестраничным двухтомнике биографии Ленина сам данный двухтомник отдал мне лично Сергей, сын моего умершего друга профессора Сонина В.А., и я очень тщательно, чуть ли не по синтагмам (т.е. смысловым частям каждого предложения данной  умной книге, все вычитал с начала и до конца, хотя читал таких книг о Ленина у нас, в стране, как у генерала Дмитрия Волкогонова, разумеется, не было, нет и едва еще они будут.

Ленин не просто жил с Крупской как с законной своей женой, но и сожительствовал  … с Инессой Арманд, матерью пятерых детей. Теперь уже никто не станет этого оспаривать. Психологи утверждают, что согласно статистике каждый мужчина влюбляется  в среднем восемь раз в течение своей жизни. С позицей моих представлений статистика  – вещь ненадежная, – ее порю просто определяет как одну из разновидностей лжи. Конечно, статистика , она бывает и достоверная и лживая.

Разные бригады чернянского колхоза им Крупской, они в чем-то контаминировались (т.е. смежались) и в чем-то отличались: повторю: жизнь в схему не укладывается.

Моя родная мама тоже была одним из членов колхозной бригады. Тут она, конечно, мало, чем могла отличаться от других женщин, овдовевшими по окончании войны.  – Военных же  вдов у нас в селе было же немало. Ясное дело: во главе каждый из бригад стояли бригадиры. Во главе маминой бригады был Володя Чирук сын соседа Филиппа, умершего в 1955 г. Володя прибыл на похороны из армии. Выше я уже отметил: Филипп он, Чирук был член роты почетного караула польского президента Юзефа Пилсудского. В годы Великой Отечественной войны, по освобождении Западной Беларуси от немецкого оккупантов, как и мой родной отец Ваня, Филипп был призван на фронт где тоже получил ранения, но все же выжал. До войны у него семье было четверо детей (сын Володя, и три дочери Аня, Настя, Оля). После войны у них в семье родилось два сына – одного звали Валентин, другого – Миша. Володя уже умер, умерли и Настя и Оля, а Миша трагически погиб при обвале его трактора на мосту речки Нерыбная. Жена Филиппа по имени Анна Петровна 1910 г. рождения прожила почти 90 лет, но сильно хромала обеими ногами и тоже померла в принципе не слишком давно.

Моя  родная мама по появлению их на белом свете – стала крестной матерью обоих ихних послевоенных сыновей, – Валентина и Миши.

Избы, в коих в ту пору, т.е. в 40-ые, 50-ые, 60-ые, 70-ые, 80-ые и 90-ые годы прибывали наши родные семьи, моей мамы, а теперь брат Лени, и всех членов семьи Чируков (этих изб две, старенькая и новенькая), да и сейчас тоже, расположены через дорогу, – одна против другой, – не более чем на 40-50 метров. Значит, с давних пор мы – очень близкие соседа. Эта близость сразу явила себя, когда я был еще, что называется, маленьким мальчиком. Филипп и Аня Чируки очень часто приглашали всех нас к себе и на праздники, – Рождество, Пасху, Троицу и праздник Святой Девы Марии. Последний праздник ежегодно у нас в Чернянах отмечается 21 – ого сентября. Его у нас называют Пречистая, и приглашали и в другие, не праздничные, но по-своему важные дна нас в гости, когда к ним, скажем приходили посылали из – Соединенных Штатов Америки туда эмигрировал в конце 20-ых годов родной брат Филиппа, – во времена  правления в СССР Никиты Хрущева посылали из США к нам в Черняны приходили. Нам лично Чирук показывал, что конкретно присылал им оттуда родной дядя ткань, одежду и все, что им было нужно, кроме того, к ним приезжали в отпуск (из г. Саратова) ихние близкие родственники; из-за этого они зачастую устраивали у себя дома нежное гостеприимство, хотя в принципе родственных связей напрямую меж нашими обеими семьями, Чуруков и Ярошуков, в общем-то не было.

Будучи бригадиром одной из ведущих колхозных бригад, наш сосед Володя Чирук очень добросовестно выполнял все свои рабочие обязанности.

Попутно хочу  заметить вот что: когда я еще в школе, где-то учился в 6-ом классе, местный участковый (я из-за давности по времени уже подзабыл, как его звали) однажды пришел к ним домой и … забрал его с собою: никаких объяснений не было. Прошло несколько днейи Володя вдруг оказался заключенным в тюрьму. Ходили слухи: за фулиганство, так у нас тогда говорили  и говорят даже сейчас – не хулиганство, а фулиганство). Видимо, Володя с кем-то, неизвестно подрался, с кем конкретно, разумеется, никто из местных, то бишь из числа чернянских его односельчан, к нему лично никогда никаких претензий не предъявлял. Люди в Чернянах  знали и знают все, что всегда имело место быть у нас в самом селе. Но то, что он находился в тюрьме, – где же конкретно, – я так и не узнал. Он сам этого не отвергал: отсюда, из тюрьмы, он присылала письма – даже мне, хотя я был намного моложе его и , повторяю, учился еще в шестом классе. Я хорошо помню, что ему очень сочувствовал и время от времени писал лично ему в тюрьму письма – без указаний и конкретизации адреса ее местонахождения: конкретный адрес заменялся тогда какими-то установленными индексами. Конечно, я несколько его не осуждал. Более того, в каждом письме я делал ему комплименты, выражал надежду, что придет время и его пребывание в тюрьме закончится, и он снова окажется у себя дома, – по соседству с нами.

Я помню также его службу в армии, где он получил воинское звание сержанта У него дома, в большой комнате  время от времени устраивалось гостеприимство; избе у них была, также еще и кухня, где в будни хозяева обычно кушают, устраивая себе завтраки, обеды  и ужины, но гостям предлагали  пройти в комнату побольше. Там у них отдельно висел его очень большой фотопортрет – эталонный образец мужской красоты. Иногда невероятно красивыми бывают это мужчина, а женщина это женщина.

Сравнивать их вряд ли допустимо. Красивые мужчины, нежели Володя Чирук , мой сосед, земляк и принять, я просто не ведаю. Такой же красивый – по молодости – был и его младший брат Валентины, ныне проживающий в г. Бресте. – Я не видел его уже лет тридцать: домой, в Черняны, он Валентин почему то не приезжает.

Бригадир черняского колхоза Чирук долгое время, этак лет десять, а может и дольше выполнял в нашем селе обязанности секретаря местного парткома. Понятное дело, что по тем временам то бишь по советским, такая должность была очень ответственная и очень престижная. С председателем Александром Мельниковым он хорошо ладил, так что вся его работа в этом смысле, – и бригадира, и партсекреторя, – была вполне удовлетворительная, разумеется, в хорошем смысле этого слова. Когда я оказался дома, получив себе в воинском части десятидневный отпуск, Володя Чирук позволил мне впервые поприсутствовать на здешнем партсоборании: до того у меня этого не было. – Очень интересно – в преддверии моего выступления в КПСС видеть и разузнать, как партия функционирует реально. Одно дело об этом слышать, а другое – видеть и чувствовать это напрямую самому.

Местные, в основном колхозные, партсобрания, на коем, как я уже отмечал, мне по жизни сподобилась тогда поприсутствовать впервые проходили в сельском клубе, в который был превращен конфискованный дом моего  арестованного в 1949 г. дяди Степы. Кстати, у него, т.е. у дяди Степы, как и у Володи, одна и та же фамилия Чирук. В Чернянах в целом немало семей, у которых фамилии  совпадающиеКоробчук, Куличик, Максимук, Максимчук, Клебанович, Остачук, Медведюк, Бидюк, Игнатюк, Шевчук, Пилипчук, Ковачук, Михайльчук, Корольчук, Ярошук, Гребайло, Швайко. Разумеется их тут многовато, но они тут явно не все.

Коммунистов, или членов партии, что одно и тоже, на указанном партсобрании было отнюдь не много. В целом по стране, т.е. в тогдашнем  СССР, их в целом было, согласно статистике, где-то 18 миллионов – очень много! Статистика членов в Чернянах, надо сказать, была неважнецкая: точное их число мне неизвестно. Но тогда-то я видел, что их, коммунистов в Чернянах, явно не много. Впрочем, никакой роли это не играло: сама партия направляла тогда и государственную и общественную, и всю хозяйственную деятельность народа. В колхозе главном целью и непременно  была хозяйственная  работа на поле. Именно она, сама эта работа, всегда являла себя исключительно результативно. Вот Володя Чирук тогда и поставил сам этот вопрос на повестку дня. Я не скажу, что все это меня восхищало, но я чувствовал, что делать это, т.е. работать, трудится и получать результаты, в вышей степени необходимо. Присутствие на тогдашнем собрании в определенной части инициировало и спопешенствовало тому, что вскоре, будучи  сержантом на срочной службе, я вступил в КПСС – год до того я был кандидат, что собственно, и предусматривал тогдашний ее устав. Странно, но в ту пору, т.е. в конце 50-ых и в начале 60-ых годов, у многих людей в Чернянах, даже у работников партии, в частности, у Володи Чирука, служащих сельского совета и других, не было среднего образования. За несколько лет до того у нас все еще функционировала школа-семилетка. Средних школ  в целом по деревням и селам тогда было несколько маловато. Мне было известно, что средняя школа была в Великорите, селе, расположенном на расстоянии порядка 10 километров от нас. Идти туда надо было через лес, притом не по дороге, а по стежке, т.е. узенькой тропике. По демобилизации из армии я узнал, что средняя школа  теперь есть В Чернянах. Черняны – все-таки очень большое село, общее число жителей коего доходит до более 1 тысячи 600 граждан. И когда директор школы Воробьев В.М. принял меня к себе на работу – преподавать в школе немецкий язык (я тогда как раз уже перешел на заочное отделение из вечернего в МИИЯ им. Мориса Тореза в Москве), то как раз пору в Чернянской средней школе стало функционировать обучение служащих по вечерам, у которых не было среднего образования как такового.

На занятия ходил также и Володя Чирук, при этом не один только он, а человек порядком где-то двенадцати-пятнадцати. Мне запонились уроки, проводимые  с ними, и ихний выпускной вечер, который официально уже номинировал полученное ими всеми теперь столь востребованное среднее образование.

Как это так возглавлять парторганизию колхоза и быть в нем  так же еще и бригадиром и не иметь даже среднего образования. Ведь это позор! Моя родная мама, будучи в семье девятым ребеночком в целом, из-за того, дедушка Степан, т.е. ее родной отец, так и не смог послать ее в школу учится, осталось неграмотная. Она не умела ни читать, ни писать,  но считать правда, и решать простые арифметические задачки все-таки могла: сработала внутренняя интеллектуальность –  интуиция подсказывает нам, что же нам надо и чего не надо. Мне лично знать не надо, сколько песчинок в одной жменьке песку или сколько капель волы содержится в себе один стаканчик. есть фактология, которые абсолютно ни на что не влияют, хотя в философии говорят, что срабатывает вот какой закон: количество дает качество – И он действует, а порою и нет, не действует.

В принципе всякий тезис по-своему может поддаваться аргументированию то бишь быть обоснованным. Что до Володи Чирука, его престижных колхозных должностей и совсем не высокой при этом образованности, то тут он может и не может быть обоснованный в зависимости от того как на все это посмотреть – с позиций сложившихся обстоятельств: далеко не все мы сами себе выбираем.

В человеческом плане Володя Чирук был добрейший и умнейший человек. Теперь мне припоминается, как он вел себя на поминках моей мамы, – в день ее похорон 8 декабря 1977 г. Они, поминки, всякий раз, по смерти близкого и родного человека, неприменно устраиваются в семье буквально сразу же по завершении похорон. – В доме брата Лени у нас в Чернянах были тогда все близкие и все родные, а заодно и все женщины, которые тогда отпевали похороны в церковном хоре. Поминки, естественно контаминируется с памятью. Хор исполнял для нас, что на поминках только не присутствовал, православные памятники песни скорби. И прежде чем помянуть маму, то бишь глотнуть рюмочку горилочки, каждый гость вставал из-за стола и стоя пред всеми вслух в своем выступлении произносил те самые мысли, которые в то время его озаряли. Озарение, оно как раз и есть пришествие тех самых востребованных слов, которые внезапно, по воле Господа Бога адекватно приходят человеку на ум, чтоб принародно промолвить все свои воспоминания о покойнице. Володя Чирук произносил очень хорошие слова о нашей с Леней только что похороненный на местном кладбище маме, потому как он – ее постоянный сосед, колхозный бригадир. К тому же он еще – женитьбе на местной учительнице – вместе с ней довольно продолжительное время обитая, т.е. проживал в ее доме: мама предоставляла им свою относительно немалую комнату. Собственный дом Володя построил для себя несколько позже.

Меня очень поразило то, что его жена Мария Александровна Яцко, моя школьная коллега по работе в Чернянской школе она преподавала историю и одновременно была классным руководителем моего племянника, старшего Лениного сына Валентина, проживающего нынче под Вязьмой, так вот Володина жена Мария невероятно рано померла, – конечно, из-за какой-то болезни какой конкретно – мне не известно), что привела Володю к многолетнему одиночеству: две его повзрослевшие дочки жили где-то близ белорусского города Гродно. – Под конец они забрали Володю к себе, где он тоже скончался, – уже по возрасту.

Так или иначе он, Володя Чирук, мой старший эдак на лет шесть-семь земляк и соотечественник и даже современник с позиций всех моих о нем самом об его родителях представлений, т.е. об отце Филиппе и матери Анне, о жене, Марии об обоих дочках, и далее о всех его двух родных братьях  и троих сестрах представлен был – и в годы моего детства, подросткового возраста, юности и даже весьма внушительной прежней и нынешней сущей зрелости – все еще остается и как самый неповторимый человек в Чернянах.

Моя душа скорби о нем: его живой образ. Пусть он реально уже отнюдь и не зримый, он для меня все еще сущий: по-прежнему зрительно, хотя и не напрямую в глазах я все же вижу его и в портрете, где он представлен у себя дома как армейский сержант и время от времени, как он стоит как идет, что делает и как общается со своей мамой и что он спрашивает и просит у нее – Его мама Анна Петровна всегда она ему навстречу, чего бы он ни просил. Она тоже была замечательная женщина, одна из всех тех, что навечно отложилась у меня  в памяти. Нам обоим, мамочкам – полусироткам, мне и брату Лени, она тоже всегда оказывала надо или это было свою помощь, хотя я это отлечу, что мы лично ее ни разу об этом не просили своего помощь нам она инициировала сама. Анна Петровна была православная христианка, и ее муж Филипп тоже христиан. Пока он был жив, по-христиански адекватно поддерживал нашу местную сельскую церковь, – адекватно – в хозяйственном отношении: заботился об огне в ней должны  были гореть свечки, которые он делал сам, и еще – Чернянская церковь равно как и все ее священники, которые по ходу времени, пусть хоть и не очень часто, но все же  меняли один другого долженствовали существовать за счет пожертвований сельчан: денежку, когда он был жив, собирал именно дядя Филипп, отец Володя Чирука. Надо сказать, что – в годы партруководства в СССР Л.И. Брежнева – в Чернянах родителям было запрещено в церковь водить детей, из колокольни в церкви были сняты сами колокол. В 90-ые годы моего они были возвращены, но теперь они гудят уже иначе совсем не так эстетично, как в годы моего раннего детства. Я очень любил слышать и слушать колокольный звон, тогда у нас в Чернянах был замечательный мастер-колокольщик. При Брежневе  священнику и церковному хору было запрещено сопровождать гроб с телом покойника – из церкви до кладбища. – Вот так и являл в ту пору себя т.к. советский атеизм. В 90-ые годы прошлого  века все в этом смысле решительно и категорически поненялось. Бывшая учительница Чернянской средней школы Вера Семеновна Остапчук (она была также и завучем в ней: специалист по русскому языку и русской литературе в принципе педагог не просто хороший, а очень хороший, даже замечательный; жизнь-то меняется, я даю ей теперь вот какаю оценку), она в последние годы явила себя увы! не как прежде не как советская атеистка, а православная верующая. Вера Семеновна поет теперь в церковном хоре. Именно он, церковный хор – это эталонный образец вокального пения. В свое время я был в городе Мюнстере (в ФРГ), где в 16 веке (конкретно – в 1517 году) немецкий священнослужитель по имени Мартин Лютер (1483-1546) реформировал германскую церковь: сейчас в Германии христианство представляло и как католичество, и как лютеранство. Мартин Лютер первый, кто перевел с латинского на немецкий Библию, заложив,  таким образом основы современного немецкого литературного языка. Молитву «Отче наше» я хорошо знаю наизусть на многих европейских языках, а на немецком – в переводе Мартина Лютера. В немецком городе Хаген мне сподобилось побывать в местном городском храме, в двух церковных залах коих одновременно свершались два богослужения, – католические и лютеранское, по окончании коих всем присутствующим на них верующим был организован и провести т.н. фуршет т.е. угощение (в отдельном зале) а в подвале внизу была собраны одежда, обувь и разные прочие товары для тех, кто в этом нуждался. Нуждающиеся получили все бесплатно. Вот такие они все теперь, немцы ФРГ.

В  г. Мюнстере, где Мартин Лютер заложил основы протестантизма (это то же самое, что и лютеранство) мне сподобилось побывать на богослужении.  Разумеется, из числа российских посетителей я там был вовсе не одна там присутствовали все наши доценты – германисты, которые неподалеку в г. Шверте проходили  стажировку – по литературоведению. Я обратил внимание на отсутствие в Мюнстереском Соборе икон. Речь священника (скорее всего, это был зрелый Епископ) сопровождалось хоровым и индивидуальным певческим исполнением. Подчеркиваю: я  никогда и нигде (даже в оперных театрах и на эстрадных концертах) не слышал столько красивого и замечательного исполнения. Попутно было отмечанно (конечно, в ответ на мой вопрос), что никто из церковных певцов-исполнителей не имеет вокального базового образования, т.е. ни один из них не учился в консерватории или в каком-либо другом музыкальном учебном заведении. Это дело немецкие собеседники пояснили мне вот как: у нас в школе все дети учатся петь, их этому обучают – на уровне аж восьми певческих голосов.

Я учился в Брестском педучилище, и нас там тоже учили петь на уроках, но только на первом голосе, на втором и на третьем.

Но то, что их восемь вообще, этого я не знал. Проучившись в детские годы соответственно у себя, в своих же немецких школах, а затем уже повзрослев, талантливые певцы, решившие явить себе в церквах, на исполнением молитвенных постулатов арий или в хоре: они как раз и загипнотизировали меня своей гениальной вокальной эстетикой. Конечно, Чернянский церковный хор, он – другой, но и он тоже очень хорош. Ибо хоровал, эстетика и в нашенькой и иностранных церквах (некоторые журналисты пишут в газетах неправильно: в церквях), она никогда не поддается никакому сравнению или сопоставлению. Я много-много раз себя у дома в годы моего детства видел и слышал, как учат петь их всех вместе и каждого по отдельности мастер, руководитель церковного хора. Сейчас в Чернянах его уже нету женщина по имени, а не он руководитель-мужчина, который в 50-ые и 60-ые годы прошлого века довольно  таки часть проводил занятия по хоровому пению у нас дома. – В церковном хоре в ту пору регулярно пела моя родная тетя Саня.

Тетя Саня довольно долгое время жила вместе с ними. Она была, кстати еще и распрекрасная портниха. Хорошо владея данной востребованной способностью, она раз за разом всем нам шила  одежду своей маме, моей маме и себе тоже и платья, и кофточки,  и юбки, и нижнее белье, а нам, мальчишкам, рубашонки, брюки, пиджаки и шапки.

Ее муж Коробчук Василий Алексеевич, сын соседки бабушки Ольки, как и мой отец Иван, тоже был призван в Красную армию – в 1944 г., сразу же по освобождении западнобелаорусской родины от немецких оккупантов. Увы! он тоже погиб на фронте. И моя мама, и моя указанная родная тетя, обе они после фронтовой гибели своих мужей – сразу же стали вдовами. Как только пришло сообщение об этом, все три родные наши женщины впали в длящеюся  долгое – предолгое время длящеюся горесть. Нас, маленьких еще мальчиков, у мама было тогда двое, Ия и мой брат трехлетний братишка Ленька, а у тети Сани незадолго до этого, в 1944 году рожденный е. мальчик по имени отца – Вася.

В текущем 2014 году ему Васе исполнилось ровно 70 лет. Всю свою довольно-таки продолжительную жизнь он проживает и работает на производстве в городе Бресте. По моей демобилизации из армии этот мой двоюродный брат Вася учился в 10 классе еще нашей Чернянской школе, где я в ту пору преподавал немецкий язык. В 1962 году он даже сдавал мне по нему, т.е. самому немецкому язык, выпускной экзамен. Выпускные экзамены мне сдавали, правда, несколько лет позже также и родные брата Володи Чирук, – Валентин и Миша.

Естественно, что они, все  трое, получали у меня пятерки и четверки. Четверку я поставил Мише.

Пришло время, и по окончании школы Вася Коробчук был призван в армию – в военно-морской флот на Балтике. И сосед Валентин Чирук тоже, но он на Северное море, притом в на флоте, прибыли на службу по четыре года.

Четыре года – это ведь вовсе немало. Ничего не поделаешь: время было такое!

Я хорошо запомнил, как Вася Коробчук, мой двоюродный братишка, по демобилизации сразу же пришел  к нам. В это время я чем-то  занимался у себя на огороде. Он, будучи еще в военно-морской форме, – конечно он специально не стал ее с себя снимать – подошел сразу ко мне, чтоб засвидетельствовать после четырехлетней службы на флоте свое появление у себя дома.

Рядышком находился домик бабушка Ольки, в доме на проживала со дочкой – инвалидом и родственницей Христиной. Все они очень сильно верили в Господа Бога и регулярно оказывали помощь Церкви. Вася свою бабушка, – а точнее их обеих, заодно равно любил, притом не только на словах, но и на деле. По дому он делал им все, что только  И дело это  у него  было не просто хорошее, а очень хорошее, – с точки зрения того, как это надо было бы оценить сбоку.

Его мама, моя родная тетя Саня, по прошествии чуть более десяти лет после гибели на фронте ее мужа Коробчука Василия, – вышла замуж во второй раз, за вдовца Куличика Юхима, у которого рано умерла жена, оставив мужу вдовцу четырех детишек – две доченьки Валентину и Марину и два младших сыновей Сашу и Степу.

Я хочу отметить, что второй ее муж Юхимко в общем и в целом был очень добрый и замечательный человек, он умел хорошо работал и любил хорошо работать. Кстати, во время оккупации, когда он что-то вез у себя на телеге, ему по дороге попались партизаны, которые тут же стали вампирно издеваться над ним. – Слава Богу. что не убили, хотя избивали страшно. Я слышал это от него самого, правда, без малого почти девяносто лет. Мне кажется, как он однажды выразил об этом мысль, что ему без малого уже 86 лет и что в принципе уже пора умирать, но смерть к нему почему то не подходит. И Вася Коробчук относился к нему, как ко второму мужу мамы Сани, т.е. как своему отчиму вполне уважительно. И сам Юхимка к Васе, как к первому сыну своей женки, тоже так же.

Я помню день Васиной свадьбы, которая проходила в доме Юхимка. Вася по-возрасту женился не очень-то поздно, но все же несколько позновато, на польке по имени Стася, в полном формате – Станислава.

Всякая, какая только она ни есть свадьба, она и стандарта и неповторима, потому как во время свадьбы себя являет определенные обычаи  и традиции, а с другой строны, все мы люди разные и своеобразные. На Васину свадьбу в дом отчима Юхимки, были приглашены родная мама погибшего на войне отца жениха бабушка Олька и другая бабушка Христина а также ихняя дочка и племянница. Где-то после двух – трех разовых поздравлений со стороны гостей тетя Саня подняв со своего родительского места и произнесла сокрушительно судьбоносную свадебную речь  – в честь своего первого по счету и первого по своей ценностей родного своего сына Васи. Первую его ценность она обозначила как раз тем, что на Васиной свадьбе в доме ее второго мужа присутствуют Олька и Христина родная мама и родная тетя ее погибшего на фронте первого мужа, обе – бабушки и обе –  прямые и самые ценностные Васины родственницы. Тетя Саня много раз о очень сильно акцентуировала ценность их существования на белом свете, как раз ту самую ценность, которая и многократно, (не один только раз, и однократно, именно в сей момент, когда она, свадьба как раз тут и свершается.

Хочу отметить: по смерти обеих бабушек, Олька и Христины, а также и родной своей Чернянской тетушки Вася Коробук, про проживая вместе женою и сыном в своей собственной брестской квартире (кстати, она и по форме и по размеру точь-в-точь такая, как  моя смоленская, – что кстати, я поразительно заметил для самого себя (может ли вообще такое быть и в частности?!), будучи в 1983 году я получил в Смоленске свою собственную квартиру, – он тем не менее раз за разом тянется к себе до дому то бишь в Черняны. Старенький деревянный домик бабушек он снес, – конечно, из-за его эвентуального разложения (дерево же гниет и превращается в моль), построив на этом месте  новый дом – для себя же, точ-в-точь в том же самом формате, каким он был и до того. Понятное дело: наше сознание держат в себе строго определенный вид, тот самый, который закладывает нам сам Господь Бог. – Не надо думать, что людьми умертвляет лишь один только рационализм: в наличии пребывает еще и т.н. магия чувства.

Мне сподобилось увидеть не только новый Васин дом, – он  стоит не дальше сорока метров от нашенького, – но и побывать в нем внутри Вася дал брату Лени от него ключи, чтоб он время от времени сам заходил туда вовнутрь и следил за порядком. И мне тоже, по-прежнему Васи, – однажды сподобились побывать в нем, уже заново выстроенном им доме.

Он пригласил меня к себе, потому как мы ведь родные, но встречаемся все же крайне редко – по случайному совпадению нашеньких встреч: ему это было крайне важно принимать в своем напряженным месте давича выстроенном батьковском доме. – Да, именно это, память о погибшем на фронте отце, равно как и память как и память об очень долго жившим здесь родной бабашке Ольке и бабашке Христине, обитавшей здесь и другое вызвало в нем это побуждение – держать у себя в сознании о них память и визуально, и магически.

Я помню время, когда и как его мама Саня выходила за Юхимка замуж. Юхим в то время был уже многолетний вдовец, коему нужно было самому смотреть следить, ухаживать за своими четырьмя детьми, кормить и одевать их двоих дочек и двоих сыновей, небольшой своем домике, расположенном в метрах ста от нашенского. Дочери его Марина и Валя обе уже по умирали, Марина – рано, будучи замужем за Сергеем Максимуком, а лет десять спустя – и первая старшая дочка Валя, которая долго была женой замечательного мужчины по имени Корнилко Ох! до чего же красиво он, Корнилко умел петь народные песни. Увы! я недавно узнал, что он трагически погиб, будучи насмерть сбили на дороге легковой машиной. У меня и по сю пору волнение еще вздрагивает сердце – от этой его трагической смерти на местной дороге. Это же надо, чтоб водитель не узрел идущего иль стоящего его мужчину насмерть и грохнул. А ведь сам Господь Бог одарил его великолепной мужской красотой и идеальном поведением – всегда и во всем и он, Корнилко, и его жена Валя друг другу были достойны. Я мыслю вот о чем: по приезду на родину я обязательно схожу на нашеское местной кладбище и поклонюсь им обоим им,  Валеи Корнилке над ихними могилами. Рядом сыновья дяди Юхимки, – Саша и Степа тоже уже поуходили из жизни. Саша сгорел на кровати: закурил, лежа в нетрезвом виде. От горящей должно быть, и загорелся матрас, простыня, одеяло и вероятно, что и подушка тоже. Степа по возрасту был гораздо моложе меня. Когда я однажды был у себя в Чернянах дома – на свадьбе тогда как раз женился младший Лёнин сын Витя, – я видел Стёпу  уже в последний раз. Я тогда не думал, что это наша уже последняя встреча. Увидел его, отдельно стоящего в стороне, а рядышком были молодые парни, возбужденные от радости – из-за внутрь принятой горилочки, – все они красиво, очень массивно танцевали – под крышей специально сделанного чуть-чуть в стороне от дома легковесного танцевального домика. Я обратил внимание на Стёпину аномалию: неуклюжесть и серость. – Он стоял в стороне и раз за разом сильно втягивал в себя и выпускал изо рта и носа сильный и противный дым папиросы – самоделки. Самоделки в Чернянах делали многие курящие, в том числе и я, когда был пастухом. Пастухи курили почти все без исключения. И только начало в 90-ых годов, когда доктор Ляляков А.Д. сделал мне сложнейшую хирургическую операцию по удалению перитонита, воспаления части тонкого кишечника. Перитонит я получил  из-за тяжелого бытового ранения левой паховой области живота и почти семеро суток пролежал в больничной камере реанимации, затем вышел оттуда и зашел в мужской туалет и почуял нетерпимый препротивный запах дыма. Его до того оставили курильщики. И оно самое, столь нетерпимое ощущение  противного запаха, сразу же, буквально в одно мгновение сподвигло меня на запрет себе курения. Вскоре после этого по прочтении еще двухтомной книге генерала-полковника Дмитрия Волкогонова о жизни и деятельности  Ленина, я – пред иконой Божьей Матери (икону эту мне в свое время подарила мама) – поклялся, что отныне я ни разу нигде и ни по малейшему поводу да и ровно как и ни по одной какой угодно причине я не позволю себе больше выпивать также и спиртные напитки.

Стёпа  же мне тогда сказал, что он безостановочно очень хочет курить, как только у него в голове появляется опьянение от выпитой горилки. Горилка, это то же самое что и водка. – Так почти все люди называю ее у нас дома. Само слово это – украинское: сорокоградусная водка горит, если ее поджечь. Кончено, и курение, и пьянство – вещи несуразные. Почему они несуразные в принципе все это ясно. Стёпа, который на много лет был меня моложе, умер много-много лет тому назад. Организм человека по-разному реагирует и на курево, и на выпивку. Мой дед, тоже Стёпа прожил ровно 93 года, а человек он был и курящий и выпивающий. Правда, сильно допьяна он ни разу так и не напивался, но всякий раз, – будь это завтрак, обед или ужин, – он выпивал небольшую рюмочку горилки. Рюмочка у него была своя собственная, изготовленная из чистого серебра. И Юхим тоже выпивал частенько, но вовсе немного. Он тоже прожил весьма долго, – точно не знаю сколько, думаю, эдак без малого лет около девяносто. А вот дети его, как и поначалу все мы, полусироты поумирали  преждевременно, не дожив даже до среднего возраста. Причина тут и есть, и нету. Рано или поздно, но все живущие на белом свете люди, вообще и в частности долженствуют – уходить из жизни и войти в мир, находящейся под эгидой Господа Бога.

Не в этом мире поддается логической детерминации. Есть в нем такое и понятие как магия, основная компонента идей не до конца объясненное чудодействие, – феномен, в котором нет ни причин, ни постулатов, обосновавший реально вызывающих те иль иного последствия.

Когда моя тетя Саня выходила за Юхима замуж, мой двоюродный брат Коробчук Вася присутствовал: мы оба встретились уже возле Юхимкиного дома. Мне помнится, хотя было это невероятно давно как раз близ передней его стены, ровненькой и весьма аккуратной, Конечно, меня тогда занимала его, Васина, реакция – на новое замужество родной мамы: ведь папа погиб, а втрой муж, Васин отчим Юхим, едва ли может заменить его, родного папу.

В душе мальчик – ему тогда было где-то 10-11 лет не больше инее меньше. – я знаю это и по себе лично, что родной отец держится незаменимо: истина, не поддающиеся и не подвергающаяся ни малейшему сомнению. Наше обоюдное близ передней стены общение меж собой, по сути своей, носило прецезирующий, то бишь уточняющий характер. Есть вещи, которые никогда и никак не подаются изменению.

Вот и брат мой Вася, пусть он тогда как-никак, а был лишь только мальчик, который с позиций представлений взрослых людей, не всегда ведет себя желательно, повел себя так, что вполне удовлетворительно вложил мне в сознание свое отношение ко всему, что тогда происходило, – к замужеству мамы, к появлению отчима, двух боковых сестриц и двух боковых братишек, с какими отныне ему придется жить и ладить ежедневно. Окончание Чернянской средней школы,  а в последующем – призыв на флот и демобилизация – все это создавало ему и создавало по тому времени определенные условия жизни. Произошла Васина женитьба на польке Стасе. Ихняя свадьба проходила под знаком внимания и мамы и Юхимка, который хоть и не был ему родным отцом, по делал и совершил все так, как будто он Вася, есть ему свой сын. Тетя Саня произнесла на свадьбе очень хвалебную речь – в адрес мамы родного Васиного отца Ольки и заодно Христины. Это я хорошо помню и по Сю пору придаю этому нужное, высшие и судьбоносное значение – всему тому, чего только там не было. Вот как надо было тогда вести!

За многие долгие годы ихнего уже второго супружества  у них родился сой сын, зовут которого Витя и который вместе с женой Людой, имея двух дочерей – (и я не помню сколько внучек), живет в своём собственном очень большом и красивом кирпичном доме.

Витя (фамилия у него отцовская – Куличик) тоже служил в армии, аж на Дальнем Востоке на стыке 70-80-ых годов и стал там настоящим мастером вождения грузовых и легковых автомобилей, т.е. шофером 1-ого  класса. По демобилизации тогдашней из Советской Армии, он вернулся к себе домой – в Черняны и вскоре женился на Люде, единственной дочери отца и мамы. Прошло чуть больше месяца, сами они говорят, – 40 дней, как с ними в колхозе произошло большое несчастье: забравшись в подвал, где – на веревках была подвешена легковушка, – ему надо было снизу тщательно обследовать и устранить обнаруженные дефекты. Он внезапно испытал грохнувший на него тяжелейший удар. Легковушка сорвалась и упала – прямо на Витино тело: в двух местах ему перебил позвоночник и в нескольких – одну ногу. В Брестской  областной больнице врачи травматологи позвоночник ему сразу же прооперировали, – притом, судя по оценкам, которые впоследствии сделал мой друг, доктор А.Д. Лялянов операцию сделали они не просто хорошо, а очень хорошо: у него были ранены два позвоночника, – четвертый и одиннадцатый. Нога же долго оставалась  разбитой и непрооперированной, из-за того, что раз за разом делать по несколько операций – дело по жизни весьма опасное.

Мне сподобилось однажды – по приезде  домой, на родину в Черняны, –  узнать все это в деталях. Увечья у Вити были настолько сильны и опасны, что его мама, моя родная тетя Саня, часто невероятно сильно рыдала. Во всхлипах ее рыданий мне были ощутимо, что она боится скорой смерти сына. Приехав в город Кобрин, где Витя на некоторое время был госпитализирован (тогда он еще не мог даже подняться с кровати и совсем не мог и перевернуться с места на место) я посмотрел на все  это и приянл решение: по возращении в Смоленск обязательно схожу к доктору А.Д. Лелянову и сам он только дает согласна на Витино лечение, то разместим его в областной больнице. У Лелянова А.Д. был друг: хирург травматолог Фадеев, с ученым званием профессора медицины. Общение с ним, то бишь с самим Фадеевым привело к тому, что он согласился обследовать перебитую Витину ногу и прооперировать, собрав воедино все разломанные кости и косточки ноги. Я знал, что Фадеев два года стажировался –  по проведении подобного рода операций в Сибири.

И вот когда Витя приехал в Смоленск, и Леляков, и Фадеев внимательнейшим  образом исследовали все, что им требовалось – в канун предстоящей судьбоносной операции. И Фадеев сказал Вите вот что: По восстановлении ноги танцевать и бегать тебе уже не придется, но то, что я поставлю тебя на ноги и передвигаться пешком, хоть и с палочкой, ты сможешь. Это я тебе гарантирую.

Операции еще не было, но гарантия выздоровления были заведано дана. Витя Куличик по Сю пору, живя у себя дома и имея свою немалую семью, чувствует себя вполне удовлетворительно, хотя и являет себя как колхозный инвалид 1-ой степени. Он у себя в колхозе получил эту столь страшную травму. И по сю пору (я повторю это уже во второй раз) он благодарит и меня, поскольку это я инициировал ему лечение именно в Смоленске, а еще больше он благодарен докторам – и Лелякову и Фадееву. Именно они взяли на себя и осуществляли его собственное, т.е. Витино, судьбоносное лечение. Не будь данного Витиного лечения в Смоленске, прогназировать что-то другие я отказываюсь: понятное дело из-за  чего. – Разумеется, как только эта моя книжка выйдет из печати, я сразу подарю ее ему, Вите Куличику, своему двоюродному брату, чтоб в памяти его удержалось само это судьбоносное для него событие. Мы все были в нем задействованы: Витин сводный брат Коробчук Вася тоже споспешествовал его излечению в Смоленске; он не раз в ту пору приезжал ко мне тогда я еще проживал в общежитии, – вплоть до 1983 года, на улице Дзержинского, ровно 13 лет, будучи в ту пору преподавателем Смоленского пединститута.

Насколько мне это известно, инициатива преобразования Смоленского пединститута в Смоленский педуниверситет, – (данные преобразование произошло в 1995 году) имела место быть гораздо раньше, – дело это решалось  голосованием тогдашнего преподавательского коллектива. Мне неизвестно, из-за чего оно решение, преобразовать пединститут в педуниверситет, не произошло, почему преподавали не захотели работать именно в педуниверситет как таковом. – Университет  в принципе являет себя не просто как одно из высших учебных заведений, но и как наиболее престижное – в сравнении с обычными институтами.

Интеллектуальное достояние каждого человека, – в принципе оно представляет собой результат той самой деятельности, которую все люди называют  учебной в общеобразовательной школе и за ее пределами, – в училищах, а еще на стажировках, в аспирантурах, докторантурах, а также  в творческой деятельности в самой науке или в искусстве.

Его начало, оно всегда восходит к школе, у который порою много разновидностей. Моя родная мама, я повторю это еще пару раз, из-за того, что она в детстве была лишена возможности, видимо, так складывались тогда по жизни в детстве ее обстоятельства ходить в школу и учиться в ней. Вот и случилось то, что случилось: она не умела ни читать, ни писать. Интеллектуальности как такой у нее не было зато был высокий  ум, – умение думать всему давать нужную  оценку и принимать, что бы это ни стоило, адекватные решения.

В этом смысле, мне хочется особо это выделить, она ничуть Гн уступала некоторым людям, мужчинам и женщинам, которые являли себя как профессора или доценты, которые зачастую утверждали то, чего они вовсе не знали. В частности профессор СмолГУ А.А. Кондрашенков он – историк утверждал, польская Армия Людова в освобождении Смоленска и Рославля в сентябре 1943 г. участия не принимала. Выходит, что согласно подобно рода кондрашенсковской концепции, великий польский писатель по имени Юзеф Озга-Михальский просто врал. А вот другой профессор, в частности, в частности, Я.Р. Кошелев (он - литературовед) утверждал, что режим Гитлера (в нацисткой Германии) и режим Сталина (в СССР) меж собою никак не контаминируется, т.е. совсем не совпадают. С моей точки зрения, они оба и совпадают и не совпадают, об их контаминации в журнале «Наука и жизнь» было опубликовано статей Александра Ципко. Можно подумать выходит, что и журнал «Наука и жизнь» тоже врёт И далее Я.Р. Кошелев мне сделал замечание относительно того, что я совсем неправильно ставлю знак препинания тире, – между двумя предложениями. Можно подумать, что тире знак препинания между двумя предложениями  не ставил  в своих публикациях  мой университетский профессор Л.Г. Андреев, а еще великий русский писатель Ф.М. Достоевский. Или еще доцентка Г.И. Краморенко, утверждающая, что немецкоязычный словарь Дудена тоже допускает ошибки, –  по ее мнению, в определении грамматического рода немецких имён существительных. –  Примеров ее я тут приводить не стану.

Необразованность Г.И. Краморенко являла себя также и в искаженных немецкоязычных цитатах И.В. Гете и в русских переводах которые, вывешены в холле бывшего факультета иностранных языков. Теперь он уже несколько другой, ­ – объединенный с факультетом русского языка, который являет себя уже как филологический факультет СмолГУ.    

Никто  Г.И. Краморенко замечаний не делал, потому как всех тех преподавателей, которые не соглашались с ее мнениями, она будучи невероятно долгое время деканом и завкафедрой, с работы выгоняла. Выгоняла она и меня, не раз и не два. Но я ушел сам – на другую кафедру. Целый семестр  на каждое немецкоязычное мое занятие она отсылала своих преподавателей, с тем, чтоб те на кафедральных заседаниях не просто каждый раз делали замечания, а еще и придирались:  Это я хорошо понимал: в прошлое отлетевший дух, он жив. Ибо есть такие вещи, которые никогда не забываются.

В частности, применительно к своей работе я вовсе не забыл, как ректор пединститута профессор А.А. Кондрашенков в 1981 году назначил меня быть командиром студенческого отряда. Он пообещал мне за эту мою работу заплатить. Командиром отрядов я работал довольно-таки часто, год за годом, на разных факультетах тогдашнего пединститута.

Но однажды декан естгеофака, – им тогда зоолог Н.Д. Круглов вдруг ни с того ни с сего вызвал меня  к себе – перед отъездом на работу в Починковский район – и сказал, что он, декан, освобождает меня с должности командира отряда.

Причина  вот в чём: в прошлый  раз, по завершении там строительных работ (а мы в совхозе тогда  построили пять зданий, и служебных и хозяйственных), я организовал со студентами ужин – с выпивкой. Тогда во время  данного угощения, якобы мы выпили  в общей сложности семнадцать бутылок водки. –

Можно подумать, что устраивая себе этот фуршет – по случаю завершения учебы и получения дипломов о высшем образовании, и студенты, и преподаватели  в самом деле считают, сколько бутылок спиртного они грохнули. Я утверждал несколько раньше здесь, что давным-давно, уже около где-то лет двадцати человек непьющий вообще. – Более трех лет я проходил срочную службу в армии, будучи в ней командиром учебного стрелкового взвода, что принесло мне немалое количество  любил командовать, а любил  и учил себе лично, равно как и подчиненных  мне солдат, быть дисциплинированным. Прожив  после армии уже более пяти десятков лет,  я всякий раз  будучи и здоровым, а иногда  и больным, все равно  я всегда точно и твердо соблюдал установленные самому себе лично правила: вовремя ложусь спать и вовремя встаю с постели, вовремя прихожу на работу, а после нее – домой, вовремя кушаю, не позволяя себе при питании ни малейших излишеств. Я запретил себе ездить на городских транспортных средствах я люблю ходить  пешком; в свое время, по рекомендации доктора А.Д. Лелякова ходил бегать каждый божий день  на стадион, аж полтора года и  довёл до пробега на расстояние аж восемнадцати километров; кровяное давление  у меня и сейчас, когда мне уже 75 лет, держится  на уровне 120-80.  В свободное время пешком  часа хожу работать  и на дачу: час туда и час обратно. Три часа  сижу ежедневно  за письменном  столом и что-нибудь обязательно пишу – текст не менее трех страниц. За все последние пять десятков лет я ни у одного человека не просил одолжить мне денег на покупку. Денег у меня всегда хватало и хватает на все свои нужды. Я  научился экономить, и подрабатывать.

И вот декан  естгеофака Н.Д. Круглов – назову  это лично, – что делал он это мерзостно и подло, явно  по-болшевистки  снимает меня  с должности командира факультетского  строительства. А вот по осени на сентябрь и октябрь, когда  всех нас в обязательном порядке в качестве педагогических руководителей по ссылкам со многими десятками студентов на сельхозработы – в колхозы и совхозы, многие преподаватели сами находили себе  причины не ехать туда: придумывали себе болезни  или какое-либо другое недомогания, оправдывались пред такими как каким был  Н.Д. Круглов деканами.

Ректор пединститута А.А. Кондрашенков, конечно же, был  в курсе дела, когда назначал меня командиром студенческого стройотряда по обустройству пединститутского общежития. Повторяю: он обещал  мне заплатить за эту столь востребованную  работу;  подготовить огромное пятиэтажное общежитие  к месту жительства наших преподавателей. Все помещения, в нем  и квартиры, и комнаты, были обустроены  адекватно, – не просто хорошо, а очень хорошо.

Работа длилась с апреля по октябрь 1981 г., – почти что полгода. Работали (штукатурили и красили все стены) самые разные студенческие бригады и я. И даже моя жена Луиза, как до того обещал сам А.А. Кондрашенков, чтоб мы сами себе  обустроили в этим преподавательском общежитии подходящую нам квартиру. На данное мне им обещание предоставить мне и мое семье адекватно квартиру я верил. Начальство (это у меня заложилось  в сознании, когда  служил в армии) в принципе-то не врёт .– Примеров подобного рода вранья я не знал и не знаю. Но вот по окончании  работ по обустройству приезжают, а точнее или приходит комсомолка из обкома и на мой  вопрос могу я ли, поскольку я тоже трудился, включить и себя  в список оплачиваемых работников. Отвечает: ни к коем  случае! Так что ректорам обещание оплатить мне мою работу – в качестве шестимесячного командира и заодно  специалиста  по заготовке бетонной штукатурки – не осуществилась. Я не получил ни копейки.

По завершении всех моих работ он тут же вызвал меня к себя в кабинет и назвал номер представляемой мне квартиры на четвертом, но не на втором этаже. Луиза, моя жена, работавшая вместе со мной на обустройстве дома, и я мы оба именно на втором этаже захотели заполучить её. Ведь  накануне он обещал мне самому выбрать ее себе. Профессор А.А. Кондрашенков сразу же вульгарно отреагировал, сказав  мне вот что: нет, не сказал, а возмущенно грохнул мне прямо в лице свою  матерщину: пошел ты вместе со своею женой на…

Я еще раньше слышал от своих коллег, что ректор, профессор А.А. Кондрашенков позволяет это дело себе, – матерится. Но если информация о подобного рода ректорской наглости исходит от других людей в неё можно и верить, и не верить. Однако в этом, т.е. моем лично случае, когда он и меня и жену мою в служебном своем кабинете  – громогласно послал на …, я почувствовал в  себе оскорбление, исходящее не от нагловатого уличного дядьки – простолюдина, а от ректора. У меня непроизвольно, т.е. отнюдь не намеренно, поднялись вверх обе руки, в голове сразу же исчезло мышление, и сама природная энергетика подтолкнула  меня прямо к нему, … понятно на что. Но именно в этот миг я сверху с потолка, голос своей бабушки слышу вдруг Юхимки: не чипи! (т.е. не тронь!) Повернулся …  и ушел. Пред дверью Кондрашенков крикнул: «Остановись»!  Я огорчился сильно и махнул рукой в знак ответной реакции на его матерщинское пожелание и от квартиры – в обустроенном преподавательском общежитие, которое я с отряда более 6 месяцев, то бишь свыше целого полгода притом бесплатно доводил до конца, – отказался. Вот оно какое было тогда, местное советское руководство  в пединститута. В Москве, в МГУ, ничего подобного не было и быть не могло. О МГУ мы говорили в то время, когда  там учились: это государство в государстве»! Вот насколько он, МГУ в морально-нравственном и в правом отношении превышал тогда все остальные вузы страны.

 Прошло много-много лет, когда ректора А.А. Кондрашенкова должны были  уже снимать с этой его должности, как он снова вызывает  меня к себе в кабинет и делает мне замечание: почему ты (тут сразу же следует русский мат) вчера  дочери нашего советского дипломата на вступительном экзамене по немецкому языку поставил двойку.

Потому, – ответил я, – что у нее на лбу  не было написано, что она –дочь нашего дипломата и ещё потому что, живя годами, в ГДР Лейпциге, отвратительно плохо  знает немецкий, а ещё потому, что вы лично мне не просили об этом как ректор не просили об этом как ректор. А ведь если вам это надо, то тут нужно было меня лично попросить об этом, а  вы этого почему-то не сделали. Кстати, на экзамене должна была побывать также и Г.И. Краморенко, – должно быть, она нарочно отстранила себя от предназначенного экзамена.

Вот как вели себя тогдашние начальники в пединститута, ректор и заведующая кафедрой немецкого языка, у которой, конечно гораздо больше было прав и возможностей.

Позже до меня дошли слухи, что именно А.А. Кондрашенков взял и освобождал от работы профессора русского языка Н.Н. Холодова – за жалобы на него в министерство о коррупции. Вопрос об этом, – мне в своё время сказал  один из плотников – худграфцев, что вопрос об этом рассматривался даже на заседании парткома тогдашней о ректорской коррупции. Слухи, как известно имеют под собою некоторые обоснования, хотя надо сказать, они вообще об этом, о коррупции, не распространялись. – Профессор Н.Н. Холодов уехал на работу в г. Иванов: ученый и мужчина, он был замечательный. Я с ним дружил.

Мне лично не по душе, как А.А. Кондрашенков как ректор себя славословил и славославил. И как восхвалял его профессор Д.И. Будаев мне помнится он утверждал, что кулаки в деревни в 30-ые годы избили его так, сильно, что хромота ног у него, у А.А. Кондрашенкова осталась навечно.

Выходит, что за подобного рода приверженность Кондрашенкова А.А.  – во время появления при советской власти колхозов его  надо было возносить повыше как советского патриота. Я знаю, что он сам себя награждал орденами, предоставляя в высшие органы Москвы все необходимые, (конечно, им самим придуманные)  документы. А сколько портретов и фотографий его можно узреть тогда  в лекционных залах и на коридорных стенах.

А.А. Кондрашенков как ректор был снят с должности в 1986 году. Причины мне не неизвестны. – Может быть, из-за  возраста, а может по причине т.н. называемой горбачевской перестройки: должно быть, высшие руководящие органы и области,  и России были по-своему информированы о его неадекватной деятельности. Рано или поздно, но все, однако становится известно. – Выше я отмечал, что как историк А.А. Кондрашенков знал далеко не все.

Даже об освобождении г. Смоленска у него была  явно непригодная информация: он неважно рецензировал мои статьи и, более того, как редактор сборника накладывал запрет на их публикации. Между тем цензура, при советской власти действовала всегда, но в 90-ые годы 20 века была уже запрещена. Между тем профессор русский  литератур Г.О. Меркин, тогда заведующий кафедрой русской литературы, возмущался тем, что А.А. Кондрашенков явил себя как цензор, хотя это не позволялось уже юридически. – Свои статьи я опубликовал в другом сборнике, неподведомственном  А.А. Кондрашенкоу А.А. Кондрашенков буквально до конца жизни, а он прожил долго – целых 95 лет, то и дело – в присутствии своих коллег  – на этот раз тоже не позволял себе не придираться: придирался по-страшному и бестолково. В последние годы, – я это замечал и виды, – он весьма плохо себя чувствовал физически: однажды стоял  у стены, склонив голову, и естественно мог каждое мгновение упасть. Мне много раз приходилось помогать ему, найти машину просить шофера отвезти его домой предварительно разыскав  у нас же его родную дочь Татьяну. – Я не позволил себе мстить, более того, помогал ему, как и где только мог.

Девяностолетний мужчина всегда вызывает по отношению  к себе сочувствие и сострадание, тем более у меня. Главное, что он не разу не уволил меня с работы, хотя Г.И. Краморенко (она и декана и завкафедрой)  немало делала для того, чтобы выгнать меня, но у нее причин для это было маловато. А жену мою Луизу она все-таки выгнала: по доносу, что та отказалась переность бывшему во время войны немецкоязычному радиодиктору Красной Армии, преподавателю немецкого языка, фамилия коего Шевельзон И.Д. (он воссоздал свои военные воспоминания), пишущую машинку и отказалась распечатывать его статьи. Это ведь были отнюдь не учебные его работы. Лишь только учебные работы она должна была печатать на кафедре как секретарь.

Так вот мне тогда сподобилось прочесть сей мерзостный краморенковской на мою жену донос – в ректорат, и после годы целого работы секретарем на кафедре моя жена Луиза оттуда ушла. Точнее оттуда ее ушли, как это принято говорить на языке весьма заурядных просторечий.

У меня лично совсем мало претензий к своим коллегам, – бывшим преподавателям нашего пединститута. Их общее число буквально единицы – конкретно это В.А. Шуляков, Н.В. Кузьмина бывший секретарь парткома А.А. Новиков, В.Б. Ошеров не в последнюю очередь также и В.И. Дерен.

Ниже приведу этому бытовое простое обоснование.

Что касается В.А. Шулякова и А.А. Новикова то тут я отмечу, что они аочти всегда являли мне себя как мои очень надежные друзья. За все сорок лет нашей совместный работы и дружбы Василий Афанасьевич Шуляков только один единственный раз взял да устроил мне беспредельно громоздную неприятность.

Будучи в 206 г. назначенным редактором сборника «Смоленск и Гнездово в истории славянского мира», он предложил мне выбрать себе адекватную, на славянстве тему статью и написать её – с небольшим числом публикуемых страниц.

Я сразу же дал согласие: внимательнейшим образом прочитал книгу профессора Виктора Васильевича Ильина  !Люди древней Руси». Признаюсь, что работа эта была не очень - то для меня  тогда трудная (писать - то я умел и умею), но довольно-таки сложная. Трудная работы и сложная работа,  как об этом говорил один из дрездонских профессоров истории (я был у него переводчик  в то время, когда он у нас в пединституте на немецком языке читал лекции), это отнюдь не одно и тоже. У хирурга, к примеру, работа не трудная, а сложная. Такая не трудная, а сложная учебная работа и – вузовских преподавателей у педагогов  школьных учителей. С этим я согласен. Древнеславянские литературы я профессионально не изучал, но обратил внимание, представил  её в своей монографии «Люди древней Руси» профессор В.В. Ильин. Все его литературоведческие исследования носят по сути творческий характер. В них он, как исследователь выражает своё собственное, и личное и личностное мнение. Творческая работа, как в свое время высказывали журналист Смоленщины Александр Ульянов (с ним я в одно  и тоже время учился в МГУ), это играющее очко: что бы ты ни делал, чем бы ты ни занимался, куда бы ты ни шел, все равно  и та же мысль постоянно торчит у тебя в голове – равно столько, сколько на это потребуется  времени, чтоб окончательно представить её  на публикацию.

Сейчас  я уже не скажу, –  с те пор прошло уже 8 лет, как долго я писал свою статью о славянской книжке В.В. Ильина. К славянству и не только к одной лишь немецкоязычной германистики у меня адекватное отношение: я вполне удовлетворительно (конечно, в хорошем  смысле этого слова) читаю  да и пишу тоже на четырех славянских языках.

Тезисы и концепции, явленные в данной его книге, вызвали у меня немало ассоциаций. Многие из них я изучал адекватно в подготавливаемой к печати своей собственной статьи. У меня своя собственная стилистика и она не одна как таковая. У меня своя смысловая концепция неповторяемое своё содержание и свои личные ассоциативные связи. На мой взгляд, статья у меня была приготовлена и написана отлично, – с позиций моих представлений, выверена орфография: не всегда и не всем правилам русскоязычного правописания я доверяю.

Для меня, например слова «компонента» –  имя существительное не мужского, а женского рода; я пишу «в церквах», а не в «церквях», «церквами», а не «церквями», я не люблю из-за тавтологии выражение «на сегодняшний день» –  я не путаю понятия «аллитерация» и «анаграмма». Однажды на лекции путал это профессор В.С. Баевский –  во время анализа анализируя пушкинское стихотворение «Анчар». И далее – я отрабатываю каждую синтагму и простых, и сложных предложений, а также и собственную свою стилистику. У каждого из нас, людей вообще и в частности она своя собственная, – неповторимая и оригинальная.

Меня всегда поражала стилистика партвыступлений на съездах КПСС, и публикаций газеты «Правда», работ Карла Маркса и особенно Владимира Ленина – в его в его работе «Материализм и эмпириокритизм» (1908). – За такую стилистику, как та представлена в указанной лексикой работе, я бы поставил оценку «три балла». Эту работу я читал несколько раз, но ничего в ней так и не понял: её содержание совсем-совсем непонятное.

Так вот: вернусь к своей собственной статье, которую я написал о книге В.В. Ильина «Люди древней Руси» и отдал её своему другу, редактору сборника В.А. Шулякова. Прошло немного времени, и сборник вышел из печати: в нём была опубликована моя статья. Я начал её читать лежа на кровати, ибо пришло время лечь и заснуть. И стал плакать – невольно: первая страница моего текста (остальные же нет) была искажена и извращена аж семь раз до безобразия. Так его правила преподаватель русистка Кузьмина Наталья Владимировна.

Да, все было там, на первой страницы. буквально извращено – в языковом отношении – лишь только на ней на первой страницы. Меня страшно, в частности, возмутило то, что мой друг Василий Афанасьевич Шуляков (он же в самом деле мне друг, а не товарищ)  ни с того ни сего вдруг взял и отдал мою безупречно, пусть и не гениально, но талантливо написанную статью этой бездарной русистке, Кузьменой Н.В. – Это же  до какого марзма нужно было себя довести, чтоб раз за разом одну за другой брать и повыкидывать из первостраничного текста сразу семь синтагм, – смысловых частей  предложений изменить мои некоторые слова и выражения, полученные за пять лет стационарной учебы в МГУ, тут же явила натуральная корректорская ахинея.

Это ей, русистке Н.В. Кузьминой нужно было довести до такого маразма, – своим дурацкими исправлениями унизить меня до такого уровня, чтоб я от этого так долго плакал и никак не заснуть, хотя я более двух десятков тому назад лет вел и все еще веду здоровый образ жизни. Да, сама жизнь  в схему не укладывается.

Василий Афанасьевич  мой друг, а поступил со мною (не предупреждая о редактировании) не просто нехорошо, а очень гадко. Ибо всегда важен результат. – В присутствии Василия Афанасьевича до того, много-много лет назад, Леонид Холодов ударил меня по лицу бубдучи в пьяном виде – как ему показалось, за мои антисоветские мысли. Вот оно как было: Василий Афанасьевич дважды за 40 с лишнем лет повел себя также вот что, это касается меня, – то, что я по отношению  к нему всегда вёл себя адекватно именно, как друг: чего-то подобного, т.е. плохого, я делать себя не позволяло на три веселые буквы я, как это по отношению ко мне, это я отмечал выше – однажды поступил ректор А.А. Кондрашенков, а еще раньше декан худграфа В.Б. Ошеров. Я же никогда никого туда не посылал.

Декан худграфа выше названный В.Б. Ошеров базового спецобразования т.е. художественного образования не имел: к рисованию, к живописи, к дизайну, к скульптуре, к черчению у него никакой наклонности, разумеется, было и быть не могло. Худграф, – он в принципе представляет себя как факультет изобразительного искусства. Лет тридцать если не дольше – он Ошеров В.Б. вёл историю КПСС. Его научном руководителем в аспирантуре, – как мне об этом говорили, была дочь первого секретаря ЦК компартии БССР. У четырех деканов факультета иностранных языков *информацию об этом можно извлечь из местной литературы – о Смоленском педагогическом вузе) тоже не было базового образования иностранными языками разумеется, они не владели, не было его, базового образования не было и у декана исторического факультета Дерена. Своё образование он получил на Украине – в Днепропетровской сельхозакадемии и Киевской высшей партшколе, так неужели сельхозэкономика, равно как и экономика  вообще имеет иль не имеет, отношение к истории как к науке. В МГУ деканами всех факультетов были специалисты – профессионалы: филологи, историки, философы, экономисты, математики, физики, биологи, химики и т.д. Вообще: как может человек, не имеющий высшего базового образования, быть деканом  факультета, предметную специализации коего он не знает.

В.Б. Ошеров во время защиты моей дочерью Валентиной своей дипломной работы, – ею было представлены три картины; научным руководителем её тогда была Самарина В.Е. (сейчас она уже профессор, член СХРФ с 1975 г., выдающий график участник многих областных, республиканских, всесоюзных и даже зарубежных в Польше, в Германии художественных выставок), она ставила ей оценку «отлично». – Вдруг со своего места он сорвался и понес деканскую свою фигню. Художественная т.е. (дипломная) работа Валентины Ярошук якобы недостойна столь высокой отличной оценки. Основания  у него  как у декана были, конечно, липовые и еще по-декански наглые. У него были на то свои причины: он ко мне относился очень скверно, как конкретно, об этом я сообщу чуть-чуть ниже. Кстати, из-за этого, т.е. плохого и неуважительного ко мне отношения он моей дочке Вале по истории КПСС поставил тройку. Все же остальные оценки в её зачетной книжке были хорошие и отличные, а три балла лишь только по одной истории КПСС. Более того, В.Б. Ошеров очень сильно придирался к факультетскому философу С.И. Головкову (впоследствии в 80-ые годы он трагически погиб), с которым я в одно и то же время учился в МГУ. С.И. Головков на философском факультете, а я – на филологическом. С.И. Головков был при этом еще и секретарь партбюро худграфа. Я должен сказать, что мы оба слишком длительно жили по соседству – в общежитии пединститута по улице Дзержинского. Мы оба друзья, которые раз за разом то и дело общались меж собой и ходили – на свои праздники и на дни рождения друг к другу в гости. Я не только ценил С.И. Головкова как умного ученого философа, но и любил его, как человека. Любовь, как известно, – понятие не только интимное, которое чаще всего являет себя в отношениях друг к другу мужчины и женщины, но и общечеловеческое.

Трагическая гибель С.И. Головкова вызвала у меня беспредельное горе. Он невероятно сильно сочувствовал мне, когда я в начале  80-ых годов из-за тяжелой болезни суставов ног – уже передвигаться с места на место и по комнате  на коленях подползал к ведру с водой, чтоб сделать легкую нужду. Впоследствии я полностью излечился, но лечился два года. Офицер милиции передал мне привезенный его братом из немецкого Мюнхена 10 капсул  арумалона; после третьего  укола в верхним часть бедра я уже мог на стопах обеих ног поднять себя на суставах их пальцев. В немецкоязычной инструкции была обозначена фактология лечебного действия арумалона: из 10 тысяч больных не вылечились совсем немногие лишь две сотых процента. До того 40 дней я лечился в Смоленском Красном Кресте, затем более месяца – по профсоюзной путёвке, выданной мне профоргом по имени Киселева Татьяна Николаевна, – на курорте близ Риги.

А затем полтора года подряд ежегодно посещал стадион, который находился рядом с общежитием и … бегал, поначалу 2 км., а под конец даже целых 18 км. С тех пор ноги у меня уже не болят: доктор А.Д. Лялеков все время держал и все ешё держит меня под своими врачебным контролем.

Так вот декан худграфа В.Б. Ошеров об этом мне сказал сам С.И. Головков очень сильно стал придираться к нему, в частности, за то, зачем он на экзамены по философии моей дочери Вале взял и поставил пятерку. Ответ С.И. Головкова был таков: она отвечала отлично, а посему я и поставил ей соответственно пять баллов. Мне, выходит, можно и нужно тогда подумать пятерка, поставленная Вале на экзамене по философии, – как на это сам себя настаивал В.Б. Ошеров, – оценка явно завышенная и недопустимая. Можно подумать, что именно такая оценка ей сводит на нет высшие интересы. В чем они заключались высшие ошеровские интересы, я попробую восстановить  и проагументировать, припоминая один случайный эпизод, случившийся с нами обоими поначалу накануне 1-ого мая 1971 года на площади Ленина в Смоленске.

Известно, что советская власть  в нашей стране прекратила своё существование без малого  уже четверть века тому назад – 1990 году, просуществовав в общем и целом чуть более семи десятков лет. – При советской власти у нас ежегодно устраивали праздники – очередной годовщины октябрьской революции и 1-ого Мая. Все люди, прежде всего это были государственные служащие, рабочие, военные и студенты, ходили на т.н. демонстрации, чтоб удостоверить и подтвердить своё  не только лояльное, но и патриотическое отношение к властям, которые, как правило, являли себя на трибунах, расположенных на центральной площади. У нас же на площади Ленина. Очень долгое время обком КПСС (а это была в ту пору самая что ни есть главная и заглавная власть в области) у нас возглавлял первый секретарь И.Е. Клименко.

Все преподаватели пединститута в обязательном порядке присутствовали на них, т.е. на всех данных демонстрациях. – Иначе они могли быть наказаны: надо сказать, что в пединституте у нас никто из преподавателей не наказывался. Ходили и учувствовали по сути все, кто только мог, – был на месте и не болел.

И вот мы – все преподаватели тогда, – 1-ого мая 1971 г. (в то время я уже работал в пединституте – первый год) взяли и да и несколько приостановились, не доходя до самого центра площади, где  стояла трибуна и был все еще стоящий памятник Ленину (памятник Карлу Марксу на улице Дзержинскому  уже убран – без объявлений). Мы, преподаватели, тогда отнюдь не старые, более того, все (еще довольно-таки молодые), остановились по группам, кто с кем и где угодно. И я тоже приспособил себя к группе мужчин среднего возраста, потому как  и мне тогда было совсем не много, но и не мало лет, всего  лишь тридцать. Мужчины разговаривали между собой –  на разные темы: никто ничего не определил.  Я подошел  к группе, где стояли преподаватели Г.Г. Сильницкий, Н.Д. Трегубов, С.Н. Моспан, В.А. Шуляков (их все хорошо я знал) и несколько других незнакомых мужчин. И вдруг один из них, он был мне абсолютно незнаком, подошел  ко мне и крякнул вполголоса: вон отсюда, иди ты на …, иначе получишь по морде.

Мне это передернуло насквозь: мужчина был ужасно некрасивый, физически слабый, среднего роста, но наглый беспредельно. Позже я узнал, что он В.Б. Ошеров, только  что защитивший кандидатскую диссертацию, написанную им под опекой дочки первого секретаря белорусской компартии. Но  в тот миг, когда он нагло, вслух, в присутствии многих взял и послал меня на… мне его служебное положение было ещё неизвестно.

И я  сразу же отреагировал:  – Иди-ка сюда! Ты кого это посылаешь на ... Ты знаешь, что в прошлом я три года был командиром учебного стрелкового взвода. Ты  не думаешь, что ты принародно, то бишь при всех, можешь тут получить от меня  сдачи – по харе. За что это ты мне так нагло хамишь, матерясь и оскорбляя.

 – Я пошутил, – ответил он. Ни фига себе пошутил! Полковник Шмайльшлегель, если ты знаешь, кто он вообще, однажды выговорил пленный советский разведчице вот что: шутки должны удерживать себя в границах уважительностей. – Заруби это себе на носу, шутник, неизвестного человека посылающей на …!

Вот какова была она, моя первая встреча с деканом худграфа В.Б. Ошеров на первомайской демонстрации 1971 г. с коим до этого я не был знаком.

По прошествии сорока с лишнем лет он однажды подходит к нам, двоим мужчинам, к М.Н. Сычеву и ко мне, – мы оба стояли рядышком и беседовали меж собой, как вдруг Ошеров, тогда уже довольно старый человек  подходит, здоровается, подавая М.Н. Сычеву и мне руку. – И я, нисколько не смущаясь, сразу бросил ему в лицо фразу: А ведь я не забыл, как ты в своё  по-жидовски послала меня на… .

Среди моих друзей, – и во время учеба в МГУ и на работе в пединституте  – были все ещё остается немало мужчин и женщин еврейского происхождения. Некоторые  из них я не просто ценил, но и по-мужски  даже любил, в частности, умерших профессоров Михаила Стеклова и Валерия Сонина. Во время своей работы и тот и другой публично акцентировали свою этническую и национальную принадлежность к себе как к евреям и своим согражданам. Михаил Стеклов однажды пригласил меня В Смоленскую областную библиотеку даже на конференцию, посвященную уничтожению более 6 миллионов евреев –   в формате т.н. Холокоста.

Там я произнес речь, - о том  как немецкие оккупанты у меня на родине, в Чернянах, 21 сентября 1941 года отвезли на грузовых машинах 80- еврейских семей на полтора километра  от села и расстреляли их.

Будучи пастухом, довольно-таки часто проводил своё время там около двух их могил. Ратая позже в школе, я предложил директору М.К. Воробьеву установить в урочище Подсылныцы на них деревянные оградки – в знак памяти. М.К. Воробьев, однако, отозвался о них по-большевитски очень скверно, – что было, то было ничего тут не изменить. Конечно, нельзя утверждать, что чернянский школьный директор М.К. Воробьев был плохой человек. – Ко мне он относился хорошо и уважительно. И уроки у него  были замечательные – по истории. Но характер у него складывался под давлением: он одиннадцать лет прослужил в армии, девять лет из одиннадцати в Китае, уже после войны. Не надо думать, что он был плох. Он проводил меня в г. Брест в 1965 г. Я тогда отправлялся уже на учебу в МГУ, а у него жена в брестской больнице только родила первого в ихней семье ребеночка, хотя оба они, и он и его жена, были  уже в среднем возрасте, – не молодые, но ешё не пожилые. Рад М.К. Воробьев был невероятно, и с этой своей радостью,  выпив чуть водочки, провожал меня в Москву.

О М.Е. Стеклове и о В.А. Сонине я написал и опубликовал соответственно две статьи, ибо они по жизни были мне самые лучшие друзья.

Не надо думать, что я антисемит, хотя двух евреев, В.Б. Ошеров и заодно  и В.И. Дерена (кстати, я точно-то и не знаю, еврей ли В.И. Дерен но фамилия его явно еврейская), я не любил, не ценил и не уважал. В.Б. Ошеров посылал меня на … В.Б. Ошеров упрекал своего факультетского партсекретаря С.И. Головкова за то, что он на экзамене моей дочери Вале поставил оценку «отлично». В.Б. Ошеров снизил во время защиты дипломной работы ей оценку – на один бал, т.е. на «хорошо» , а было бы «отлично», хотя все её тогдашние художественные научные руководители в том числе были и оппоненты, как-то великий русский ученый скульптор  А.Г. Сергеев настаивал на своё: оценить все её три  картины нужно было только на «отлично».

С В.И. Дереном я в принципе никогда, т.е. за все время его деканства, не поддерживал никаких отношений, ни личных, ни личностных. Хотя В.И. Дерен, как декан, выйдя, скажем, на коридор, если я там стоял и разговаривал (чаще  всего – по-немецки) с профессором Ю.Е. Ивониным: делал нам обоим замечания.  Мы с Ивониным друзья. Я не раз и не два переводил ему русско-немецкоязычные работы, а он публиковал в своих сборниках, мне статьи – по соответственным тематикам, как правило, историко - литературоведческие, так вот он, В.И. Дерен сразу же начинал к нам обоим придираться, – но чаще  всего, однако, ко мне.

 У меня сразу же в голове возникла мысль: отчего это бы, В.И. Дерен, еврей по национальности, унижаешь меня белоруса и Ивонина, русского профессора. Неужели чувство вузовской интеллектуальности тебе не подсказывает, как себя  вести принародно. К нему В.И. Дерену заодно и В.Б. Ошерову (хотя оба они долго были деканы) я относился с позиций враждебного нейтралитета: мерзость он, конечно, сотворили, но на меня,  по большому  счету, нисколько это не влияло.

Но на В.И. Дерена  я однажды обиделся очень сильно, ибо повёл он себя – по отношению ко мне – по-хамски.

в 80-ые годы партком назначил (а не избрал) меня командиром народной дружины тогдашнего нашего пединститута. Я, что называется, каждый божий день должен был посылать в город на охрану общественного порядка десятки дружинников и дружинниц. Вот какую невероятно ответственную  общественную работу как коммунисту мне взял и определил парткомовец А.П. Лиферов. Раз за разом я и сам по вечерам обязан был ходить с своими дружинниками на дежурство. Не надо думать, что мне это доставляло большое удовольствие, но, будучи в ту пору коммунистом, я обязан был выполнять эти и трудные, и не весьма сложные партийные поручения. В ту пору (до 1983) года я вместе со своей семьей  жил  в общежитие  – на улице Дзержинского. Все наши преподаватели жили на небольшом удалении от студентов тогдашнего исторического факультета т.е. на одном из боковых коридоров. И вот однажды летом, –   в то время у студентов были уже каникулы, а у нас, преподавателей, – уже отпуска, – я вдруг услышала, как на коридоре, где находились комнаты студентов и студенток, кто-то громко стучат по двери.

Я, конечно, сразу же выскочил в коридор и увидел, все-таки как командир  народной дружины, то, что я увидел: вдребезги пьяный фулинган (я не говорю: хулиган) хочет проникнуть вовнутрь (внутри конечно де, жили студентки). – Во мне сразу сработал институт лично своего поведения. Физически я был отнюдь не слаб: взял да оттолкнул от двери этого пьяного подлеца, а он не упал подскочил ко мне и кулаком ударил мне прямо в левый глаз. Левый глаз у меня и по Сю пору плох: в своё время (до поступления в МГУ я полтора года лечился в институте глазных болезней им. Гемгольца (в г. Чебаксары. – Там его находится его филиал). Глаза, – из-за восполения обеих радужных оболочек, – болезнь это по-медицинской терминологии именуется иридоциклит. – До того меня, кстати, лечил врач – офтальмолог в окружном военном госпитале в г. Дмитрова близ Москвы при месяца, немец по национальности. Эту болезнь он гениально по-немецки обозначал вот как “Regebogehaut enfüdung”

Так вот: этот фулиганский удар прямо мне в левый глаз сразу же сказался на моем состоянии, к сожалению, я увы не смог обратиться к врачу: у меня был куплен уже железнодорожный билет в Брест, я отправился тогда  к себе домой в Черняны. Вызвал по телефону милицию  – милиционеров было трое, – ублюдочного пьяного этого фулигина тут же арестовали и отправили  в камеру милицейского заключения.

Я думал, что его приговорят  к 15 суткам ареста, что в принципе и должно было быть, но такую многосуточного ареста почему-то не было.

По возвращению из Чернян в Смоленск  уже на работу, я взял, как командир  народный дружины, и официальные написал декану истфака В.И. Дерену жалобу – на уголовное преступление, совершенное по отношению его студентом ко мне: никому никого не следует избивать, а тем более вызывающему студенту дневного отделения, тем более преподавания, функционально исполняющего обязанности не просто дружинника, а командира общеинститутской народной дружины.

В.И. Дерена как декан отреагировал  на эту мою жалобу неадекватно. – Он сказал: у этого студента из семьи ушел отец и он поэтому впал в отчаяние и вот так себя и повел. Его почему надо понять и простить.

Ни фига себе объяснение. Ушел отец и можно себе позволить – в безумно пьяном виде – найти отмщение: ударить несколько раз в преподавателя  прооперированный глаз. Собственно, я добрый человек – кое-какие вещи мне понятны и терпимы, но многие из них я не понимать, ни прощать не хочу и не могу. – Не хочу, потому, что не могу, а не могу, потому что не хочу. От декана я требовал вовсе не исключения этого преступного студента из института, хотя это и можно и нужно было бы сделать, а официально – через приказ вывешенный, на стене, – за совершение им уголовного преступления объявить строгий выговор. Уход из семьи его родного отца – это лишь повод – для неправильных аргументаций и объяснений мне  со стороны декана.

Ему, В.И. Дерену я сказал вот что: судя по вашей логике, я имею право избивать любого немца, поскольку немцы уничтожали на войне в 1945 г. моего родного отца. – И что вы по этому поводу, скажите?!

Можно сказать было подумать, что декан В.И. Дерен думает более логично, нежели обычный преподаватель, поэтому он декан в Киеве закончил сельхозакадемию и военную партийную школу, а я, Ярошук А.И., разом из обычной крестьянской, пусть и не совсем нищей, но все же довольно  бедной семьи (папы – то у меня нету, а мама - неграмотная?!), высшие своё образование получил не где-нибудь, а в столице не где-нибудь, а в Москве, в МГУ. Каждый из всех моих ученых-профессоров в разы превосходят интеллектуально Ленина, Сталина, Хрущева, Андропова, Черненко и Горбачева, всех пофамильно названных генеральных и первых секретарей ЦК.

Я ежедневно по нескольку раз в течение целых пяти лет слышал и слушал их  и прочие научные выступления, что в конечном счете и сказались на уровне целостного моего интеллектуального достояния. Повторяю: МГУ – это государство в государстве. Это, разумеется, вовсе, не моя точка зрения, но её я все же разделяю.

Хотя я разделяю далеко все позиции своего давнишнего  друга В.А. Шулякова . Почему  это он взял и да  и отдал  на филологическую проверку и коррекцию мою статью о книжке профессора Ильина В.В. «Люди древней Руси», а не свою собственную: я не скажу, что я читал не его научные работы, но то, что мне сподобилось  у него в его публикациях просмотреть, оцениваю на три балла по своей  ценности: плохая стилистика и  порой, что и ложная аргументация  по отношению к партизанскому движению. Партизанское движение  в Беларуси  и на Смоленщине, конечно, в чем-то совпадает  и в чем-то не совпадают. – Я писал, как комиссарша Брестской крепости  моего соседа партизанка Мария застрелила в Чернянах в домашнем хлеву (сказала, что хочет посмотреть там себе кабанчика) – с редким именем Зенько, оставив полусиротами двоих родных сыновей. Вдобавок – ещё раз: Мария чуть было так же (в хлеву ей захотелось смотреть кабанчика!?) не застрелила и моего родного отца Ивана, но почему-то его отпустила.

Я смотрю гениальный живописный художественный портрет написанный – по моей просьбе другом  моим Иваном Барио и на  глазах у меня сразу же выступают слезы: он погиб на войне – на 27-ом году жизни. А ведь он был хороший во всех смыслах и по всем измерениям, как мужчина, как человек, как муж и как наш родной отец.

Читать Котовские и шуляковские работы о партизанах – во времена нацитской оккупации в Белоруси погиб каждый третий человек – мне нне то, что не хочется но и ещё и неприятно – из-за ихней идеологической амбициозности: и Котов тоже, повторяю  в присутствии Шулякова однажды в пьяном виде ударил меня по морде.  – За что (?!) понятно. Повторить это не стану. – Момент подобного рода, он в принципе-то судьбоносен. А посему я его в данной своей монографии и акцентуирую.

Кстати добавлю: есть слова «акцентировать» и «акцентуировать» «диагнозировать» и диагностировать».  Они и совпадают, и не совпадают. – Это уже проблема самого читателя: что есть что?

Все ситуации, в каком бы формате те себя ни являли, могут быть представлены нами и вообще, и в частности. Тут едва и стоит чему-то одному отдавать предпочтение.

Мы все родом из прошлого, которое в принципе бы каждого человека своё собственным, – неповторимое, а посему и целое, как и сама жизнь.  

 Вспоминая о своем прошлом (с этой целью я как и пишу эту свою монографию), я хочу сказать, что оно – моё, каким бы оно не было и как бы себе его не представлять – в оценке, в суждении и в воспроизведении.

Я повторю: жизнью своей я обязан маме. Ей крупно – в годы наступающей взрослой зрелости – не повезло: муж ее, наш папа, погиб на войне, она овдовела, на четвертом году после военной жизни ей пришлось  становится уже колхозницей. Это было  ее собственное  решение, хотя многие наши чернянские родственники предлагали ей остаться единоличницей. Она, мама, взяла на себя главную  домашнюю функцию – при крайне тяжелом материальном положении нашей уже семьи не полной семьи: отец-то погиб!

Где, как и, что за что зарабатывать, чтоб жить и не умереть   с голоду!? Как и на что держать кормить, одевать, воспитывать обоих сыновей, меня и Леню. А ведь это время. – вторая половина 40-ых годов, самая –самая, что ни есть тягостная, и бедная и нищая. Не стоит думать и утверждать, что в тогдашнее 40-ые годы советская власть споспешествовала тому, чтобы все без уточнения черняские крестьяне жили вполне удовлетворительно: сколько народа в самом селе и да и в окрестностях, и дальних и ближних деревнях, тоже посещало тогда наших крестьян, чтоб что-нибудь себе выпросить – для жизни.

Я, тогда еще малолетний мальчишка хорошо это помню - само попрошайничество. Постепенно, по прошествии лет, оно несколько редуцировалось, т.е. становилось не столь частным и навязчивым, но продолжалось не менее полутора десятков лет. – Нищета народа все-таки была очень заметна: зрелого возраста чернянские мужчин  и на фронте и не на фронте погибло все-таки немало, да и тяжело раненых было заметно больше число. До колхозное время, равно как и колхозное в 40-ые и 50-ые годы, явило себя в плане массовой народной крестьянской жизни – по всем деревням и  селам запредельно плохо. Никто из тогдашних крестьян не мог реализовать себя более-менее терпимо. Колхозы по Западной Беларуси начали создаваться по прошествии четырех лет после окончания войны, –  в 1949 г., что тогда стабилизировало советскую власть, но не народную жизнь.

Читая вологоновскую 2-томную биографию Ленина, можно удостовериться по всей советской реальности, начиная с 1917 г. к каким последствиям привела россиян гражданская война погибло 13 миллионов людей, сталинские  же репрессии 1929-1953 гг. уничтожено 29 миллионов людей; украинский, казахский и приволжский голодоморы, коллективизация и индустриализация страны тоже немало. Не следует думать об этом лишь только на одном собственном уровне, – на интеллектуально-теоритическом, более того, каждый гражданин, живущий при  советской власти, в том числе и я, живущий в детстве и в подростком возрасте у себя на родине, т.е.  в  Чернянах, мог лично, не всегда  правда, сам – по себе удостоверится, как большевики вели себя по отношению к простому народу. Некоторые  с нынешних т.н. ученых утверждают, что простого народа и простого человека нету вообще, что каждый живой человек по своей сути являет себя как необыкновенно сложный феномен. Что до меня, то я частично с этим согласен и не согласен:  есть только само понятие «простолюдин», но есть и люди, которые именуют себя так, потому что они (Ия тоже) и не хотят и не могут причислять себя к т.н. элите.

Когда я учился в МГУ то не раз и не два побывал в близлежайшем военном магазине, где как-то вдруг – в винном отделе  увидел сталинское вино. Меня оно очень заинтересовала, вино-то сталинское из самой Грузии. Вино я купил. После  того как его попробовал, сразу же  пришел к выводу: до чего же гадкое на вкус!

Основная масса народа – это простолюдины, которые видят и знают саму элиту и которые интуитивно, т.е. с точки зрения того, какую нам посылают мысль сам Господь Бог, а не с точки зрения логики и доказательств, всему дают ответ свою собственную оценку, что есть, что и кто есть кто.

Моя родная Таня в те самые 40-ые и 50-ые годы была довольно-то бедная, но не нищая, к тому же совершено неграмотная. В детстве в школе она так и не училась – дед Степан, ее отец, ее не посылал, туда , но почему мне не ясно. Но факт остается факт. У нас в Чернянах, всех зрелых и пожилых женщин крестьянок называли «бабы».  Я это слово недолюбливаю, – из-за негатива по отношению к родной маме. Но она была здоровая,  очень трудолюбивая  и невероятно трудоспособная.

Даже тридцать соток огородной земли давали ей возможность  аж на целый год, вырастить достаточно картошки (у нас тогда картошка была отнюдь не второй, по сути первой, т.е. основной продукт). Держать корову, поросенка, овец, кур, т.е. иметь молоко, жирное мясо, яйца, шерсть – все это нужно было для приготовления еды, а также теплой повседневной одежды. не надо тут думать, что ей кто-то существенно помогал.– Помощь, конечно, была, но отнюдь не все определяющая и судьбоносная. – Мама сама делала все то, что держало нас по жизни и определяло нашу судьбу. Никаких ошибок и прорех  у нее, как это я утверждаю сейчас, на исходе уже моей жизни мне 75 лет,  тогда не было и быть не могло.

Я каждый божий день гляжу на портрет отца и мамы: обе они – это замечательная живопись. Их создал, повторяю, художник Иван Барило, мой университетский коллега )он работал преподавал на худграфе) и давнейший друг. Мы знакомы и держим связи меж собою уже более 40 лет. Она, моя мама, когда я гляжу на неё, как и отец, вызывают у меня чувство глубочайшей сыновей скорби: отец погиб на войне – на 27-ом году жизни,  а мама умерла из-за не очень-то великий старости – в конце  уже 78-щго года своей жизни.

Тут то же самое: я невольно начинаю сильно грустить, и поскольку уже ничего изменить нельзя и улучшить своё самочувствие  уже невозможно, я склоняю пред портретами отца и мамы голову и начинаю креститься – по три раза теперь уже по исчезновением советская власть – я снова стал православным верующим: начал на многих европейских языках учить молитву «Отче наш», а на языке латании – Але Маiа»,  по воспоминаниям ходить в Смоленский Успенский Собор,  чтоб сильнее приобщаться к Вере в Господа Бога, а заодно помянуть отца и маму, поставить в память о них свечи – в этом величайшем русском храме, и послушать  о них проповедь о них епископа и молитвы священников, сопровождаемые великолепным церковным песнопением. И увидеть своих коллег-профессоров Сильницкого Г.Г., Е.Ф. Троцкого друга, полковника В.С. Грабачука.

Моя мама, как и все прочие женщины-родственницы, была православная женщина: она регулярно молюсь Господу Богу, зная на память несколько расхожих молитв. По воскресеньями, конечно, по праздникам, то бишь на рождество, на Пасху, троицу и на Причастью (21 сентября это наш местный чернянский религиозный праздник, – в честь Пресвятой Девы Марии), она брала нас обоих своих сыновей туда с собою, часто также и на целую ночь, если в церкви осуществлялось богослужение в канун  священных праздников, в церкви заставляла становиться на колени, молиться и креститься, а накануне – держать пост (здесь я чего не выдумываю), а по возвращению домой торжественно отмечать праздники за столом, где, конечно, же заранее предусмотрено и приготовлено спецугощение. Дети любят играть: я часто, когда был дошкольником, сам с собою разыгрывал у себя в коридоре, а то в лавочке, т.е. в хранилище домашних продуктов во время службы в церкви поведение священника, сам себе вслух произносил отложившиеся в памяти его слова и песнопения. В детстве я любил что-нибудь напевать себе. И бабушка Юхимка, и тетя Саня, обе они очень часто тоже просили меня повторить вслух выученные молитвы. Естественно, им хотелось удостовериться в том, что я их знаю. Ещё до школы бабушка научила меня читать. Она вообще сумела меня всему научить. – У меня отложилось в памяти, что она будучи, ещё девочкой, училась в русской гимназии, что и сказалось на её интеллектуальном поведении: она много знала сказок и раз за разом рассказывала их нам когда в комнате осенью и зимой сидела за своей прялкой и пряла лён, конопляю или овечью шерсть. Из всего этого у них получали длинные-придлинные нитки, из коих они – в предвесенние время начинали ткать полотно и ткань, потом они использовали их для изготовления нижней и верхней одежды, простыней, одеял, мешковины и т.д.

Работы и совместная беседа, конечно, все это надолго запомнилось мне, навсегда откладывалась в памяти. Бабушкины сказки, они были неповторимы. Я, – в её возрасте, – уже не смог бы их вот так восстановить: конечно, речи я могу произносить – спонтанно, в зависимости от тем, а ещё от тех самых озарений, которые при их произношении помогает мне сам Господь Бог. Иначе я и не думаю: как правило, речи у меня такие, также, даже если я их и не готовлю и заранее не учу наизусть, они все-таки получаются, независимо от того, сколько в зале бывает слушателей, – сто иль в разы больше. Случается так, что в конце моей речи слушатели все вставали и аплодировали – в честь моего ораторского мастерства. Я и в МГУ выступал с речами, обычно на парттсобраниях, и меня очень многие преподаватели -профессионалы за это порою даже похваливали.

Естественно, что все мои интеллектуальные возможности как таковые закладывались ещё в детстве, – и дома, и в школе. Мне конечно же, совсем неприятно и себе самому и своим собеседникам говорить о том, что моя мама в детстве не посещала школу (по вине отца: туда он её почему то не отважился  направить) и, повзрослев она, не умела ни читать, ни писать. – Издержка стало быть необратимая. Но какие и к кому ей можно было предъявить претензии, – к родному отца, что ли!? Скорее всего, время было такое: польская власть, жизнь на хуторе, далековато от села Новосёлки. А ещё вот, что среди тринадцати детей в родительской семье, она была все-таки девятая  по счету. – Жизнь, она, как правило, складывается обычно так, что выбора тех или иных возможностей, они либо существуют, либо не существуют. – В раннем детстве, как и в позднем, у мамы выбора не было: в школу не пошла, потому как, не смогла. При всем очевидном негативе советской власти ей самой учиться в школе было невозможно.

Отсутствие  у мамы в её детские годы – возможности получить хоть бы самое первичное образование (научиться уметь читать и писать) вовсе не говорит о том, что это привело её  неразумному поведению и такому же неразумному образу жизни. – У неё сработал природный ум. Общение с нею по-любому вопросу – вызывало у меня полное удовлетворение и более того, даже восхищение её размышлениями и рассуждениями. Не все профессора и т.н. ученые, работающие в вузах, достйны этого: какую фигню нёс мне профессор А.А. Кондрашенков –относительно освобождения города Смоленска в сентябре 1943 г. от немецких оккупантов и как грубил он мне при этом, какие неадекватные замечания мне делал также и профессор Я.Р. Кошелев – относительно якобы  неправильной постановил тире меж двумя предложениями (?!). Выходит, что он не читал романов ни Достоевского, ни Ремерка, где это имеет место быть довольно-таки нередко. Это что  – мой собственный вызов сложившимся в русском языке правилам о расстановке знаков препинания. Или, скажем, нагловатая работница Кузьмина Н.В. корректор моей статьи про книгу В.В. Ильина «Люди древней Руси», которая все свои коррекции, то бишь исправления довела до такого страшного маразма, что я плакал и обиделся на В.А. Шулякова, зачем это, он мой лепший друг устроил мне её, эту свою редакционную дерзость: обиды разлучают нас. Любое сравнение, оно либо избыточное либо недостаточное.

Сравнить ум и разум своей родной, но все же неграмотной мамы с интеллектуальными достояниями советских ученых, которые часто многое замалчивали и скрывали, а то и насквозь его даже искажали – вещь непотребная. Родную маму в этом смысле я очень ценю и ставлю горазда выше всех названных мною здесь советских попугаев, раз за разом повторяющих мысли и слова своих московских начальников – цекистов, что по жизни собственно ничего  не меняет, но создает всему собственное амплуа.

Если, скажем, мой люксембурский друг и коллега, поляк по национальности, его зовут Донат Йагиелло – безупречно говорит и по-русски, и по-немецки, по-итальянски, и по-испански (мне в позапрошлом году он  признался, что начинает изучать еще и арабский язык), а также и пастор люксембурского  храма Белар по имени Жан Поль-Андре то уже наша тамошняя покровительница, немка по национальности, Мелитта Кляйн-Шнайдер вместе с Жожеттой Линстер чуть ли не 25 лет ежегодно раз за разом отправляли в Смоленск в помощь бедным, старикам, пенсионерам, инвалидам, детям-сиротам, всем нуждающимся грузы с вещами повседневного употребления. Я работал с ними переводчиком (не совсем конечно) и все видел и все заню.

Они и меня обеспечили всем необходимым по жизни, – одеждой, обувью и другими вещами, в том числе и немецкоязычной литературой. Как все они хорошо говорят на языках, которые в Люксембурге гениально востребованы, как хорошо поют и как хорошо живут имея квартиры и дачи – аж с семью комнатами. Эти самые фактологические данные, они, безусловно, сами по себе по жизни безупречны в своих реалиях и не сопоставимы с нашенскими, с теми, к чему мы попривыкли и больше чего мы больше себе уже не хотим и не желаем. Если я говорю, что сейчас я очень доволен своей жизнью, то это значит, что мне больше ничего уже не надо. Если я свою родную маму сравниваю и сопоставляю со своим бывшими, а не тепершними, конечно, начальниками, то я сам для себя ставлю её на предельно высокий уровень ума, мышления, модуса жизни, личного и личностного поведения. Родная мама, она незаменима. Поэтому как под её прямым и косвенным воздействием со мною происходило  все то, что  происходило я складывался и как человек и как личность: человек он-биосоциальная сущность, а личность – сущность интеллектуально-социальная.

С самых ранних лет жизни я начинал уже работать, – прежде всего, физически, потому как вся наша тогдашняя (в40-ые и 50-ые годы) крестьянская жизнь определялась тем, что мы делали, как мы работали и что мы из этого получали. Крестьянская работа, и домашняя и полевая, равно как и на земельном участке в огороде и в саду, она по своей сути, как-то в во время распахивания и обработки земли ухаживание за коровой и всеми прочими домашними животными, как-то телятами, овцами, поросятами и курами, на пастьбе скотное во время скашивания сена на отведенном луговом, но чаще всего все-таки болотном участке просушивания, а  конец и сгребания его и складывания куп и стогов, все это не надо думать, что это нечто элегантное физический крестьянский труд, он вовсе не элегантен, он и сложный, и трудный.

Ещё до школы мама меня научила, как правильно нужно чистить картошку. Она делала это отлично. Я по жизни нигде собственно, так и не увидел, чтобы кто-то делал это лучше её. Чистить картошку – для меня по сю пору самое любимейшие мое занятие, не такое, как, скажем, стирать рубашки или белье или гладить утюгом костюм. Хотя и это я умею делать хорошо, а ещё – завязывать мужские галстуки. Вареная картошка – первое востребованное  у нас, блюдо. Боже мой!  когда я служил  в армии, нас время от времени, т.е. мой взвод (на целые сутки посылали работать на кухню, готовить еду для 800 солдат. Нам – вручную, значит ножом. Сколько было таких плохих солдат, которые брали картошку и нож и верхней грязноватый от скорлупки очищали ножами, но не так, как надо. Скорлупу срезали не по направлению к себе, а наоборот – от себя, вперед, меня очень беспокоило. Я садился рядом и учил их своих солдат,  как надо чистить картошку. В детстве меня мама частенько заставляла делать это, готовить целые чугунки это – и на для снидання и для вечеры. Мальчик я был послушный, что впоследствии, особенно на службе в армии невероятно сильно дисциплинировало меня. Кроме чистки мне приходилось собирать и варить очистки – для поросят и вообще собирать в одно большущие  ведро пищевые отходы – для их кормежки, ходить за дровами, ложить их в печку и следить, чтобы они правильно (не слишком сильно, но и не слабо) там горели и заодно следить, как закипает в чугунке картошка. Мне нравилось также порезать на шкварочки кусочек сала и порезать его. Завтракая за кухонным столом, мы брали в руки по одной сваренной  уже картошки не и опускали ту в стоящий на нем чугунок, т.е. сковородочку, чтоб обмакнуть её в сальном (или саловом) жире и почувствовать его сверхприятный вкус. Никто из нас никогда не держал пред собою отдельное блюдо. В одной мисочке лежала варенная картошка и в одном и  том же чугунке – жаренное сало. Каждому из нас, маминых сыновей, дозволялось взять и съесть несколько шкварочек.

Я не скажу, что в детстве мы в Чернянах голодали: да, порою чего-то и не было или не хватало, но мама всегда искала и находила для нас выход из создавшегося положения.

Порю да случалось такое, что мы месяцами пытались обычной крестьянской пищей – варенной картошкой, вареной капустой, солеными огурчиками и  прочими другими разными овощами. Фруктов (яблок и груш) у нас не было. Яблоки и груши были у деда Степана, но он жил от нас все-таки  далековато – на хуторе  на расстоянии 10-12 километров от Чернян и двух километров от села Новосёлки.

Я  впервые почувствовал себя сытым – в шестом классе, в 1952 году, когда был приглашен на свадьбу Коли, родного брата жены моего дяди Феди. На свадьбах, если  такое случилось в принципе можно было поесть все что угодно: там: имелось все, чтобы быть довольным. У себя дома такое бывало далеко не всегда.

Я помню один случай, который произошел со мною в 7-ом классе, на уроке математики, меня мой тогдашний классный руководитель вызвал к доске решать какую-то не очень трудную задачу. Все шло хорошо, как вдруг – где-то на середине урока –  стоя с мелом в руках, перед своими школьными товарищами я вдруг встал чувствовать в теле невероятно каждую минуту нарастоящую слабость и … мог бы грохнуться на пол. – Но в этот миг мой замечательный наставник – математик (до того он, как позже и я проучился у тех  же самых преподавателей в Брестском педучилище) вдруг подхватил меня, прервав свой урок, и сразу отвел меня в учительскую и директору Журе С.Ф. Затем он привёл меня домой. Вот, что собственно тогда случилось.

Конечно, мою маму он ни в чем упрекать не стал, хотя из состоящегося его объяснения я понял, что слабость, случившаяся со мною на его  уроке – математики при решении на доске задача – скорее всего была вызвана недосточным питанием, с чем моя мама сразу же согласилась. 1953 год был уже четвертый год нашей жизни в колхозе.

Не надо думать, что мама в ту пору была нищая. Она была хоть и бедная, однако же не нищая. За нескольких месяцев до того, конкретно, – 24 –ого декабря 1952 г., у нас умерла бабушка Юхимка. Ей тогда было всего лишь 62 года, но выглядела уже старенькой и очень часто страдала разными тяжелыми болезнями, – и сердца и желудка. Для мой мамы она была свекровь, но отношения меж ними обеими все время – и когда дома еще жил отец (её сын) и когда он уже погиб на войне – были более чем нормальные. Повторяю: обе они были очень умные женщины, – никогда не ссорились, никогда не предъявляли  одна к другой претензий, а главное – всегда искали и находили выход из создавшейся очень трудно или сложно отношения. Потому как по жизни они всегда руководствовались принципами христианской морали, сложившейся на протяжении веков.

Когда я учился в школе, они не ругали меня за то, что я дома раз за разом повторял навязывающую нам на уроках в школе мысль – о том, что Бога нету, хоть их это по-своему и раздражал: родной сын и внук, а в Бога вроде уже как и не верит. Между тем все же в церковь я с ними ходил: не мог же я свой навязанный мне атеизм противопоставить христианским обычая имевших место быть, во всех наших тогдашних крестьянский семьях: на Пасху мне и брату Лени нам мама и бабушка всегда дарили подарки и гостиницы. Но больше всего нам нравились полученные от них новенькие штанишки и рубашечки. Их подарки всегда адекватно держали нас по отношению к христианскому православию – Церковь в Чернянах была для нас символом самой высокой духовной жизни человека. – Я часто, проходя по стежечке через соседские огороды, поворачивая назад Горлову, чтоб взглянуть на красивейший отблеск солнца, лежащий на золотом Кресте нашей церкви – до чего же невероятно он был тогда красив. Сравнения не всегда бывают  уместные, но меня зачастую, так же нередко, восхищал ещё и колокольный звон нашей Церкви. – У нас, в Чернянах, в ту пору был самый замечательный старенький колокольщик звоны которого одухотворяли нм все тогдашние обычные будни.

Школа в ту пору так и не смогла нас отстранить от церкви, чего бы в этом смысле ни творили на уроках, и не на уроках все наши тогдашние советские учителя.

Моя родная мама были женщина абсолютна неграмотная, тем не менее весьма сообразительная и умная. Я не скажу, потому как не знаю, сколько по числу вообще православных молитв она знала наизусть, но все же их было немало, – во всяком случае, не менее четырех или даже пяти. Поэтому как зимой по вечерам сидя дома за ковроткой на пряже льна, конопли или овечей шерсти (именно материалы тогда  у нас  по всем домам подвергались пряже), она явно испытывала на этой долгомесячной работе никаких сложностей меня, своего старшего сына, она учила тому, что считала обязательно необходимым, – молитве «Отче наш». Хотя молитва эта «Отче наш» и по сю пору все ещё не невероятно востребована, она и тогда и сейчас все являет себя на церковно-славянском языке.

Я в своё время выучил её на многих европейских языках, – и на польском, и на немецком, и на английском и даже на языке классической латыни. Я знаю, что сама по себе она и проста, и сложна.

Она такова и в самих словах, и в её смысловом содержательном плане – ... и не введи нас во искушение, но избави нас от лукового.  

Мне непонятно, из-за  чего это он  употреблен здесь, сам данный это же противостояние союз: тем не менее он точь-в-точь переведен в третей части молитвы на все сущие иностранные языки.

Лишь совсем недавно я узнал, что собственно означает последние слова молитвы «Отче наш» – «Аминь»! Во всех европейских языках  оно, само это слово, переведено через латинское «Амен!»

И означает вот что: «так оно было, так оно есть и так оно будет» и ещё: и пусть так оно и будет». Здесь важно само данное пожелание «и пусть так оно и будет»!  

Я не думаю, что будучи неграмотной, моя мама смогла бы глубинно проникнуть в суть и сущность самой молитвы «Отче наш». Конечно, кое-что все-таки она знала – по ее звучанию молитву – знали вообще наизусть . но не всё полностью – из-за некоторых слов

Я лично не любила поэзию Владимира Маяковского, – в частности поэму про Ленина где он его невероятно высоко восхваливает. Но спрашивается –  за что никак  не за его Ленина, преступления. Но как поэт  он все-таки гениален, хотя и покончил с собой. Владимир Маяковский ведь застрелился!

Думается, что реалии того времени, т.е. содержательно 30-ых годов, коллективизация, голодоморы и сталинские репрессии, нисколько и никак не горманизировались с его поэзий. И далее: советский писатель Александр Фадеев тоже застрелился в 1956 году. Строптивый советский вождь Хрущев, как мне помнится, сказал тогда: из-за пьянки. Я не раз и не два видел и слышал (по телевидению), в каком поганом (то бишь страшно пьяным) виде держал себя сам Хрущев. Пьянство – конечно, позорный, но не самый грозный и опасный признак; Александр Фадеев, –  трудно точно сказать, из-за чего он все - таки застрелился, можно предположить, что из-за того, что его более десяти лет, после 1945 года советские власти раз за разом то и дело, заставляли переделать его самый сильный по идеологии того времени роман «Молодая Гвардия». Позже пошли слухи, что сама она, фадеевская молодая гвардия, находились под контролем спецслужб нацистского вермахта. Да, такое: советские власти присвоили звание Героя Советского Союза белорусскому партизану Владимиру Тиль-Родионову, который прежде  чем в 1943 г. стать партизанам, прошел сквозь горнило антипартизанских операций и акций по истреблению мирного населения на территории оккупированных Польши и Беларуси – в акции нацистского батальона зондеркоманды СС «Дирлевангер».  Так что и то и другое тут контаминируется, т.е. смежается. И если десять лет спустя об этом узнал Александр Фадеева, то тут не надо отрицать, что это бы не смогло побудить его покончить с собой – из-за ложной фактологии своего ведущего романа. Писатель Михаил Шолохов же нигде не врал, – нив антиреволюционном романе «Тихий Дон», ни в антиколхозном  – «Поднятая целина»

Реальность повседневная, она совсем другая, нежели та, что представлена официально массмедиаи учеником, и студентом во время учебы. В чем-то обе они смеживаются, а по большому счету даже и расходятся.

Мне совсем непонятно, как это Сталин – в детские годы он был ученик духовного училища –  в годы ленинского государственным правления и в свои собственные мог репрессировать большую часть русских православных священников, отдавать команды и распоряжения не просто о закрытии храмов и церквей, а об их полной ликвидации с земли – о взрывах и разрушениях. Полковник (а впоследствии генерал) Красной Армии по имени Григоренко Петр, автор книжки «В подполе можно встретить крыс», именно  он, исполняя поступивший от начальства приказ, взял да адекватно, т.е. профессионально подорвал  православный Собор в город Витебске. Всем россиянам хорошо, что  в начале 30-ых годов прошлого века в Мосвке был  уничтожен Собор Христа Спасителя. На его месте городские власти Москвы  устроили гигантский бассейн, и я его видел, когда учился в МГУ. Теперь же Собор Христа Спасения заново полностью восстановлен и мне тоже там сподобилось побывать – дважды, когда я приезжал из Смоленска в Москву за визой в Люксембург.

Мои живущий друг доцент Рабинович М.Е. в одной из опубликованных  в смоленском  журнале «Странникъ» своих статей отметил, что в июле 1941 г. советскому генералу по имени Лукин Михаил Федорович было приказано взорвать полностью – как справедливо для ориентаций артиллерийской немецкой ориентации и авиации – Смоленский Успенский Собор. Тем не менее генерал М.Ф. Лукин приказ это,  исходящий от командования Красной Армии, так и не исполнил.

Согласно фактологическим данным, тогдашний советский вождь Сталин поначалу Великой Отечественной войны – по отношению к православной христианской религии – стал вести себя уже совсем иначе. – Стал вызывать к себе – не знаю, на прием иль на консультации – Патриарх Московский и Всея Руси. Между тем русская православная Церковь на свои средства содержала ряд крупных авиационных и танковых подразделений, которые адекватно сражались с врагом – немецким вермахтам на суше и с немецкой люфтваффе в воздухе. До меня дошли слухи, что согласно ленд-лизу наши американские и английские сознания, начиная с сентября 1941 г. поставляли нам авиации, танк, оружия, грузовые военные машины, омбудирование и продовольствие. – Всего этого полностью хватило 10 миллионам военнослужащим аж на целых 10 лет. Советские данные это всего лишь «2,5% - 4% необходимый помощи. –  Какое  же это враньё!

Я это хорошо помню, как в магазинах Бреста, ещё  в 1953 году раздавались американские мясные консервы. – В это время я как раз учился в Брестском педучилище. Шла т.н.  холодная война, а по сему тогда никакой речи об американской   военной помощи официально нигде не было.

Между тем обычным, расхожие люди раз за разом то и дело все указные выше распродаваемые в магазинах и наличествующие в обычных столовых  мясные консервы не принимали не заметить об американцах  времен минувшей войны как о наших богатейших помощников, которые разумеются, извлекали себе от этого некоторые доходы, но небольшие.

 Скорее всего они, получаемые американские доходы, но Советского Союза за оказываемую ему помощь, едва ли ценили материально, пожалуй, наоборот, – насквозь  символически. Почему - то у меня в голове отложилось именно последнее. Американские  мясные консервы, – они были очень вкусны, –  я попробовал  всего лишь один раз: цена в наших магазинах для меня           зато я часто ездил в кузовах американских грузовах штудебекберов. Автобусы в ту пору у нас не ходили. Ходили обычные машины. И пассажиры, чтоб те остановились поднимая вверх руки, договаривались с шоферами за проезд о ценах, зализали наверх и ехали. Штудебекеры ходили и очень долго, и очень часто. И наши люди этому радовались и хвалили всех за хорошие качество: качественно  американских машин и всей американской техники было не просто хорошее, а очень хорошее. – Трижды Герой Советского Союза полковник Александр Покрышкин летал исключительно на американских самолетов, о чем я узнал исключительно совсем недавно.

Конечно, сравнивать американскую военную помощь с той помощью, которую Красной Армии оказывала русская Православная Церковь, негоже – любое, какое бы оно было сравнивание,  в принципе несовместимое, хотя при нем, т.е. при сравнение, очень часто имеет либо быть т.н. топологическая фактология. Помощь, она – все таки помощь, откуда бы она и от кого бы она не исходила. Русская Православная Церковь сама инициировала Красной Армии свою помощь, отмежевавшись и отстранив себя от всех тех массовых ущербов  и разорений, которые были итогами  предшествующего советского террора, особенно  во времена правления Ленина и Троцкого. Если Сталин, пусть и косвенное, но до известной степени имел все-таки неостраненное  отношение к христианскому Православию (он ведь несколько лет учился в духовном училище, а продолжительно, т.е. годами длящаяся учеба, где бы та не была, рано или поздно все же скажется. – В последующем на всем том, что так иди иначе произойдет. Сталин  во время войны и после войны – вполне удовлетворительно (в хорошем смысле это слова) относился к русским священнослужителям. До меня  дошли слухи, что когда немцы в 1941 г. подошли уже к Москве, Сталин отдал распоряжение, чтоб советский летчик на своем самолете – с христианской символикой внутри – совершил круговой облет столицы, и тем самым символизировать своё собственное обращение к Господа Богу – защитить Москву от намеченной немецкими оккупантами. –  оккупация не состоялась: должно быть, Господь Бог услышал тогда от лица Сталина голос защищающегося себя русского народа.

Самая первая духовная субстанция народа – это, конечно, его язык Вся наша православная, вера держит себя именно на этом, хотя в России сейчас языков невероятно много – по статистике около тридцати. Но из всех этих двухсот тридцати один лишь русский язык давным-давно явил себя как востребованный язык мира.

У языка существует целый ряд определений. Иногда, – это бывает весьма часто, – его обозначают  как средство коммуникаций, т.е. (общения меж людьми). Иногда – как самую первую духовную субстанцию нации  (или же национальности народа, той или другой народности), а иногда и как логос (обозначение понятий) Логос – это выражение науки, культуры, религии, мыслей и чувств.

Именно оно, хранилище мировоззрения,  удержало  и держит также и сейчас весь наш чернянский народ в вечно существующем формате жизни. Все люди верят в Господа Бога, хотя не все они всегда декларируют свою веру публично. Скажу  вот что: при советской власти они, мои земляки и соотечественники, чаще всего не отмалчивались, а просто  молчали, чтоб не вызвать по отношению к себе гнев со стороны начальства. Местное же начальство, работники сельского совета, равно как и участковый милиционер, живущий у нас, все они никогда – в этом смысле и народу не придирались. Выше, однако, я как-то  уже отмечал, что при Хрущеве многие сельские церкви поблизости были у нас закрыты, а родителям было запрещено брать с собою по выполнениям и по праздникам – своих родных детей и детишек, т.е. тех, кто уже ходил в школу и тех, кто воспитывали у себя дома: детские сады есть уже сейчас,  но раньше-то их попросту не существовали. – Любое явление имеет  и положительную и отрицательную ипостась в своей оценке.

Конечно, самому мне дома было более-менее хорошо, дома меня учили молиться и … даже повелевали молиться – всегда по пробуждению ото сна. А вот  в школе  учился (довольно-таки частенько, между тем не все и не каждые уроке) внушали нам постоянно (т.е. во всех классах) официальную советскую мысль – то том, на чем губительно настаивал первый советский вождь Ленин. Родившись в православной семье в городе Ульяновске, он со временем стал все сущие в России искажать. – Даже экзамены в университете стал сдавать не проходил  в нём обучение, спонтанно сам произвольно излагая свои знания. Я думая: от этого проистекает его дурацкая (потому что непонятное) работа « Материализация и эмпирнокритиция», хотя на занятиях в вузах ее всегда представляли как гениальное исследование. – Проанализируйте непонятную стилистику даже одной первой её страницы, и вы сражу же поймете, в чём я прав и в чём не прав. Ленин писал плохо, – с ошибками по русскому языку. Слово, «ряд», подлежащее, он согласовал со сказуемым во множественном числе, то что и запомнилось мне навсегда по чтении этой глупой его работы.

При большевиках, однако, этого никто никогда не акцентуировал – по причине терпимости к существующей советской власти: идеология, она была и самая главная и самая головная, т.е. рассудительная, задача у всех тогдашних большевиков, которые занимали руководящие правительственные должности и посты, будь это у них очень высокие должности или же, наоборот, самая первая снизу, –  например,  у председателя  сельского совета, а еще была должность секретаря сельского совета зачастую очень формальная, но  все равно  у местных жителей – крестьян  востребованная.

Фактология, изъятая мною из статьи русского историка А. Степанова «Игра вслепую. из-за чего началась Вторая мировая война. Часть 2 Иллюзия умиротворения».

За казнью советских военачальников последовала, – пишет А. Степанов, – последовала широкая волна арестов в РККА. Клим Ворошилов на  заседании Военного совета хвастается:

– «В ходе чистки в Красной Армии в 1937-1938 годах мы вычистили более сорока тысяч человек … Из 108 членов Военного Совета старого состава осталось лишь10 человек» (журнал №2 Наука и жизнь» № 3, 2005, с. 51)

Вот оно какое, советское атеистическое мировоззрение и поведение. Как это можно оправдать такое грандиозное смертельное насилие – над более чем сорока тысячами бойцов и командиров. Красной армии. Ведь все они россияне и защитники Отечества. В какую мораль, нравственность и в какое такое право вкладывается оно само данное ворошиловское начальническое поведение. Выходит что?! если  не верить в Бога, значит можно позволить  себе в массовом порядке уничтожить свой собственный народ, тогда как каждый человек в отдельности и все живые люди ведь – это согласно законам философии экзистенциализма, явление единственное в своем роде неповторимое  и неповторимое, а посему оно особенно ценное. Никакая философия экзентенциализма у нас в советское время не пропагандировалось  проповедовалась. За убийство Льва Троцкого в августе 1940 г., а затем также за убийство Степана Бандера в 1959 г. (бульбаши –бандеровцы бросили гранату и убили мою родную тетю Лену осенью 1944г.) Сталина, конечно, можно и нужно оправдать, но за репрессии, т.е. за уничтожение) 30 миллионов жителей нашей  страны (по данным же Александра Солженицына, их было чуть ли не два раза больше, т.е., что 60 миллионов не допустимо анi в якому разi (ни в коем случае). Ничего подобного история человечества  не знала и не испытывала на себе никогда. – Дай Бог, чтоб я правильно думал. Христианству все сказанное мною  чуть выше непозволительно,  у него нету никаких аналогий.

Учась  в школе, я сидел, как ведет себя везде и повсюду наш директор Жура Степан Федосеевич. Он  у нас преподавал историю, начиная с 5-ого  класса. уроки у него были замечательные. И не только они одни, но и все большого количества слушателей – в одном из самых больших классов школы. Кстати: школа наша тогда в 50-ые годы была аннексированное (т.е. изъятое у бывшего священника принадлежавшие ему его собственное довольно – таки большое здание. В нём позже  находилась и собственная квартира директора и  все без исключения классные и учительские помещения.

Наша  Чернянская Церковь былы рядышком тут же , буквально за небольшим декоративным деревянным заборчиком. К чему это все? К тому, что очень часто я замечал, как директор школы Жура С.Ф. подходил к нему, т.е. к самому заборчику, чтоб пообщаться со священником, который тоже выходил к нему навстречу из церкви. Никто и никогда этого не фиксировал, разве, что за исключением лишь учеников школы, которые – и на перемени и после занятий – не могли этого не видеть. Их общение меж собою я не слышал и не слушал: неприлично подходить к директору, который ведет  беседу со священником. Священник очень долго служил (годами) в Чернянской Церкви, но  это  было невероятно давно, – настолько, что я уже и не помню, как его звали. Помню только, что он был очень добрый и деликатный человек и даже несколько раз бывал и у нас дома, когда ещё была жива бабушка Юхимка и с нею жила тетя Саня.

Я не могу – из-за незнания того, о чем говорили они между собой директор и священник, – сказать и оценить конкретно, какая это была беседа и какая, это была беседа, и какие мысли они высказывали друг другу. Именно  друг другу, ибо было видно, что разговор этот носит дружеский и дружественный характер. – На их лицах откладывалась радость и весьма приятные облики. Вечная им обоим память! Естественно, что оба они давно уже  ушли в мир иной. Но память о них осталась. Думать, не только у одного меня.

Директорские противоречия, когда он в конце своих пред народом выступлений славословил Сталина (так это тогда  было приятно; кстати, мне хорошо помнится, как в нашей школе мы, ученики, отмечали его сталинское , 70-летие и как красиво во время демонстрации на ученическом марше вела себя Аня Коробчук; она была чуть-чуть старше меня и чуть раньше училась и закончила Брестское педучилище:  у нее очень рано умерла мама; которую на языке просторечий звали по имени Клава), так вот оно, его Журы, сталинское славословие, никак не смежалось с его поведением у себя дома. Он очень любил свою дочку Жанну она со мною училась и том же классе, а ещё и маленького сына. Витьку, который  при мне вдруг заболел менингитом мозга (болезнь не очень страшная, все-таки но довольно опасная; Витю от неё излечили), что собственно, и по сю пору внутренне принуждает меня с благодарностью и доброй памятью относится к нему лично, к  жене, и ихним обоим детям, которые, появившись на белом свете, принесли с собою вместе святую и священную память о них обоих, папе, и о маме.

Переживая лично своё собственное послевоенное детство – в селе Черняны, я обычно испытывал на себе и радость от того, что мне сподобилось жить на белом свете (Господь бог не раз и не два спасал меня от гибели и смерти: а ведь немцы, два и партизаны тоже запросто могли застрелить, а после войны не раз страдал ревматизмом, так что даже на ногах держаться не мог, – естественно, мог от этой очень большой хвори взять да и умереть: мальчики и девочки  у нас тогда умирали даже очень часто) и нередко – отчаяние от ужасной плохой повседневной  жизни: страх, он не покидал меня никогда. Если  у нас в селе кто-то умирал и его хоронили,  пронося в гробу мертвое тело на отпевание в церковь, я непроизвольно присутствовал  при этом (далеко не один), и мне ночью покойник являлся во сне – уже оживали и в влекущим меня к себе, – по пробуждении это  и вызвало страшнейший страх.

Моя бабушка Юхимка весьма часто притом рассказывала, как среди людей по ночам время от времени зримо являло себя призраки только что умерших покойников. В памяти у меня запечалилось одно страшное событие: родная сестра жены моего дяди Ярошука Ивана я забыл её имя и имя ее 7-летнего сына) вышла замуж в город Кобрин и там при сгорании дома вмести с ним погибла, т.е. со своим родным сыном, который навечно запомнился мне – как распрекрасный мальчик, почти мой сверстник. И вот в Чернянской Церкви в одном спящем посредине гробу  лежат вместе закрытые белыми простынями полусожженные ихние тела.

В наступившую ночь они ко мне не пришли, потому как были закрыты. Тем не менее они и по с пору держат себе именно вот так: замечательный мальчик и замечательная, распрекраснейшая женщина, его родная мама, потом под обрушения горящих стен и потолка и как могла чувствовать себя они и их тела, на которые наваливается огонь.

Сельский мальчик, я не раз и не два на себе лично испытывал его, огня, нарастающие угрозы и силы: ведь мне приходилось топить печку, и плиту, а летом, когда мы поели коров,  в полдень, чтоб спасать их от укуса жуков и насекомых, в строго отделенных местах разжигали костры и обкладывали их дерном, чтоб дыма было как можно больше и дольше. Эти групповые задымления и отстроняли от наших телушек всех летающих летом жуков и насекомых. У меня всегда хорошо это получалось, но иногда все же бывали ожоги, пусть и небольшие. Но как можно все-таки их теперь на себе, – на живом теле (на руке, ладони или пальцами), если это происходило само на себе, – ни с того ни с сего. – Лесники нам замечаний не делали, они были в курсе, что наш костры пожаров в лесу не вызовут. Собственно, это был и не лес, а его леса очень красивое и безопасное подобие. Сами реалии и те впечатления и воображения, которые держатся в нашем (тогда – детском) сознании и есть как раз те самые субстанции, от которых никак нельзя себя отстранить.

Я в детстве да позже по жизни тоже, буквально во всем был зависим от мамы. По происшествии более семи десятков лет теперь я мысленно отдаю должное: неграмотная женщина, тем не менее она была мама гениальная – во всех какие ни есть смыслах, – и как хозяйка, и как наша воспитательница и как личность вообще. Она знала, что ей позволено и не чего не позволено, её сыновьям, и чего нельзя было позволить. Нельзя было тем лениться, отказывается от работы, нельзя было ругаться, драться, тем более – материться. И обязанностью было хорошо учиться: в первом классе я проучился два года, читать, писать и считать (до тысячи и более), конечно мог. Но во второй класс (с первого года обучения) меня не перевели из-за того, что  я не мог решить простую арифметическую задачу, – к восьм прибавить пять. Это только один-единственный случай, а вообще  их было отнюдь немало.

Так вот: чтоб решить эту (в общем для мальчика-первоклассника) давольно-таки сложную задачку, мама мне предложила взять коробочку запалок (т.е. спичек), вынуть спервав  восемь, отложить их все на бок, а затем ещё пять, – с противоположной стороны, соединить их все вместе и… пересчитать, сколько же их будет.

Вот он какой был, её метод, хотя сама она в школе не училась. Но логика тут  у неё конгетиниальная, а  у Т.И. Краморенко – безобразная, ибо  у меня (за кого это она меня принимала!?) она спрашивала (чтоб унизить!), какого грамматического рода в немецком языке слова «Abend» (т.е. «вечер»). Выходит, что она сдурела, не так ли ?!

Буквально  каждого преподавателя она посылала ко мне на занятия, чтоб потом доказать мою филологическую (научную и педагогическую) несостоятельность. – Притом она сама женщина несостоятельная, – и как ученый и как педагог.

Строгость, отмечено в юбилейной книжке о СмолГУ, – вот оно какое, её достоинство, как и у Клима Ворошилова, который, как отмечались мною, чуть выше (конечно, чтоб пойти навстречу требованиям Сталина в 1937-1938гг) взял да расправился, то бишь, подверг расстрелу, с более чем 40 тысячами командиров Красной Армии. Подумали: а какая же тут логика: один человек уничтожает более 40 тысяч! Логика, конечно же, советская, – и и крамореновская и ворошиловская, и объединяет она одна, советская логика, потому как все преступно свершалось при советской власти. Внутренний смысловой контаминации тут нету. Для вящей достоверности можно почитать её и мои статьи, опубликованные 20 лет тому назад – в сборнике «Вторые Поливановские чтения! (Смоленск: СмолГУ, 1-3 марта 1994 ).

Я еще  и по сю пору помню предложенный мамой прием сперва восемь спичек, а затем пять спичек соединить вместе и сосчитать, сколько же будет, чтобы познать арифметику сложная с переход через десятку. Кстати, у немецкого  райсхфюрера Адольфа Гитлера было вовсе необходимо уметь производить четыре арифметические действия побежденным русским им было достаточно уметь считать до пятисот – . Кажется, что я это вычитал у него в книге «Майн Камф». повторяю она была издана в 90-ые годы у нас в стране – в русскоязычном переводе.

На уроках  в школе нас, учеников подобному приему, который предлагала мне мама по решению примеров при сложении чисел, не учили. – Для  востребования: знать это надо обязательно!

Вся моя последующая учеба, сперва в начальных классах, а потом, в  5-ом, 6-ом, 7-ом, была  не просто хорошая, а очень хорошая.

Учительница первая моя, –  её звали Нина Ивановна фамилия у неё была Данилюк, – относилась  ко мне как к ученику с большой любовью.

У неё еще одна отличница Вера Коробчук. Мне оба она и я, закончили начальную школу на круглые пятерки, т.е. на отлично. То же самое произошло и в седьмом классе. К отличникам прибавилась ещё одна ученица по имени Стася Понятовская, юная полячка из соседней деревушки то ли Горы, то ли Звозды, – какой точно теперь  уже не помню.

 У Веры Коробчук не было мамы. Она очень рано, кажется в 1946 г. – померла, но был отец. Макар, дедушка Игнат, сестры Аня и Люда  и брат Коля. Впоследствии Коля погиб в Чебоксарах. Мне помнится, как на перерывах и разного рода  классных и школьных мероприятиях, которые проводились тогда довольно-таки часто, она, учительница Нина Ивановна, заботлива ухаживала за Верой Коробчук. – Думается, исключительно из-за того, что у неё не было мамы. Я видел, – это мне очень запомнилось, – как она, стоя в классе близ печки, расчесывала ей волосы на голове и укладывала их. А ещё мы, ученики, порою замечали, как у кое кого из  нас по шее сзади ползет вошь: в ту пору в принципе мы все были вшивые, но если вошь обнаруживалась, сразу же началась гневная истерия. Признаюсь: порою она была и  у меня, не всегда, конечно, но все-таки была. – Бань тогда еще не было, а нижнее и верхняя одежда не всегда была просто стиранная.

Мы трое, Вера и Стася и я, сразу же по окончании школы семилетки, не сдавая вступительные экзамены, потому как школу закончили на отлично, поступки учиться в Брестское педагогическое училище.

Помниться мне, я только не помню, в каком это было в Чернянах классе, когда я чуть было не бросил школу. У нас в ту пору некоторые, хотя и немногие в принципе ученики её все-таки бросали. На это были свои причины. У меня причина  вот была какая: по осени я школу посещал после трех дней отсутствовал в ней, потому как мой брат Леня и я, мы оба, должны были, до тех пор пока стояли по осени теплая и хорошая погода, пасти и свою и колхозную скотину.

И вот однажды на меня навалилось страшное отчаяние. Ранним утром на пастбище, куда мы сперва, обычно гнали скотину, ко мне подошла мама и сказала, чтоб я шёл домой, а оттуда – в школу. Три дня подряд  меня в школе не было. Повторялось это не скажу, что часто, но время от времени да, повторялись – Причина, конечно, уважительная: в школе учится меня за это не ругали, но долгое целых три дня отсутствия в школе на уроках, оно не могло, однако, не высказать тогда в душе у меня не просто, отчаяние как такового, но ещё и бесполезности такого формата учебы. В начальных классах я учился на отлично, а начиная с 5-ого класса, качество моей учебы – из-за длительности по весне и осени пропусков резко ухудшилось. Я не скажу, что учителя стали ставить мне двойки и тройки, но ясам сразу же почувствовал, что такая моя учеба  все во мне сведет к нулю – в широком к в глубоком смысле это слова. Не знаю  ибо не уверен, но думаю, что каждый мальчик, то бишь ученик, хочет явить себя неповторимо в собственной оценки самого  себя. Я тогда заплакал и сказал, что в школу ходить больше не буду – из-за пастьбы  скотины. И мама тоже заплакала…

Теперь, по истечении многих десятилетий, мне стали уже понятно, из-за  чего и она впала в это жуткое отчаяние и стала плакать. Ни  у неё, ни  у меня не было никакого иного выхода из создавшегося тогда у неё в семье положения. – Уже более шести лет у нас не было отца, т.е. маминого мужа, а жизнь – организованный, недавно сотворенный властями колхоз – нисколько не приостанавливала повседневного державшие нас в напряжении  проблемы.

Плач, и мой, и мамин, закончился. Я взялся сам за себя: самому решать себе школьные свои проблемы: решился в школу все же ходить и правильно сделал. Если бы я бросил её тогда, то все тогда, то все произошло бы иначе,... и конечно же, намного хуже. – Потому как образование, и школьное и нешкольное,  всегда востребованное. Случай, мною только что отмеченный, смысле  этого слова. А ещё и мамину. Как неграмотная (в прямом смысле этого слова) женщина, моя мама  – по получении мною высшего образования в МГУ, а до того – в Брестском педучилище, из-за чего я стал учителем – в полном объеме осознала по сущей жизни свою адекватность. Теперь данную свою монографию я пишу  о себе самом, то бишь, т.н. мемориалы во время своего университетского отпуска в течении двух месяцев подряд – в июле и августе 2014 г., притом ежедневно по три страницы манускрипта, т.е. самой рукописи – притом с высоты своего возраста, где-то через месяца два  с половиной , а именно, – 2- го ноября текущего года, мне исполнится уже ровно 75 лет, мой юный друг Костя Забелин инициировал мне само написание сей книге, – кстати, – кстати, он в общей сложности уже издал их три, а это будет как раз четвертая так вот, что хочу тут отметить: говоря о своем школьном детстве и об учёбы, в частности, в подростковом возрасте, приблизительно с десяти у нас, мальчиков, начинается и биофизическая и интеллектуальная рекреакция, т.е. перемена. Начинает себя все сильнее и сильнее, чаще и чаще проявлять мужское начало – и в теле и в мышлении, в бытовой жизни, равно как и в жизни вообще.

Я испытывал, учась в школе, огромнейшую неудовлетворенность – и не только из-за одного того, что в школу мне нечего было взять поесть: мама и бабушка не всегда, но, часто мне давали взять с собою ломтик хлеба и ломтик сала. О! по тем временам, сало было мальчикам самой желанной пищей, особенно  когда им хотелось чего-нибудь поесть на перерыве в школе или   у себя дома. Но больше всего неприязни я испытывал из-за плохой одежды и ужасно плохой обуви. Вся одежда – штаны, рубашки, пиджаки – были домашнего изготовления, т.е. сделанная вручную из ткани, как полотно сотканное мамой или бабушкой на крёснах. С продаваемыми тогда в магазинах  товарами изготовленная  у нас дома одежда никак не смежалась, – особенно потому что она сама по себе выглядела неадекватно. Да Ии трусиков  у нас тогда никто не имел: штанишки у мальчиков, поэтому всегда были запачканы. Безобразнее всего  у нас тогда выглядела обувь, – чаще всего резиновые лапти, или рвались. Рваные постолы  и онучи – все это создавало в ту пару нетерпимый дискомфорт. Купить было нечего, а больше все-таки не за что: денег на это ни  у кого не было.

Помнится, как я отмечал в 7-ом классе свой выпускной вечер. Мне так хотелось, чтобы мама купила мне – на выпускной новую рубашку. Старая, зеленая, к тому же ещё заношенная и чуть-чуть рваная сзади сверху, возле плеча. Но она этого не сделала. Понятное дело – из-за отсутствия денег. А я получал как раз не нем, на выпускном вечере, ведомость – с круглыми пятерки. –

Гарантия и уверенность, что мне по жизни крупно повезет: я имел право, не сдавая вступительные экзамены, быть зачисленным в любое профучилище или техникум в своем областном центре – г. Бресте.

Потому как все мы живя во взаимозависимости мире и я  тоже не смог, взрослея, – нив юношеские годы, равно как и в годы своей уже мужской зрелости, когда мне было тридцать лет, сорок, и пятнадцать, отстранить себя от бытовых и праздничных угощений: не следует думать, что я напивался до беспредельности – каждый мужчина сам определяет, свои желания и необходимости.

Скажу вот что: работая уже здесь, в педвузе, меня довольно часто тогда это было так принято на угощения приглашали начальствующие коллеги, не исключая даже и ректора, который предлагал мне выпить ещё одну рюмочку водки, – чтоб я лучше переводил речи с одного языка на другой. Тогда довольно-таки часто у нас устраивались угощения немецким ученым чаще всего из Дрездена, где как правило, бывали   и  А.А. Кондрашенков и Я.О. Кошелев, А.А. Новиков, и Шуляков В.А.  Не надо думать, что моё упоминание об этом – сплошное яростное порицание: кстати, как мог об этом впоследствии рассказали, бывший секретарь парткома института А.А. Новиков, будучи на курорте на русском севере балтийского моря, близ г. Ленинграда (ныне это уже г. Санкт-Петербург) вместе с друзьями вечером на берегу пролива, присутствовал там, традиционно предаваясь расхожему спиртовому удовольствию, а вот уже утром после ночного сна – все почувствовали себя в похмелье и с тем чтобы выйти из него, этого  неприятного мужского похмелья, все решили поплевать окунувшись в морскую воду. Сколько их тогда там было, я не знаю, но знаю, что рассказывал мне преподаватель из тогдашнего института физкультуры и спорта, участник этого печального события. Все заплывали настолько далеко в само море, что не знали где берег?! И вот, кто первый доберется до суши, т.е. до берега, начнет громко кричать, … чтобы все остальные, услышав, откуда идет голос, поплыли в ту сторону.

Все добрались до берега, – именно все, кроме одного А.А. Новикова

– Он так и не выплыл, и никто его так не увидел. Лишь только на второй, а может и на третий день водолазы спасатели  извлекли из воды Балтийского моря его мертвое тело. А где-то или за полтора до этого умер  его родной брат: им обоим крупно не повезло, – умереть столь рано.

Будучи мальчиком, я не раз видел, как моя мама гнала у себя дома самогонку. Не следует думать, что в ту пору – после войны, в 40-ые, 50-ые, 60-ые, – в Чернянах мало кто этим занимался. Этим занимались абсолютно все тогдашние крестьяне. Они гнали самогонку в зависимости от того, что они для этого использовали – картошку или жито. Это было целенаправленное действие, чтобы угостить работника, или тот помогал сделать по дому что-то особенно важное, – косил траву или производил сложный ремонт, изготавливал нужные по хозяйству вещи и плюс ко всему если в доме отмечалось, т.е. праздновалось  какое-нибудь событие, например, скажем свадьба, крестьбины и, вне сомнения, если нужно было устроить поминки. В магазине тогда водку мало кто мог купить, ибо на это не было денег. На много лучше было самому себя взять и выгнать сколько самогонки около её было нужно.

Сама же выгонка была делом невероятно сложным. Нужно было стоять возле горящей плиты и крутить сверху, чтоб  не пригорела картофельная или ржаная закваска. – Мне это мама как раз и доверяла; не стоит думать, что это был для меня повод и предлог для будущего пьянства.

По окончании педучилища помнится мне, что директор соседней Березовский школы (она была неподалеку от моей Перевеской, где я был учителем и заведующим) как-то взял и пригласил меня на праздничное торжество, а я не пошел вовсе не потому что не хотел жить водки, а из-за немецкого языка. Мне интереснее были два свободных дня от работы дня: отдать их изучению немецкого языка. Два дня я провел тогда за письменным столом у себя дома, и плохо понимая сам немецкоязычный текст (в Брестском  педучилище у нас этой дисциплины, т.е. немецкого языка не было вообще, а чему же могло научить меня в Чернянской школе-семилетки), переписывал его сам для себя, чтоб хоть что-то отложилось  у меня в голове.

Так что интеллектуальное достояние было для меня уже тогда намного ценнее, нежели просветленность в голове, которая якобы имеет место быть от выпивки. – Надо или не надо выпить, это решает человек сам для себя лично.

Правовые и юридические нюансы, (т.е. когда пить водку ни в коем случае нельзя, они, разумеется, имеют другие, притом тоже правильная обоснование.

Когда я в первые месяцы службы в армии меня сперва назначили командиром отдления (до того я пару раз блестяще выступил – перед своей ротой), я однажды попросил командира взвода (сверхсрочника), если он будет в Москве, купить там мне (любую книжку на немецком языке. И вот он приезжает и привозит мне книгу Лиона Фейхтвангера под заголовком «Narrenweisheit oder Tod und Uerlӓrung von Jean –Jeaque Rousseau» («Мудрость чудока или смерть и преображения Жан-Жака Руссо» (1952). И тоже далеко не все понимая, я стал вчитываться  в неё и довел себя до такого состояния, что выучил наизусть целую половину последней главы, где-то шесть-восемь (не меньше шести и не больше восьми) страниц. Помнится, сидел на обочине шоссе и учил. Ах, до чего же мне это нравилось – учить наизусть немецкоязычный текст. Впоследствии  я выучил наизусть стихи и оды Фридриха Шиллера, а также некоторые фрагменты из трагедии Иоганна Вольфганга Гете «Фауст» – Так что все придирки ко мне, предъявляемые впоследствии со стороны секретаря парткома Новикова А.А., почему это я не согласовал с ним лично стоит ли или не стоит публиковать в газете «Рабочий путь» юбилейную статью о Г.Э. Лессинге, явно носят именно придирчивый характер: можно подумать, что секретарь парткома обязан контролировать интеллектуальное достояние подчиненного ему коммуниста. Я, конечно, не вовсе горжусь тем, что был коммунистом ах вообще в целом по старен было более 18 миллионов, но мое членство в компартии было и по идеологической убежденности и по личной потребности: коммунисту можно было объявить и выговор и называть как меня командиром народной дружины. А.А. Новиков совсем избран назначен секретарем парткома, – из-за того, что сын первого секретаря обкома партии И.Е. Клименко был его личный друг. Предложения первого секретаря компартии, как правило, выполнялись всегда. Я уже отмечал, что И.Е. Клименко инициировал организации в городе Смоленске Музея льна и что при его партпроведении в одном из колхозов Монастырщины студенты факультета иностранных языков, будучи там по осени на работе двое суток ходили по полю и сжигали одну за другой все кучи собранного льна. Вот над чем стоит призадуматься как это все вкладывается в схему обычной жизни, что тут хорошо, а что плохо?!

По окончании Чернянской школы-семелитки я, начиная с 1-ого сентября 1953 года, учился в Брестском педагогическом училище – на отдалении начальных классов и пионерской работы, тут готовят и учиться, и пионервожатые. На каждом из всех из всех четырех курсов дневного отделения начального (а было еще также и заочное) в общем и целом  было по три группы, т.е. по три класса в каждой из них насчитывалось по тридцать и более студентов. Обучение шло и по научным дисциплинам, кроме иностранных языков: их-то там не было, и по педагогике и методикам преподавания. Моя группа получила также и дополнительное образование – по т.н. пионерскому делу.

Уровень обучения и образовании в педучилище был на порядок выше и сложнее, нежели в обычной средней школы, хотя все мы получали в общем и целом неисключительно среднее образование, но такое, которое ни в чем не уступало по образованию в гимназиях или лицеях, которых в ту пору в стране попросту не существовало.

В моей группе состоявшей из более чем 30 студентов мальчиков, кроме меня, не было. Во всех остальных, однако, были, но очень немного от 3-ех до 5-ти. В моей группе было немало девушек - сирот из детдомов: война –то закончилась в 1945 году

Основные самые что ни есть сложные дисциплины, которые преподавались  у нас тогда четыре года подряд были  русский язык и русская литература белорусский язык и белорусская литература, а также физика, география, химия, все виды математических а и, конечно же история включая историю КПСС, музыка, пение, рисование, физкультура и военное дело. Преподаватели у нас были не просто  хороши, а очень хорошие специалисты, каждый  по своей педагогической дисциплины, – той, что вел лично.

Все мальчики  чуть позже, конечно, уже юноши получили среднее училищное военное образование, – строевое, уставное, стрелковое, наступательное и оборонительное.

Короче, более лучшего общего среднего образования нежели в тогдашнем Брестском педучилище, получить было невозможно: все педагоги были профессионально грамотные, требовательные, честные и не придирчивые. Некоторые дисциплины преподавались не так как надо: химии, та, что была в школе – в 8-ом, в 9-ом и в 10-ом классах у нас была проведена только в течение одного, т.е. первого семестра вела её молодая выпускница Белорусского государственного университета (БДУ) – и притом вела её неадекватно: на огромнейшей быстроте своей речи: говорила по-русски, но из-за спец терминов и скорости, что очень усложняло её восприятия, малопонятно. Похоже, будучи уже на стажировке в городе Шверте (ФРГ), все  мы  тогда германисты стажировались в здешней Католической Академии, – я испытал на себе  нечто похожие: молодая преподавательница из Бохумского  университета читала, совсем не глядя на записи, лекции на ужасно огромной скорости на понятном мне немецком языке, но совсем не понятном в смыслового отношении. О чем ведется речь – ни одного тезисного и смыслового положения –  я так и не уловил, хотя слушал её в общем часа полтора.

Педучилищная химичка в Бресте вела свой предмет именно так, на бешенной скорости и непонятном по смыслу языке.

Более того, по химии и во все не было никаких ответов: а ведь тут надо знать и видеть  свойства кислот, веществ и т.д. и т.п. Без опыта в химии дело-то плохое, а порою даже и опасное.

Когда я в Брестском здании суда – перед поступлением в педучилище – снимал и утверждал копию своей метрики, спускалась по лестницы вниз со второго этажа, я заметил на стене тогдашней электропровод с разбитой розеткой. Было ясно, что по проводу бежит, – электроток (нам говорили в школе об этом – на уроках физики), но как он действует, мне хотелось почувствовать на себе: чужие ощущения, они именно чужие, а не свои. Я остановился, взял в палочки  в руки один провод (а их было два) и ничего не почувствовал (кстати, я знал, что будет именно так) и тут в голову скользнула мысль прикоснуться ко второму проводу и взять его. И прикоснулся, – послевоевал страшный электроудар не по всей, а сего лишь по одной половине тела, – такой, что я тут же сразу же грохнулся по ступенькам вниз. Парализация держалась почти целых полдня. Двести двадцать киловатт тока могли ведь  убить меня насмерть. Уже позже, учась в педучилище и живя в общежитии, мне сподобилось специально ощутить и чувствовать его действие – в несколько раз уже меньшего напряжения, но все равно электроток, он очень опасен. Я гладя брюки или рубашки, часто отключал электроутюг, ибо он  ток пропускал  через себя. Только нынешние  утюги ток уже не пропускают. Они отключаются  сами от перегрева, уже автоматически.

Этот эпизод, как меня перед поступлением в педучилище в Брестском суде чуть было насмерть не убил ток, держится у меня в голове, аж по сю пору.

Учась  в педучилище, я  все четыре года проживал в общежитии. Я не скажу, что жить там было хорошо, однако, вполне терпимо, хотя – такое время – в одной комнате нас было и по двенадцать человек и даже больше двадцати. Мальчики друг с другом не дрались, никто никого не избивал. Правда, бывало и такое, что кто-то у кого-то что-нибудь крал. – У меня были украдены новые брюки и чемоданчик. Все четыре года каждый семестр сдавал экзамены – на четверки и пятерки и, конечно же, получал стипендию, – по 120-130 рублей в месяц. И это давало мне возможность всегда покупать себе хлеб, чтоб не голодать вообще. Весь первый семестр я кормил себя ломтиками хлеба с коровьим маслом. Понятное дело, что коровье масло я получал от мамы из дома. Мама впоследствии упрекала меня, что за первые четыре с половиной месяца или даже пять я съел в общей сложности 7 килограммов масла. Но ведь я ничего другого тогда не ел: ничего кроме масло и хлеба у меня ведь не было. Поначалу не было возможностей готовить себе еду: не было ни кухни, ни плит. Потом они появились, и я стал привезти себе из Чернян по полмешка картошки, которую хорошо умел чистить и вовремя мог сварить. Можно было и сало пожарить заодно. А время от время иногда даже и сходить и в столовую, – поесть и выпить чайку.

В педучилище была профсоюзная организация. За давностью времени я сейчас уже так и не смогу припомнить, как звали её одну женщину секретаря. Но Боже мой! до чего же она была добрая.

В принципе все преподаватели знали, что у меня нету папы и что он погиб за Родину на фронте. Обстоятельство которое у абсолютного их большинства вызывало у них скорбное сочувствие, и не только по отношении ко мне, но и ко всем другим, к тем другим у кого не было ни отца, ни матери и кто был сиротой или, как я полусирота.

Ко мне не просто хорошо, а очень хорошо относились  и сам директор педучилища, и его жена, которую  у нас вела белорусский язык и белорусскую литературу. Хорошо ко мне относился наш географ (поляк по национальности), физик (он прошел через всю войну) военрук (он был родом из Красного Бора под Смоленском), русист и математик  (оба  - евреи), русист – Цимметран С.П., а математик – Шевельзон А.М. Оба они нередко предлагали взять мне у них немного денежек в долг: это надо же такое!?  А вот секретарь – профсоюза дала мне однажды – чуть ли не на семестр  квитанцию – ходить в столовую и бесплатно там питаться. Вот такая была тогдашняя в 1953 -1957 гг. советская власть. В целом все было терпимо, что-то было неважно лишь под конец у нас появился душ, – чтобы мыться, а до того, я почему то временно в баню ходил (её у нас в Чернянах тогда никогда не было), ходил потом, чтоб помыться и заодно и постирать что надо. Я и сейчас люблю это – самому себя все, что только  надо взять да и постирать. А до бани у меня как-то внезапно вдруг обнаружились в постели и на нижнем бельишке вошки. – Мама хемикалин дала, когда увидела их на мне. С тех пор вши так таковое  нас уже не беспокоят. Вот в школе, где мы поначалу училась, мы порою на многих наших собратьях их видели. Тогда никто химией ещё не пользовался. В общем и целом своим  преподавателем в педучилище  я очень благодарен: некоторые из них споспешествовали тому, чтоб я во время зимних каникул в областном госпитали хирургам сделать мне операцию – по удалению врожденной паховой грыжи, что впоследствии являло  себя в общей сложности разов эдак пять, если не шесть.

По окончании третьего курса у нас в педучилище была образована большая сельхозхозйственая группа – порядком где-то до сорока, юношей и девушек, а то и больше. Мы тогда  в 1956 г. должны были  поехать на целину в Восточный Казахстан.

По тем временам её возглавил молодой (но на этак на лет десять, а то и больше каждого из нас) член Брестского обкома комсомола; по давности  времени я не могу вспомнить  даже, как его звали. Выехали мы в Казахстан несколько раньше, чем тогда завершилась сдача экзаменов и  зачетов на сессии. Мне повезло: перед отъездом  я как раз впервые получил паспорт.

В ту пору мы ехали очень долго – приехали на одиннадцатый день; сосав поезда (имеется в виду вагоны, в коих мы были  размещены0 был не пассажирский, а товарный, и размещены мы были  в нем произвольно – спали на полу, без матрасов и одеял и питались продуктами, теми что взяли   с собою до отъезда и теми, что покупали на железнодорожных платформах. – Остановки  порою длились  невероятно долго, эдак по часов пять-шесть. Да я и в армии в Москву из Бреста ехал таким же товарным  поездом, – в целом ровно целых двое суток.

Помнится, – это  была моя первая многосуточная поездка.

Близ Чернян моей родной деревни поезда не ходили  и не ходят – даже и сейчас. Как мы надолго тогда, летом 1956 г. остановились на станции в гор. Смоленске. Мне в голову никак не могла прийти мысль, что наступит пора, и я тут буду очень долго жить, без малого почти сорок пять лет. Это сейчас Смоленск – невероятно красивый и привлекательный город. Я в свое время побывал  двое суток в Париже. – Сравнить Париж столицу Франции со Смоленском едва ли стоит, но мое впечатление такое, что сегодня по красоте и привлекательности Смоленск нисколько не уступает ему. Архитектура Елисейских полей  и сама Эйфелева башня, равно как и других достопримечательностей, которые мне сподобилось рассматривать –  с экскурсионной крыши одного двадцатичетерехэтажного  здания – не подаются никакому сопоставлению, почему как все выглядит по-своему, – неповторимо и оригинально. Смоленск как один из старейших русских героев (ему сейчас в общей сложности больше 1150 лет) тоже оригинален  и неповторим: любые сравнения  в принципе недопустимы, поскольку они либо избыточны, либо недостаточны

Когда в 1956 г. в Смоленске остановился ненадолго наш поезд, я бросил  свой взгляд на северную окраину. – Сейчас это Заднепровье и был поражен тем, что буквально все до одного городские здания были разрушены.

Ничего подобно  я видел нигде, чтобы в каждом разрушенном доме если что-то и высилось несколько, то это была только одна торчащая часть разваленной кирпичной стенки. – Одно дело представить себе это вообразительно, а другое – увидеть все наяву: так что само немецкое наступление на Смоленск  в июле 1941 году, и советское освобождение Смоленска в сентябре 1943 года, и то и другое, сказались на его внешнем облике на внешнем облике настолько, что то  не смог не вызвать мыслей о том, сколько разрушительно  сказались на нас самих и на наших городах  и селах  и война, и даже победа. Победа едва ли отрицательно сказались они наше тогдашнее советское правительство. Сталин  у себя  на даче в Кунцеве раз за разом, по ночам (я видел это не единаждно  в кино), устраивал пьяные оргии, где полупьяный Берия усаживал на им самим остатки измокающей еды оставленную скамейку старшего лейтенанта, сталинского истопника, а опьяневший Хрущев, лежа у себя под столом, разыгрывал  своими движениями своего тела оригинальные фокусы, чтоб очаровать Сталин тоже пил, но увы все же не напивался. Подобного рода людей я видел немало: таким был мой дедушка Петручик Степан. Многие  из моих друзей и коллеги, будучи на празднествах, –  банкетах, фуршетах, свадьбах, юбилеях и т.д. тоже часто выпивали, но сказать, что они были запредельно пьяные, не стоит.

В Смоленске поезд тогда стоял довольно-таки  долго, порядком около шести-семи часов. Нам было позволено выйти и походить по городу вблизи. Я с друзьями неподалеку от вокзала посетил столовую и, помнится мне, заказали довольно-таки дешевый гороховый супик, который всех нас и и меня тоже обрадовал своему качеству, а главное ценой. Мне это запомнилось.

Мы уезжали на целину, но в большом селе в Восточном Казахстане, где нас остановили на работу, никакой целины не было. Целина- это необработанная земля, та самая, которую, начиная с 1954 года, именно ту пору в самом Казахстане, он первый секретарь ЦК КПСС Никита Хрущев, повелел комсомолу, но большей части юношам и молодым людям, осваивать, чтоб год за годом получать хороший урожай зерновых.  Я не помню сейчас фамилию солдата  у моей армейской роты, который до призыва в армию был трактористом целинник и был удостоен за свою работу трех правительственных орденов (не медалей, а именно орденов). Его автопортрет в армии все время был очень высок: все командиром хвалили его.

И на этот раз, тоже за давностью времени (прошло более 55 лет), я не могу припомнить, как называлось мое село в Казахстане, но оно все-таки хорошо мне запомнилось из-за того, как оно  выглядело вообще, чем запомнился  там местный люд, кого и что он представлял сам по себе – этнически. Казахстан тогда был невероятно многонациональным и что было истинно  видеть.

Указанное (но не названное  мною) казахское село, оно  не просто было большое, а невероятно большое расположившиеся на очень хорошем и удобном  для жизни месте. Рядышком, близ него, на расстоянии нескольких сотен метров, протекала большущая и очень красивая рек Иртыш, где  я часто (конечно, не один только я) купался и однажды  чуть  было даже  не утонул, – меня подхватило течение и понесло; хорошо, что я не растерялся и поплыл  по течению и как только оно заметно ослабело, я доплыл метров 10-15 до берега. Течение же пронесло меня не менее 100 метров, но не более 150 метров. Мне крупно повезло: я в детстве начал плавать  у себя на родине, – по канаве Нерыбное (канава была неглубокая, так что там как раз и можно было хорошенько освоить себе это дело – научиться плавать.

Хочу сказать, где и как мы, студенты педучилища, тогда работали: кто в поле, кто на животноводческой форме, а я работал в освоении грузчиком на колхозном складе. Некоторые из нас загружали здесь   зерном пшеницы мешки, завязывали их, подносили к кузовам грузовых автомобилей, поднимали наверх  и укладывали  там. Куда машины эти отправлялись, я не знаю. – Есть вещи, которых  знать вовсе не надо.  Также знания ничего не дают, и это каждый из нас чувствует интуитивно.

Однажды, помнится мне, на данном складе, занимались погрузкой (там были и весы, на которых взвешивались мешки с зерном и фиксировались), я взвесил себя и зафиксировал свой собственный вес– ни много ни мало а равно 73 кг., что вполне нормально. Ровно через час  снова взвесил себя и зафиксировал, весы уже на 72 кг., ровно на 1 кг меньше, –  за час тяжеловатой работе.

Кстати, грузчиком я работал не всегда, но довольно-таки часто, учась под конец в педучилище. Грузчиком я работал на железнодорожной станции в Бресте, куда нас сразу же принимали на работу. Мы грузили и разгружали товарные вагоны – и в  Польшу, и из Польши разного древесину (доски, бревна, целые и по бокам обрезные), а также  грузы в  мешках, ящиках и т.д. Железнодорожники  нам за ночь работы хорошенько платила. Я был очень даже доволен. Я сам зарабатывал тогда себе денежку – на жизнь. В Казахстане  тоже нам каждую неделю платили аванс  по пятьдесят рублей. Этого вполне хватало на то чтоб ходить в столовую и заказывать там  – в достаточном объеме и формате – себе еду. Тяжеловатая работ на складе однажды вызвала  у меня там пневмонию, т.е. воспаление легких, но в этом селе функционировала  довольно-таки  хорошая больница, где  я пролечился без малого целых две недели. Врачи упрекали меня. Зачем это я курю. Да, такое  было – я курил, хотелось выглядеть нормально, т.е. не поправляется. Это сейчас для меня это не играет никакой роли: я – человек и некурящий, и непьющий, а посему держу себя  физически (и физиологически)  вполне нормально. На здоровье,  несмотря на возраст (мне уже 75 лет), я не жалуюсь, – совсем не то, что  было раньше, – болел и ишемией и ревматизмом, и артритом. Помог  я сам себе – тем что целиком и полностью стал удовлетворятся врачебным рекомендациям двух профессоров медицины А. Д. Леляков и А.С. Касумьяна. Последний заведует  кафедрой  госпитальной хирургией нашей же Смоленской медакадемии, А.Д. Леляков он мой давнишней друг, – его заместитель.

То самое село, в коем все мы тогда прибывали   по времени, чуть ли не два с половиной месяца, то бишь до двадцатых  чисел августа 1956 г., оно, конечно, совсем не было село целинное – в том смысле не целинное, потому как бытовая жизнь в нём, и трудовая деятельность в нём, как  в советском колхозе, само производство, – все в нем было хорошо, налажено, обустроено и не вызывало  ни   у кого из нас абсолютно никаких нареканий. Из-за  своего личного в нем присутствовал, я сам, что называется, непосредственно удостоверился, сколь  велик был тогда территориально наш Советский Союз: мы ехали очень долго,– почти одиннадцать суток (ехали, конечно, медленно) проезжая мимо большого числа областных городов представляли о коих, конечно, были, но сугубо воображаемые, а тут все было наяву. Мне слишком сильно запомнился город Новосибирск (тут я купил себе очень дешевенькую, зато красивую хлопчатобумажную рубашечку), еще запомнилось озеро Байкал, на берегу  коего  мы все побывали, не купались, конечно, но убедились до чего же, в нём распрекрасно пресная водичка. – В селе, где мы надолго остановились на работе, было немало разных людей, – и казахов (они отлично говорили  с нами по-русски)  и людей  русской национальности, были там ещё и немцы и чеченцы.

Немцы и чеченцы  были  сюда, как известно, депортированы, то бишь выселены, немцы из Поволжья, там  до войны была ихняя автономная республика, а чеченцы из Чечено-Ингушской автономной республики.

Один пожилой немец (я плохо тогда знал немецкий язык)  в моем присутствии – консультировал девочку-ученицу. Она все время спрашивала: как это должно звучать по - немецки?! Wie gollte es eigentlich auf deutsch?! И он так хорошо (хорошо – это медленно, членораздельно, чуть  ли не по слогам артикулируя  ей буквально каждое слов) подсказывал, как это должно быть. Общеизвестно, что немцев в августе 1941 года депортировали в Сибирь на Южный Урал  и в Казахстан  ни много ни мало, а  где-то порядком от полутора и до двух миллионов. Они были  уже  русские немцы, потомки тех своих немецких сограждан, коих приглашал  на работу в Россию (по всем востребованным специальностям)  русский царь Петр Первый. Последовавшая потом Екатерина II  тоже была  немка – из Гессена. Да и Николай Ii  – тоже немец, на процентов этак восемьдесят. Правители Германии были его дальше родственники. И вот Сталин, чтобы русские немцы не воевали на стороне нацистского вермахта отправил их всех в т.н. трудовые лагеря. – Ерунда это! Это были вовсе не трудовые лагеря, а принудительная работа – на шахте, в тайге и на земле – в деревнях и селах. В Красную Армию их официально якобы не призывали. А вот мой командир роты, когда я служил в армии, говорил мне лично, что его командир батальона – во время  войны – был немец, отличный боевой командир,  удостоенный  однажды ордена Боевого Красного Знамени за успешный захват  одной из высот.

Немцы, жившие при мне в Казахстане, советскую власть ни за что не ганили. Очень неприятно о ней отзывались тогда  чеченцы (это я сам слышал), намекая при этом также и на месть, то бишь на убийство как такое.  Как известно, кроме немцев и чеченцев, депортации были подвергнуты. Ингуши, калмыки, а также и крымские татары. Вот она была какая, сталинская национальная политика – в годы его правления в СССР. Говорят, что  в годы войны погиб каждый третий  по счету белорус – от немцев, а сколько их погибло  – от нкаведистов Цанавы и от первого секретаря ЦК компартии Беларуси Пантелемона Пономаренки. По указанию последнего ещё до войны были репрессированы две тысячи белорусских писателей культурологов.

В Казахстане нам, тогдашнем студентам, обещали за нашу работу хорошо заплатить, что, собственно, и было сделано. Моя зарплата под конец превысила  где -то до суммы рублей на шестьсот пятьдесят.  Точно ее не помню, но не больше и не меньше. Этих денег мне вполне было достаточно, чтоб купить себе мужской костюм, т.е. пиджак и брюки, – впервые по жизни. До того у меня был  один лишь костюм, но  его мне никто не покупал, ни мама, ни я лично. Он остался мне так сказать, в наследство – от погибшего папы. Конечно, папин костюм был  сшит где-то  у нас дома, кем-то из местных портных – на заранее здесь  же в Чернянах, изготовленном  из овчинного шерстяного, тут же дома сотканного материала. Он, правда, был для меня по размеру несколько лет.  – Мама постоянно напоминала мне о том, что батькин костюм: стало быть, его как можно дольше нужно было беречь – как память о родном папе.

Эту мысль я держал у себя  в голове  несколько лет. И только  уже в августе 1956, когда я закончил третий курс педучилища и перешел на четвертый, уже последний, я решился выглядеть уже не в отцовском костюме, а в своем собственном, купленном за заработанные мною лично в Казахстане деньги.

По возвращении из Казахстана к себе  на родину в г. Брест, нас всех на железнодорожном вокзале встречали наши преподаватели. И некоторые из них, из числа тех, что до того то и дело  ко мне по своему придирались – в  учебном плане –  к примеру  какого  цвета были глаза  у Шварца друга героя романа И.А. Гончарова «Обломов»  – зеленые; это была – преподавательница русского языка и литературы – Лидия Васильевна Королева  к тому же она ещё  и женой  заведующего, а посему и вела себя так, что к одним студентам относились хорошо, а к некоторым плохо, например, ко мне. Но тут на вокзале в отношении меня произнесла очень хвалебную речь.

Кстати, именно ей, Лидии Васильевне Королевой, в мою бытность на учебе в педучилище, на 3 курсе, было как раз поручено по весне прочитать вслух на общем собрании всех тогдашних студентов доклад Хрущева на 20 съезде КПСС – о культе личности Сталина.

Доклад - по времени был невероятно длинный где-то не менее двух и более трех часов. Ах, как мне тогда запомнился тогда в своих деталях и подробностях. Хрущев, говорил тогда, разумеется, отнюдь не обо всем, но тем не менее упрекнуть его в искажениях, тем более во вранье не стоит:  вранья в нем не было, была одна натуральная фактология. Доклад этот  тогда в 1956 г. конечно е, опубликован не был; говорят, что он был представлен коммунистам в страны социалистического лагеря (впоследствии их называли странами социалистического содружества), – в частности, в ПНР (то бишь в Польшу), оттуда и стянули его спецслужбы стран Запада, а впоследствии  раз за разом воспроизводили фрагментарно в русскоязычных  радиопередачах «Голос Америки», «ВВС» и «Свобода». По прошествии долгого времени, наконец-то он был опубликован официально  и у нас в стране, т.е. в СССР, но по прочтении его, однако, я ужаснулся, насколько он был извращен.  – по сравнении с оригиналом.

        В 1953 году 20-ых числах июня, был арестован, а в декабре расстрелян Лаврентий Берия, сталинский чекист, в 1957 г. были отравлены – не арестованы, а лишены своих партдолжностей сталинисты Молотов, Маленков, Каганович, был поруган Ворошилов и несколько других партработников высших должностей. Словом, учась  в Брестском педучилище, я на себе испытал и почувствовал идеологически мировоззренческий перелом: Хрущев все ещё ценил Ленина, а Сталина уже нет. Впрочем, это коснулось не только лично меня.

Брестское педучилище дало мне очень приличное базовое педагогическое образование,  да и учебно-научное тоже, – оно было для меня  настолько хорошее, что начиная буквально с семнадцати лет, оно навсегда определило мою судьбу. Я благодарен маме за то, что она, сама, когда я   начинал свою школьную учебу  в шестом классе, расплакалась и уговорила меня пойти в школу. Я  в тот момент был насколько закомплексован своею мальчишеской судьбой и жизнью (по три дня подряд пас скотину), что решился было бросить школу.

Тогда это совершали многие ученики: жизнь в схему не укладывалась. Должно быть, что сам Господь Бог тогда послал мне своё озарения, навечно  определившее мое будущие судьбу – заиметь университетское образование и явить  себя по жизни интеллектуально.

В детские годы – в ту пору, когда я ещё был учеником, да и в ранее юношеские - мне очень хотелось получить военное образование, чтобы стать офицером Советской Армии. Когда я еще пас скотину, то постоянно вслушивался в разрывы бомб. В г. Кобрине в 50-ые годы, да и сейчас все ещё тоже, там располагался авиагорнизон, постоянно проводивший учения. И я видел, как один за другим по небу, надо мною и вдали на северном горизонте, летали наши (самолеты-бомбардировщики и слышал взрывы, должно быть, от сброшенных бомб и также пулеметную стрельбу. 

Все это очень завариживало меня: хотелось быть летчиком. В детстве я мечтал  о суворовском или нахимовском училище. Увы! никто даже мама об этом не догадывалась. Ножницами я резал картон и делал себе офицерские пагоны, на которые цветным карандашами нарисовал пятиконечные звездочки. Уже в 10-12 лет  я хорошо знал воинские звания, буквально все – от ефрейторских вплоть дл трех маршаланских. Погоны эти я прикреплял  себе на плечо к рубашке, надевал её и глядя в зеркало любовался собою. Мне нравилось выглядеть, как будто я уже офицер.

Учась в школе, я занимался в театральном кружке, играл в небольших пьесах,  как правило, и офицерские роли и советские и немецкие. Мне крупно в ту пору не повезло: учится ни в суворовском, ни в нахимовском училище мне так не сподобилось.

Будучи студентом 4-ого курса педучилища, я вместе со своим другом Васей Козловым, мы оба сходили в Брестский обл. военкомат – с просьбой помочь поступить в военно-политическое училище в г. Ленинграде. С нами было проведено медицинские обследование и сразу же отказано –  в поступлении: у меня глаза тогда уже функционировали аномально: было уставлено, я то левый глаз и правый один и тот же предмет видят по-разному. К тому же у меня были проблемы с паховой грыжей: к 1957 г. я перенес уже две хирургические операции. В таком вот физическом и физиологическом status’e qno стать офицером Советской Армии было непозволительно. Впрочем, на мой призыв, то бишь  на саму срочную службу, а тогда она, служба в армии, длилась не менее 3-ех лет,  а на флоте не менее 4-ех, это ничуть не повлияло. И теперь по прошествии более уже пяти десятилетий, я этому очень рад, что более трех лет послужил в нашей армии, так как там мне вдруг очень сильно повезло.

От первого, сентябрьского 1958 года призыва, меня в Дивинском райвоенкомате отбранили. Время от времени с некоторыми призывниками  нечто похоже происходило: получали повести, а по прибытии в военкомат кое-кого из них, самих призывников отпустили домой. Так оно случилось вначале случилось и со мной, прошло не более одного полутора месяцев, как мне – через почтальона в деревни Березовка (я тут тогда работал по совместительству в школе) – по телефону было сообщено, чтоб в назначенную дату я прибыл в город Брест – на то самое место, где из многих районов области собирались призывники.

По прибытии туда мне было предложено привести себя в порядок: начало постричь волосы. Когда парикмахер поначалу простриг мне на голове середину, от лба и до затылка, и сама эта  довольно-таки широковатая полоса на ней выглядела весьма омерзительно, у меня невольно на глазах появились слезы. До того я следил за собою, за свом  внешнем видом. Прическа у меня – из-за очень густых белокурым волос была невероятно безупречна. По выходе из парикмахерской мне случайно, на пути в сборище призывников попала мой бывшей в педучилище классный руководитель, высокообразованный преподаватель географии, – он кончил в Минске университет но, он сам  по национальности был поляк и фамилия  у него тоже была польская – Сенкевич.

Оба мы остановились один возле другого – эдак на минут пятнадцать: я сказал (это он сразу понял), что я призывник и всех нас вскоре открылся куда-то на службу.

Нас всех привели на вокзал, построили на платформе и пред нами выступил старший офицер Советской Армии. Тогда он был майор, а впоследствии подполковник по фамилии Моспан, мой польский командир батальона, – близ Одинцова и Внуково (в Подмосковье). Он произнес очень красивую речь (я всегда оценивал ораторство как способность начальника и руководителя) и обрадовал нас тем, что сказал: вам крупно всем повезло, вы будите  служить и в Москве и в Подмосковье. Конечно, мне это было гораздо лучше, чем скажем во Львове на Украине мои первые призывники меня в первый раз отстраивали, – все были направлены  как раз туда.

Учебная рота, где мне поначалу сподобилось пройти  армейское обучение,    в состав воинской части, – близ райцентра Голицино, командиром коей был подполковник Федоров. Мы располагались на окраине одной из московских деревень. на расстоянии семи километров от Голицино. Там я привёл, думается – теперь я этого точно не скажу, – где-то семь-восемь месяцев, не выходя за пределы самой части, в коей служили одни парни и мужчины. Некоторые женщины, буквально единицы работали поварихами на кухни, в библиотеки и на почте. Принимали письма отправляли и получали из дома. Помнится сын местного сельского хозяйства Грузии, мастер спорта по боксу, (фамилию то я забыл за давностью времени, но хорошо помню, что она у него была не грузинская, а русская, так он, этот парень, получив в посылке фрукты (скорее всего, персики или абрикосы) взял и все до одного нам раздал, оставив не самому себе, а своему приятелю, который нес в тот момент караульную службу, две штучки, чтоб и его угостить. Вот какие были тогда у нас наши солдаты.

Свою армейскую службу проходили  и мы белорусы, и украинцы, и русские, и грузины, и армяне, и азербайджанцы, и казахи, и калмыки, и лаки, и сваны, и нагайцы. Все, кто не знал русского языка или знал его плохо, по происшествии года по-русски говорили уже весьма приличны.

Конечно, мы все тогда осваивали военное дело: занимались строевой подготовкой, т.е. учились  маршировать и выполнять строевые команды, занимались физподготовкой, стрельбой из пехотного оружия, преодолевали бегом многокилометровые дистанции, изучали  военные уставы и ежедневно устраивали в своей роте политзанятия и вели т.н. комсомольскую работу.

Поскольку у меня было базовое педагогическое образование, меня  вскоре назначали командиром отделения, затем помощником командира взвода, а в последствии два года (чуть далее дольше) и командиром учебного взвода. В армии призывались юноши и по их призыву мы обучали их военному делу. Мне крупно повезло: поначалу мне присвоили все три сержантские звания (вплоть до старшего), а по демобилизации в Черняны, мне домой из моей воинской части пришел приказ – о присутствии мне звания старшины, а при уходе в отставку звание  прапорщика.

В Батыревском воеинском  в Чувашии мне присвоили официальное звание, но врачиха явно мошенничала, заметив, что у меня повышенное кровяное давление: повод и предлог мне офицером не стать Много раз измерила она его и деликатно намекали, как выйти из этого моего положения. Ясное дело, какое сунуть в руку денежку – вот как. Коррупция, она была и при советской власти!

Будучи в армии – в Подмосковье, я самомтоятельно продолжал учить немецкий язык и довел себя до такого уровня, что решился поступать на вечернее отделение (с шести часов и до девяти часов вечера, три раза в неделю) Московский  институт иностранных языков им. Мориса Тореза.

Уже по демобилизации перешел на заочное. Я на отлично сдал все экзамены – вплоть до зимней сессии третьего курса. Чувствовал: заочное обучение, как часто говаривал у нас  в свое время декан истфака Корольков Иван Васильевич (Герой Советского Союза) – это тоже самое, что и заочное питание: выражении, конечно, образное, но логика тут фактологическая, что-то с чем-то всегда смеживается, т.е. имеет подобие.  А чтоб он меня как отличника перевел  на стационар. А он говорит: в любой вуз Советского Союза, только не в наш  Московский, – у вас нет московский прописки. – Вот какая она тогда была. его советская логика: нет прописки – ни фига себе логика!

Моя жена, – год спустя после армии я женился на красивейшей мне любимейшей девушке по имени Луиза, – родом из села Норваш-Шигали Батырского района Чувашской АССР, такая в детстве бедная и несчастная, как и я: ее родной отец Дмитриев Петр Тимофеевич, выпускник Харьковского университета, заврайоно, был арестован как т.н. враг народа. А на самом деле: по распоряжению местного нкаведеста-бериевцев. Был брошен в Алтырский концлагерь, а в 1942 г. назначен командиром шрафного батальона  Красной Армии, где погиб , как и мой отец, в Польше, в феврале 1945 г. на реке Тильня. Под Варшавой. Мое дочка Валя была там, где он похоронен в братской могиле, так вот она, моя Луиза инициировала мне сразу идею, поступить учиться на стационар в МГУ на отделение романо-германской филологии.

 Когда я вошел в кабинет начальника приемной комиссии МГУ Заюнчковского П.А., я все сразу рассказал ему: в МИИЯ меня не перевели, из-за отсутствия прописки(!?). Он донельзя добродушно сразу же перешел на «ты» (чуть попозже я узнал, что время войны он был командиром авиационной дивизии – с множеством орденов и медалей. В МГУ он, Заюнчковский П.А. преподавал румынский язык. Он тут же спросил. А хорошо ли я знаю немецкий язык. Мой ответ: « не просто хорошо, а очень хорошо!, на что он отреагировал по-своему: Я по твоему лицу вижу, что твой отец погиб на фронте. Не беспокойся о поступлении: сдавай на отлично один только немецкий, а остальные предметы уже: не сыграют никакой опасной роли» .

Молодая преподавательница, у меня экзамен по немецкому языку 4 августа 1965 г.  (это мне невероятно запомнилось: я вдруг подумал, что она ставит мне за ответ четверку (оказывается, она фиксировала сперва календарную дату, а не саму оценку), на вопрос преподавателя Карельского А. В. (впоследствии он вел у нас два спецкурса – по немецкой литературе Средних веков и эпохи Ренессанса и второй по поствоенной немецкой литературе ФРГ, – дисциплины, которые я выбрал себе в  плане специализации. Кстати, сам он базовое свое литературоведческое образование получил в Берлине, в университете  имени братьев Гумбольдов. Три мне  в печати вышли его переводы романа Зигфрида Ленца «Урок немецкого» (Deufschstunde 1968) и новелл Вольфганн Борхерта, на защите моего дипломного сочинения в 1970 г. А.В. Карельский был мой тогдашний научный оппонент  на каком уровне знаний немецкого языка  был у меня в целом мой экзаменационный ответ, она сразу же стала хвалить меня. Замечаний  и тем более претензий у нее ко мне не было, – удостоверенная ими обоими их подпись за оценку «отлично»  в принципе и определила в последующем мою учебную судьбу на все будущие пять лет. Сочинение по русской литературе и языку и истории сдал  на «отлично». Заюнчковский п.А. гарантировал  мне еще  и место в общежитии. Университетское общежитие в МГУ (на последних трех курсах мы все проживали в самом большом высотном здании на Ленинских горах, теперь они тогдашние Ленинские горы именуются совсем иначе [по изначальному варианту]  – Воробьевы горы),  а мы учились в старом здании – на улице Моховой, близ Александровского  сада Кремля и Красной площади. Всякий раз после успешной сдачи университетских экзаменов мой тогдашний товарищ Володя Аветисян (русский армянин) предлагал, давай «пойдем в Мавзолей и поклонится Ильичу!» Это, собственно, мы и делали, потому как успешная сдача университетского экзамена – по любой, какой бы та и была , учебной дисциплине  – сразу же избавляла нас предэкзаменационного напряжения и переживания. Я учился в МГУ вполне удовлетворительно  – в хорошем смысле этого слова,  на «хорошо» и на «отлично». – Мне  по его окончании сразу предлагали поступить  в аспирантуру  – по специальности «научный коммунизм». Увы! это меня уже не устраивало: нужно было работать. У меня была  своя семья, Луиза, – жена и две девочки, дочери Валя и Таня.

Конечно, в МГУ «научный коммунизм» как научная дисциплина была весьма востребована, но если этого не произошло, то,  как говориться, «Слава Богу!» – Все последние десятилетия (после 1991 года) по жизни характеризуется как раз тем, что у меня в корне изменились все коммунистические  мировоззренческие основы. – Официально я, конечно, сам себя  из КПСС не исключение, но очень часто  видел, как на партсобраниях  мои коллеги – коммунисты подвели заявления  о своем выходе. И когда однажды завкафедрой ботаники Федоскин Н.В.(он же являл себя еще  как секретарь  партбюро) дал мне почитать книжку -  двухтомник  генерала Волкогонова, озаглавленную Ленин – политический портрет (1994) в объеме чуть ли не 900 стр. (впоследствии я заимел её в соей собственной библиотеки – мне её отдал  Сергей, сын умершего Валерия Сонина, профессора психолога, мы были друзья) так вот именно она, волкогоновская биография Ленина вся с начала и до конца основанная архивных документах, и вывела меня   к нужному выводу : я понял. Что Дмитрий Волкогонов не врет, как, к примеру, врал поэт Маяковский  в соей поэме о нем, то бишь о Ленине, что созданный им социализм обернулся и россиянам и не россиянам, т.е.  всем тем народам, что жили в  России) страшнейшей трагедией. Официально в годы Великой отечественной  войны  мы потеряли чуть более 27 миллионов  жителей страны,  а в годы гражданской войны и в последующие  годы, то бишь во времена сталинских репрессий, потери были не меньше, а наоборот,  – гораздо больше.

Неужели во имя т.н. социализма надо было очень большую  часть наших именитых известных людей, всех обязательно объявлять врагами народа, например, родного отца поэта Александра Твардовского или моего дядю в Чернянах – Чирука Степана. А посему я сразу же по прочтению волкогоновской книжки сразу же разорвал на части свой партбилет о чем сейчас нет ни малейшего, хотя радикальные изменения мировоззрения и мировосприятия – вещь порою опасная: духовная суть человека, она не менее чем здоровье определяет его земное бытие вообще и в частности – Живые законы жизни не отменяются.

Кстати, мой близкий друг и приятель, профессор – историк Востриков С.В. учился у генерала Дмитрия Волкогонова  – в аспирантуре. Он не раз мне это подтверждал,  адекватно отзываясь о нем  как о докторе исторических наук, а одновременно  философских. Мне однажды  сподобилось  побывать  у него на лекции в МГУ, когда, я был там на стажировке. Разумеется, генерал-полковник Волкогонов  – человек невероятно высокообразованный, ибо источник его знаний – секретное военное и многие другие архивы страны.

В МГУ учеба как таковая весьма оригинальна. Нас, обучающихся на стационаре студентов, непременно привлекали к самостоятельной и учебной, и научной работы: раз за разом мы по очереди на занятиях  в аудитории, – в присутствии преподавателей и студентов, – делали на немецком языке доклады, в зависимости от того, кто какие произведения и изучал на языке оригиналов. Читать доклады по записям в принципе было  недопустимо: писать, конечно, не запрещалась, более того, писать нужно было, но вот читать записи не рекомендовалось. Преподаватели настаивали вот на чем: его, доклад, нужно было изучать и довести до такой степени, чтобы не глядя на собственную свою запись, мною было адекватно, т.е. на самом немецком языке  изложить. Конечно, не на первом курсе, а начиная уже со второго.

На втором курсе я сделал  свой первый доклад  – первом романе Э.М. Ремарка «На западном фронте без перемен» («Im Westen nichts Neues», 1927). Помнится мне: я начинал с ремарковского афоризма – на языке оригинала:

– «Dieses Buch sall weder eine Anklage noch ein Bekenntnis sein. Es goll nun also einen Versuch machen über eine Generation zu berichten, die von Kriege zerstört wurde, anen wenn sie seinen Granafen enfkam». (Эта книга не является ни обвинением, ни признанием. Это попытка рассказать о поколении, которое погубило война, даже если удалось уйти от разрыва снарядов) цитата по памяти – А.Я.)

У нас в ту пору на филфаке проходили длительные стажировки немецкие преподаватели – русисты из городов Восточный Берлин, Дрездана, Магдебурга. некоторые из них раз в неделю вели по немецкому языку и легли  и просто могли объяснить какую угодно немецкоязычную стилистику и семантику. И это их прямые участия (один раз в неделю) происходило ежегодную – в течении всего времени обучения. Лишь  только после сдачи последнего государственного экзамена по немецкому языку  в ноябре 1969 г. мы, тогдашние студенты-выпускники не занимались, а работали исключительно в университетских, а то и в столичных библиотеках. Я, например, занимался в спецфонде Московской библиотеки иностранных литератур, где можно было получить и читать официально запрещенные книги, журналы и газеты, в том числе, Майн Камф», работу самого Адольфа Гитлера, и труды нацистского министра пропаганды Йозефа Геббельса. Одна из советских авторов, кажется, это был политический писатель Беляев, утверждал, что у Геббульса не было даже высшего образования. – Ни фига себе достоверность, когда Геббельс, – я это знаю, – учился аж в семи университетах, тут не следует думать, что я нарочно акцентуирую, т.е. выделяю его высокую интеллектуальность, нет, – это не моя цель. Ненормальные люди говорят: чтоб победить врага (а Адольфа Гитлер и Йозеф Геббльс были, безусловно наши враги), надо знать его оружие. Прочитав их некоторые работы, я узнал, из-за чего это они нас возненавидели и из-за чего это они в 1941 г. начали против нас войну. Моим научным руководителями (литературе ФРГ, – в частности по творчеству Зигфрида Ленца, одного из первых деятелей ведущих романистов  и прозаиков западногерманской литературы) стал доцент, впоследствии профессор А.А. Федоров. Мой тогдашний научный оппонент (по защите мой дипломной работы) был – А.В. Карельский. Характеризую её особенности А.В. Карельский отметил, что я – пионер исследования, т.е. в СССР никто до меня изучением творчества Зигфринда Ленца, не занимался. Над  работой по творчеству Зигфринда Ленца я на пятом курсе МГУ занимался, что называется, почти целый учебный год, начинали с сентября 1969 г. В библиотеки иностранных литератур на языке оригинала  все шесть его тогдашних романов, ряд новелл и повестей, некоторые театральные пьесы и радиопьесы. В тогдашней момент из библиотеки вдруг внезапно изчес ленцовский, тогда последний «Deufschsunde» («Урок немецкого»), удостойный в 1968 году  городе Франкфурте-на-Майне на тогдашней книжной ярмарке – первой государственной премии. Когда я спросил  у А.В. Карельского, а возможно ли  исключить данный ленцевский роман из моего дипломного исследования – по причине его исчезновения в Москве, из самой авторитарной библиотеки иностранной литературы, – он, конечно, это понял и тут же посоветовал мне написать письмо самому Зигфриду Ленцу с просьбой прислать лично мне один экземпляр этого его романа.

Собственно, я так  и сделал. Менее чем через месяц я от него, т.е. от самого Зигфрида Ленца роман «Deufschsunde» на языке оригинала, и получил. На русский переведен он был уже позже – и опубликован в двух вариантах: одним из переводчиков был сам А.В. Карельский Профессор А.А. Гугнин (из Полоцка, там он работал в белорусском университете; кстати, я с ним вместе учился в одно и то же время, да и три года кряду проживал с ним в одной и той  же комнате, а в общежитии), так  он тоже друг профессор А.В. Карельского и называл его гением, с тем,  разумеется, согласен Ия.

Увы! к величайшему нашему сожалению, он, профессор А.В. Карельский  очень рано помер, – когда ему было всего-навсего лишь только пятьдесят три года, а профессору А.А. Гугнину и мне перевалило  уже за семьдесят. Ничего не поделаешь: рано или поздно но все мы из жизни уходим. свою волю мы подчиняем – воле Господа Бога. Огромное сожаление носит личный характер.

Кроме немецких православных, у нас в МГУ в пору моей учебы также стажировались ещё и немецкие студенты тоже из ГДР.

Для вещей достоверных их разместили жить вместе с нами – в студенческом общежитии, порою даже в одной и той же комнате.

Прошел лишь только год и буквально все те, с кем я имел дело, безупречно хорошо овладели русским литературным языком. Подобного рода совместимость русских и немецких студентов в общежитии парней и девушек, была крайне полезна и нам. Любой из них, пребывавших рядышком с ними, в любое время мы сразу подсказать, как правильно будет звучать по-немецки то или иные выражение, – притом в разных форматах и вариациях, порою в интреферативных – гедеэровские парни и девушки, вели себя на стажировке в МГУ все до одного очень прилично. Никогда, нигде и разу у нас не было: конфликтов. Конфликты в общежитии порою создавали англоязычные негры из Африки. Один из них взял снятую дверь, поднес её прямо ко мне в комнату (а я был заместителем старосты этажа) и грохнул её на пол, что чуть было не вызвало у меня желания отомстить. Сдержал ум! Если бы я ударил ему в лицо, меня могли бы из университета исключить. Франкоязычные негры вели себя в общежитии очень хорошо, а англоязычные, наоборот очень плохо.

Впрочем, здесь допустима также и ошибка, но у каждого из нас имеет место быть и своё собственное мнение.

Начиная уже со второго курса, нас, тогдашних студентов-германистов, привлекали на работу переводчиками с иностранцами. На первом курсе этого ещё не происходило. Переводческую работу испытал на себе буквально каждый студент; при ректоре МГУ был т.н. иностранный отдел. Именно он и инициировал эту работу студентов.

В переводчики  меня он определил в октябре месяце 1966 г.; меня вызвали к себе и предложили, назначив дату и часовое время поехать в аэропорт куда – по приглашению МГУ должен был прилетать на самолете профессор славянской филологии Бохумаского университета Иоганнес Хотхузон.

Инициировала само данное приглашение кафедра русской литературы филфака МГУ. Это была моя первая работа – в качестве переводчика. В аэропорту я встретил его, Иоханнеса Хольтхузена, и представился  как студент-германист 2 курса. Профессор Иоганнес Хольтхузен был по тем временам ещё достаточно молодой, не более 42 лет. В Бохуменем университете он преподавал славянский литературы, прежде всего русскую и литературу народов тогдашней Югославии – словенскую и черногорскую. Я узнал, что у него в Югославии имеется на побережье моря- своя собственная дача и что он ещё не женат и что он хорошо знает сербский славянский и черногорские языки, а заодно также и русский. Русскоязычных переводов как таковых ему собственно, и не нужно было, но и нужен был сопроводитель и организатор всех его официальных встреч и мероприятий: куда  его звали и приглашали. Его надо было также устроить в одну из комнат общежития МГУ, водить кушать в столовую – на завтрак, обед, и ужин. До того в СССР он не был ни разу, а почему пребывавшие у нас в стране создавались ему свои бытовые проблемы, помогать решать кои в состоянии лишь только я.

Москва, МГУ сам филологический факультет преподаватели литературоведы мне были досконально знакомы. Тут надо сказать: служба в армии – более 3-ех лет, в Подмосковье и в самой Москве и уже более года учебы в университете – на стационаре давали возможность все знать.

В Москве, в МГУ он, разумеется, вместе со мной пробыл где-то целую неделю и ровно столько же в Ленинграде, в ЛГУ. В ту пору город Санкт-Петербург официально именовали так.

Наше пребывание там, (в самом городе, в частности, в университете в музеях (в Эрмитаже, в доме А.С. Пушкина) и в русских литературоведческих архивах курировал всемирно известный академик (тогда ещё лишь только профессор ЛГУ) Лихачев Дмитрий Сергеевич, блестящий специалист в области древнерусской литературы и не только её одной.

Меня лично поразил один из многих фрагментов (кстати самый что ни есть судьбоносный) его личный биографии Дмитрия Сергеевича – в моем присутствии  конечно, – рассказывал своему немецкому колени профессору Иоганнесу Хольтхузену в 20-ые годы оказался  схвачен большевескими и уже в юном возрасте в советском концлагере на одном из островов Белого моря. Раньше я говорил, что по указаниям Я.Р. Свердлова русским казаки (в основном на Дону и на Кубани) были объявлены врагами народа и три месяца (с января по март 1919) расстреливались. 1919, – стало быть, кульминационная вершина советских массовых репрессий  в годы  гражданской войны: всего при Ленине было уничтожено 13 миллионов, данные из исследований его биографии приведенные генерал-полковником Д. Волкогоновым. А вот профессор Д.М. Лихачев, будучи заключенным Соловецкого лагеря особого назначения, говорил нам обоим, что в ту пору были такое, что в ихнем лагере ежедневно чекисты расстреливали нормативно ровно по 300 человек. – Вот это мне и запомнилось

. равно как и то, что в число попавших однажды под т.н. эвентуальный (т.е. назначенный) расстрел вошел и он, Д.С. Лихачев. И только она одна, его личная ориентация на «плутовскую» сообразительность, позволила ему в тот раз избежать своей смерти. – Не надо думать, что я это выдумал: информация об этой несостоявшейся трагедии Д.С. Лихачева изумила меня тогда в ту пору, тогда советская власть  все ещё держала себя как единственная, притом очень опасная власть страны. – При Брежневе, например, здоровые люди нередко направлялись в психотерапевческие лечебницы, – разумеется, как атисоветские.

Профессор Д.С. Лихачев привел однажды нас обоих в архив  русский литературы – в отдел, где хранились рукописи всех поэтических и прозаических произведений самого А.С. Пушкина и попросил заведующую принести и показать его поэтический роман «Евгений Онегин». И вот я читаю её, четко (неискаженно) красиво написанную рукопись – конечно, фрагментарно. – «И так она звалась Наташа». Имя это, т.е. «Наташа», ровненько карандашом было перечеркнуто, а сверху вместо «Наташа» было написано «Татьяна».

Нам же хорошо было известно, из-за  чего в романе «Евгений Онегин» вначале было написано имя Наташа. Из-за того, что так звали его любимую жену. Должно быть, что в романе Наташу сюжетно не надо было бы явить так, как заменившую её там Татьяну. А.С. Пушкин и вывел  из него, т.е. из романа, её изначальное имя.

Почти  целых полдня мы сидели в разных отделах Ленинградского литературного архива. И кого только из наличествующих там авторов мы не смотрели, – не  всех, конечно, но очень  многих.

Мы побывали и в музее А.С. Пушкина, то бишь в огромном многоквартирном доме, в коем он жил  с женой Наташей  и четырьмя детьми, двумя дочерьми и двумя сыновьями. Мне сподобилось посмотреть диван на котором, умирал от пулевой раны в животе нанесенный на дуэли Дантесом приемным сыном французского посла – в Дании или в Голландии точно не помню умирал он.

Мой доктор А.Д. Леляков как-то сказал мне если бы такое случилось сейчас, то … его сразу же бы прооперировали в первой районной больнице – с гарантией абсолютного выздоровления. Хирург Владимир даль (хирург – он видимо, – А.С. Пушкина  не оперировал: в ту пору, т.е. в 1837 г., должно быть, никто из хирургов не рисковал оперировать раненый пулей живот пациента. Уровень хирургии тогда был в целом крайне низок. Нам рассказали  в музее, что А.С. Пушкин, умирая, вёл себя по-христиански: и завещал не мстить!

На стенке комнаты, где лежал А.С. Пушкин висит (в деревянный рамочке под прозрачным стеклышком) небольшой пучок волос, срезанный  у него с головы – как оригинал, наяву удостоверяющий неповторимую пушкинскую самобытность.

С профессором Иоганессом Хольтхузеном я часто посещал спектакли и русских, и немецких драматургов – А. П. Чехову «Перед заходом солнца» (Vor Sonnenuntergang)

Иоганнес Хальхузен часто прецизировал (т.е. производил смысловую рекогносировку), почему это в пьесе у Чехова герой говорит, что он эту стеклянную вазочку не разбивал: как это он её инее разбивал, если она оказалась разбитой: – из-за чего это тут употребляется и совершенный и несовершенный виды глагола (в немецком языке грамматически явить это невозможно: такая категория в нем  отсутствует  вообще, т.е. совершенный и несовершенный виды.

Конечно, тут срабатывает, то, что, на языке филологической науки, – являет себя как реинкарнация, т.е. перевоплощение, что совершил и чего не совершал герой пьесы.

Общение с Иоганнесем Хольтхузеном было и интересно, и помню. У нас в ту пору все ещё держала себя советская власть т.н. идеологическая концепция абсолютной неприемлемости западного капитализма, но верность всех приоритетов социалистического общественно-политического строя.

Я хорошо помню, что по тем временам у нас в среднем самая , то бишь предельная  высокая заработная плата составляла не более 120 рублей в месяц, и за нее можно было бы купить всего один костюм, а не два. Я юном да и в среднем уже зрелом возрасте тоже обращал на это внимание, потому что я, ровно, как и всякий нормальный мужик, хотел заиметь себя на всякий случай неплохой костюм.: каждому хотеться выглядеть или и не очень хорошо, то все-же хорошо. И вот я спрашиваю у Иоганнесе Хольтхузена, … «а сколько же стоит у немцев в ФРГ один мужской костюм?» На это он « … не знаю, шьют в мастерских». – «Но все же, представьте себе условно, сколько можно было бы в среднем  купить в немецком магазинчике их самих, мужских костюмов  – за одну Вашу месячную профессорскую заплату»!

И опять ответ: … точно не скажу, потому как не знаю, но думаю, что за свою месячную заплату я смог бы в магазине приобрести костюмов не менее двадцати и не более двадцати двух …

Вот это и покоробило меня,.. как много денег, немцы, они у себя в ФРГ зарабатывают, что и сколько себе всего они могут на собственные нужды – приобрести. Я понял, что официальная информация о ФРГ, вся что ни есть в нашей стране, т.е. в СССР лживая, искаженная, не просто неправильная информация неправедная. ФРГ – никогда не была и не являлась прямой и непосредственной наследницей нацисткой Германии, той, какой та была в течение чуть более 12 лет, с конца 1 января 1933г. когда Гитлер, официально – через президента Веймарской республики Пауля Гинденбурга – явил себя как рейхсканции Германии  и по самой конец войны, т.е. по 8-ое мая 1949 г. когда на окраине Берлина в Карлсхорсте был официально подписан об этом договор – со стороны СССР и его военных союзников и, естественно, со стороны верховного командования германского вермахта.

Насколько мне это известно, 24 июня 1945 г. Сталин инициировал в Москве победный праздник. – На Красной площади состоялся военный парад большого числа военных подразделений. Красной армии, проведенный под командованием двух Маршалов Советского Союза Г.К. Жуков и К.К. Рокоссовского, высший значительный вклад в нашу победу. Вечером под эгидой Сталина в Кремле состоялся официальный прием, начавшийся того, что Сталин публично, или, как я обычно говорю принародно подозвал к себе трижды Героя Советского Союза Г.К. Жуков и, следуя установлявшейся  русской традиции (сам он не русский, а грузин), официально громогласно предложил ему выпить одну за другой три стограммовые рюмочки водки. Это и было сделано, сделано именно так – по предложению Сталина, в контексте якобы существующий народной мужской традиции: обязательно выпить за победу. Тут я, конечно, не вижу абсолютно ничего плохого. – Из разных источников об этом, т.е. что и как об этом в нашей прессе писали о сталинских вечерних и ночных банкетах, которые он Сталин, как правило, устраивал у себя на подмосковной даче, сам он водку все же не пил. Пил только одно раз и навсегда ему лично по заказу изготавливаемое в грузинском крестьянском хозяйстве вино. Я забыл, как оно оказывалось, но знал будучи студентом в МГУ. Однажды я заметил, что оно, именно это само сталинское вино, распродается в воинском университете на улице Калинина, близ нашего университета. Вино было довольно-таки дешевое по своей стоимости. И то и другое вызвало тогда соблазн купить одну бутылочку и попробовать его на вкус. Это и было мною сделано. И сразу держится у меня в голове аж по сю пору, хотя, как я уже отмечал выше, сейчас я уже человека никаких алкогольных напитков абсолютно не пьющий, – ни пива, ни вина, ни шампанского, ни водки, ни коньяка, ни рома. Вскоре, т.е. в июле и в начале августа 1945 г. в г. Потсдаме, т.е. 30 км. от Берлина, состоялась конференция руководящей стран – победительниц – по вопросу послевоенного обустройства  побежденной Германии – Её собственно разумеется на четыре оккупационные зоны, – советскую, американскую, британскую и французскую, а город Берлин – на четыре сектора. Насколько мне известно, предполагалось в будущем её объединение – в единое нейтральное государство, – наподобие Австрии.

Когда мне в своё время сподобилось после, в том самом огромном помещении, где она происходила (и где было много фотографий из разных архивных документов – во дворце Цицилиенхоф, находившиеся в бывшем императорском парке Сан-Суси) нам сообщили, в частности, вот о чем: Уистон Черчель, британской премьер министр (поначалу он возглавлял британскую православную делегацию, а затем его приемник (фамилию подзабыл) так вот именно он якобы поначалу предложил ликвидировать эту страну вообще, то бишь саму Германию, разумеется её территориально меж ведущим европейскими державами, а саму землю исследовать под картофельное поле (!?) Думается, что Уинстон Черчель тут нарочно сиронизировал – по всей немецкой  земле сажать картошину и заниматься её  выращиванием. Смешно, конечно, но, с его тот час зрения, т.е. с точки зрения самого Уинстон Черчеля, сделать нечто такое с ней, с Германией было вполне и возможно три, когда наша делегация посещала и Восточной Берлин (ГДР), и Западный Берлин (все три сектора, – американский (6 районов), британский (4 района) и французский (2 района).

Восточный Берлин – по примером своей территориальной площади в целом – приближается в 2 раза был меньше Западного Берлина. Но несколько мне известно (вплоть до 13 августа 1961), оба они в принципе-то и не разъединялись; многие немцы, официально проживавшие в Восточном Берлина, находили в Западном Берлине работу и работали.

В мае 1949 г. три западные зоны оккупации в Германии стали, а – это длилось вплоть до сентября 1949 г.– являли уже себя как государство – в нарушении Потсдамских соглашений. Меж западными странами и СССР, ровно как и его тогдашний союзниками, социалистическими странами Восточной Европы, с 1949 г.  началась т.н. «холодная война».

Под синтагмой «холодная война» следует понимать неадекватные межгосударственные отношения на экономическом и на политическом  уровнях: социализм и капитализм, они не просто несовместимы, но и антогонитически противостоящие. Советский Союз не мог отдать бывшим западным союзникам своего восточную оккупационную зону в Германии, тогда как те не могли и не хотели, чтоб в их западных оккупационных зонах господствовал социализм. Вот решили они в 1949 г. первым явить себя государственно – в капиталистическом мире. Официально ФРГ – первое послевоенное суверенное немецкое государство (суверенитет здесь все-таки был и есть), которое в международном плане объявило в сентябре в 1949 г. и тут же вскоре, 5 октября 1949 г., восточная зона советский военный оккупации Германии свершила аналогичные действия: была провозглашена ГДР, т.е. Германская Демократическая  Республика. Меж ФРГ и ГДР была проведена межгосударственная граница. В ФРГ – я это хорошо знаю – пограничной охране т.е. военной пограничной службы не было, тогда как ГДР уставила посты, вышли наблюдения и крайне узкое приграничные взрытые полосы, чтоб через внутригерманскую границу нельзя было перейти с Востока на Запад. В ГДР вплоть до 1991 г. располагалось полумиллионная Советская Армия и т.н. Германская народная Армия.

Военнослужащих в ГДР было невероятно много, и советских и немецких. Попадались они буквально на каждом шагу, тогда как ФРГ будуессвер именно  так официально и по сю пору  именуется  западногерманская армия) официально расположен – исключительно по своим воинским частям. Я бы даже сказал в казармах. Если кто-то из военнослужащих бундесвера желает выйти за пределы постоянного своего пребывания, ему следует  себя переодеть, т.е. военную форму заменить на гражданскую одежду. Вот американские, английские, французские (особенно т.е., кого я часто видел в Западном Берлине) все были одеты в военную форму, притом идеально красиво с точки  зрения самой эстетики. Особенно американцы и французы, англичане порою были одеты в свою полевую форму, а  не парадную.

 У каждого американца на идеально красном формате, часто висели (в полосках) ордена и медали: каждые полгода своего пребывания на службе американский солдат непременно удостовался военной награды.

Всем военнослужащим и русским, и американским, и английским и французским было позволено свободно перемещаться по Берлину: задержанных не было. Восточные немцы – вплоть до  августа 1961 г. – тоже свободно передвигались повсюду у себя в столице. Но вот внезапно – в ночь с 111-ого на 120ое августа военнослужащие Народной Армии ГДР и все бывшие военнослужащие, т.е., что были уволены все запас боли  вовлечены в построение Берлинской стены (42 км. в самом городе ни чуть более 100 км. за  всей линии его окружении. Западной Берлина в ту пору находился на территории ГДР и в целях безопасности был окружен по кругу со всех сторон и Советский Армией, и т.н. Народной Армией ГДР. – Информация, дошедшая до моего сведения в пору моего троекратного пребывания в Восточном и Западном Берлине одновременно. Время от времени, когда Смоленский пединститут (70-ые и 80-ые годы) постоянно поддерживал деловые связи с т.н. высшей педагогической школой города Дрездена в ГДР, меня не раз, приглашали на перевод, когда немецкие профессора ГДР у нас читали лекции – по истории и по географии случаев подобного рода было немало, однако, общее их число мне не запомнилось. Но в памяти, однако, откладывались некоторые особые случае: как и что они, немецкие профессора, сообщили – и на лекции, и при обычном общении.

Однажды один из дрезденских профессор признался: в ночь построения Берлинской стены (11-ого на 12-ое августа 1961г.) его неожиданно позвали в Восточный Берлин, переодели в рабочую одежду и повели, – это то же самое, что происходило с тогдашними военнослужащими, – с огромнейшим числом переодетых в рабочую одежду военнослужащих молодого и среднего возраста – в течение всей августвоской ночи её  воздвигают саму, Берлинскую стену.

Её я видел уже гораздо позже – по абсолютно полным её завершении. Стена была не одна, а две – одна от другой на удалении менее трех и не более пяти метров. Почва  меж этим обеими стенами была разрыхлена так, чтоб на ней непременно оставались следы, если бы кто-то из восточных немцев рискнул бы перебраться в Западный Берлин. Официальных же переходов было всего шесть, если кто-либо из берлинских граждан переходил по разрешению. Свободно с одной стороны на другую могли перемещаться только одни военнослужащие. В Западном Берлине размещались советский военный корпус –  в виду имеется небольшое здание, – и советское военное кладбище – с огромнейшими памятниками, на фундаменте коего располагался монумент бойца Красной Армии, у себя на руках державший маленькую немецкую девочку.

Вдаль широкой дороги к нему смотрится огромное число златых скрижалей – с нагловатыми словами – цитатами – Сталина с одной стороны и на русском языке, и с другой на немецком. Это огромнейшее памятное место павших в битве за Берлин советских воинов памятник и златые скрижали, держа, тогда почетный караул Советской армии, состоявший из не очень большого, но и отнюдь не малого числа военнослужащих с винтовками в руках, а совсем рядом с ними и британский почетный караул. От самой Берлинской стены это место было совсем-совсем близко.

И далее:  мы, члены тогдашней смоленский молодежный организации по сути я один был в довольно-таки зрелом возрасте, – не пожилом, но и не молодом, перемещались по Берлину, и Восточному и Западному, на выделенном нам пассажирском автобусе – через Брандербурские ворота собственно это одна из нескольких достопримечательностей  столица.  Проверяли нас тогда слабо. Близ них, т.е. чуть западнее Брандербурских ворот стоит довольно высокий золотой пятник «Siegessaule» («Колонна Победы») – в честь той самой победы, которую в январе  1871 г. Пруссия (Берлин, он как раз и был ее столице) одержала в войне с Францией. Неподалеку размещался бывший рейхстаг, здание германского парламента при Гитлере. В пору нашего пребывания в Берлине он ещё не функционировал: малоэтажное длиннющее, совсем-совсем серое с забетонированными стенками здание, на крыше коего Егоров и Канталия, войны Красной армии, 2 мая 1945 г. установили знамя Победы, что тогда, когда мы были вблизи, никак  и ничем не было зафиксировано. Чуть в стороне от него, т.е. от самого рейхстага, находились совсем маленькое кладбище, – с не более чем тридцатью могилами. Там были похоронены беженцы из ГДР, те, кто по возведении Берлинской стены решились на побег и были застрелены пограничниками ГДР. На их могилах стояли памятные кресты – с обозначений имен и фамилий и прочих данных. Но если тех и не было вообще, на кресте стояло обозначение – «Unbekannt» («Неизвестен»)

Если до возведения Берлинской стены довольно-таки многие жители свободно все же ещё перемещались со своего восточного места жительства в Берлине на Запад – на место своей работы, то начиная с 11-ого августа 1961 года подобного рода перемещения уже не позволялось. – Правительство ГДР поступило адекватно: оно запретило своим гражданам уходить их страны, потому как за все время конституционного существования ГДР (с 5 октября 1949 и по 11- ое августа 1961 г. число гедеэровских эмигрантов, т.е. покинувших свою родину переселенцев, составило от полутора до двух миллионов граждан. – Мне  об этом в свое время (в1973) рассказывал Юра Шаттон, преподаватель русского языка в университет в городе Констнц – на берегу Боденского озера, которые находится на юго-западе ФРГ. Юра Шаттон, он русский и немецкий Паране. Его отец был немецкий инженер –нефтяник, – в 30-ые годы работавший у нас северном Кавказе и взявший  в жены русскую казачку родом из Ставрополя. в 1938 г. Гитлер вернул всех своих немецких соотечественников в Германию.

В конце войны, будучи в Берлине, его отец был вовлечен в т.н. фалькештурм (это то же самое, что у нас именуется народное ополчение) в конце войны был взят в плен и однажды, – как сказал мне тогда Юра, – его в составе конвоируемых пленных немецких солдат в колонне гнали советские охранники. Мама, спавшая где-то сбоку, увидела его и громко начала кричать – по русски. Охранники тут же заметили её, схватили и стали спрашивать, кто он ей и почему это она, русская женщина, горюет  так за этого пленного немца, который, неизвестно как, но стал ей все-таки мужем. Они тут же вывели его из колонным, поставили где-то возле ограды и стрельнули  по несколько раз прямо  ему в лицо. Пули, однако, его не убили, мама упала от ужаса, её  конвоиры тут же подняли и сказали: … забирай его к себе и пусть он больше не воюет. Вот что рассказал мне о себе, о маме и о папе он, Юра Шаттон.

Позже он учился в советской военной гарнизонный школе – с русскими мальчишками и девчонками и все по всем учебным предметам освоил великолепно. Его мама была русская и, школа у него тоже – русская.

И вот накануне августа 1961 г. он (разумеется, не один) перебрался в Западный Берлин. Там, в Западном Берлине было три аэродрома и одна транспортная автодорога, и ему через то и другое беспролемно можно было оказаться в ФРГ, где он – в трех университетах – получил свое базовое русскоязычное высшее образование. Читая многие источники по литературоведению, мы узнаем, что Гете и Гейне учились в нескольких университетах, а Йозеф Геббельс – даже в семи дело в том, что многие западные студенты получают свое базовое образование, поучившись несколько семестр в одном университете, а затем в другом и в третьем, чтоб именно таким вот путем и образом довести свою образованность до предельного совершенства. Например, совсем молодой сын Мелитты Кляйн-Шнайдер, (его зовут Мориц) сейчас учиться в Америки, а до этого он учился у себя на родине, т.е. в самом городе Люксембурге, затем во Франции, в г. Страсбурге, и под конец и Польше, в столице Варшаве, получая везде юридическое образования. – Надо подумать, а на скольких же языках?!

Опять  же несколько слов о Юре Шаттоне. Если, скажем, я сразу же смогу досконально перевести несколько предложений с одного языка на другом (о трех до пяти), и то Юра Шаттон – во время нашей экскурсии в Бонне, в западногерманском бундестаге, – взял русскоязычную переводческую работу на себя. Молодой немецкий экскурсовод, невероятно скромно одетый (не в простую, а очень простую, зато новую и чистенькую одежду и  обутый в такую  же дешевенькую обувь, – но до чего же красивы были у него очки в золотой оправе, – весьма элегантно – элегантно в языковом отношении, – не спеша и ничего не усложняя выступил перед нами с речью – об истории, о сути и сущности своего западногерманского  бундестага, который, как было нам сообщено, размещен был в бывшем здании малоэтажном педагогического института. Маленький Бонн, не больше нашего смоленского города Ярцево, в 1949 г. стал столицей ФРГ – по инициативе первого бундесканцлера Конрада Аденауэра, из-за того, что именно тут находились его родина, где он родился, работал и жил и дома сам у себя работал на земле. Мне однажды в руки попались фотографии, где Конрад Аденаур, уже будучи главой западногерманского правительства, у себя на огороде в обоих руках держит по ведру воды, и переступая с места на место, разливает её по обработанный земле, где растут его же домашние овощи. Это, однако, неглавная, а ужас боковая деталь.

Юра Шаттон взял на себя переводческие функции, должны быть, по соображениям точности перевода и детализацией, потому как он довольно-таки продолжительно письменно фиксировал у себя на блокнотике, т.е. синхронизировал его сообщения, а затем, глядя на эту свою синхронную запись, грамотно переводил её на русский язык. Меня поразила лишь только одна его переводческая особенность: в русскоязычных придаточных предложениях он, как это принято в немецком языке, глаголы-сказуемые ставил в конце предложения. Но это была его личная особенность, само же языковое и смысловое качество перевода было столь высокое, что я тут же подумал, что Юра Шаттон вполне годится на переводческую работу в ООН, – правда, немецкий язык, – пусть он и очень востребованный во всем мире, но официально, однако, он не мировой.

Там, в ООН, приято говорить, т.е. выступать с речью на любом из всех шести, т.н. мировых языков, – к ним относятся языки французский, английский, русский, испанский, китайский и арабский.

В федеративной Республике Германии я впервые появился 3-ого октября 1973 года. В те времена в начале каждого учебного года с 1-го сентября и почти что до середины октября все студенты (кроме лишь студентов тогдашнего, т.е. пятого курса) официально направлялись на работу в колхозы и совхозы в назначенные районы Смоленской области и преподаватели, такие, как я (которых можно и нужно было туда посылать, в качестве т.н. педагогических руководителей. Работа на селе не всегда была однотипная, но в основном студенты работали на уборке и заготовке сельхозяйственных продуктов. Меня тогда, в сентябре 1973 г., посылали на работу в Темкенский район – более чем с двадцатью студентами факультета иностранных языков. Мы все тогда в основном были заняты в колхозе переработанной зерна на складе – машиной очисткой и сортировкой. Кое-кто был занят и на ферме – по уходу за коровами, их пригоном, кормежкой и даже доением. Всех нас держали у себя дома местные крестьян по группам.

Под конец сентября по мне внезапно прибыл довольно-таки моложавый мужчина и преставился мне: он - Рыбаков Владимир и сказал, что ему поручено сделать мне предложения по окончании здешней работы (её разрешено было заверить далее несколько раньше) взять в институте две(?!) служебные характеристики, чтобы в качестве переводчика – с комсомольской делегации из г. Смоленска (11 членов) из г. Калининграда (7 человек) и заодно из Москвы 92 руководителя) взять и поехать вместе со всеми в ФРГ.

Под эгидой командира Рыбакова мне быстро удалось все  это оформить: получить загранпаспорт, внизу и поехать вместе со смолянами на два дня в Москву, чтобы получить там себе необходимые указания и инструкции: 70-ые годы  у нас в СССР, на мой взгляд, были тем самым временим, которые можно именовать как годы апогея социализма. – До того у каждого из нас в сознании было заложено представление о ФРГ  как все-таки пусть и не прямой и не непосредственной наследнице нацисткой Германии, но стране, которая все же держит в себе т.н. реваншизм, т.е. она, ФРГ, – это та страна, которая первая в Европе являет себя в качестве эвентуально военного противника, Я прочитал немало книг и статей о западногерманском реваншизме, но это было одно вранье. Никого реваншизм в ФРГ не было, –  чем  убедили, когда там провел – без малого аж три недели.

Перед отъездом в ФРГ  я купил  себе новенький мужской костюм, – разумеется с тем, чтоб в глазах своих эвентуальных немецких собеседников  выглядеть более менее прилично.

 В моем заграничном паспорте, где был поставлен штамп даты прибытия, в моей фамилии «Ярошук» вместо   буквы «ш» была поставлена  буква «щ»  –  с явно замеченной стертостью приблизительно внизу справа к букве «ш» бокового значка. В московском аэропорту Шереметьево  меня задержали на проверке пограничники, вызвали капитана, но тот, все посмотрев, повел  мне как можно быстрее забежать (эдак метров сто) внутрь в самолет. По моему приходу, как только я сел в салоне на свое место, наш самолет  сразу же взлетел. Через два часа ровно мы уже приземлились на гедеэровском берлинском аэродроме Schönefeld, увидев там исключительно большое число тогдашних немецких пограничников. – Никаких осложненных  у нас проверок тогда не было. Прошло не более часа времени, как наш большущий советский самолет  снова поднялся вверх  и вскоре мы приземлились н одном из самых крупных аэропортов  в Европе – во Франкфурте – на- Майне.

Самое первое зрительное впечатление по выходе из самолета было, конечно, эстетическое: до чего же там было красиво, – стояла ясная солнечная погода. аккуратненькие, идеально выкрашенные в архитектурном плане красиво оформленные стен, переходы, лесенки, и т.д. Таможенники ничего проверять не стали.

За нами  из небольшого городка Ульс, приехали три представителя пригласившего тогда нас немецкого профессора. Работу по организации  и обеспечении нашего  пребывания взял на себя Удо Краузе впоследствии мой лучший друг и приятель, с коим я долгое время напрямую поддерживал дружеские личные отношения. Увы! по прошествии где-то десяти лет  к моему  величайшему несчастью, помер – от онкологического заболевания горла, о чем мне как раз тогда и сообщил Юра Шаттон.

Первые два дня я будучи  именно еще там, во Франкфурте – на – Майне, а вскоре и в г. Ули, где у Удо Краузе, была своя собственная квартира и где он жил (жена называла его, что он, ее муж Удо, есть «Weeltbürger» (гражданин мира), и где официально он и трудился в профсоюзе ФРГ.

Первые двое суток моего тогдашнего пребывания в ФРГ сразу же омрачили меня лично: заметив сколь красиво, аккуратна и порядочна сама эта страна,  я в самом себе почувствовал свою собственную неадекватность.

Хотя, как я отмечал, перед отъездом я купил и надел свой новый мужской костюм правда, не очень-то хороший, но отнюдь не плохой. Мне он, глядя, как одеваются и как были одеты сами немцы был явно почему-то не по душе.  Мысль о том, что мне явно не подходит (я почувствовал из-за этого в себе унижение) в течение двух  первых дней держала меня в ужасно скверном настроении. И лишь только некоторые бытовые детали вывели меня на вполне удовлетворительный уровень, когда я лично перестал предъявлять к себе претензии.

           На второй день – под вечер я попросил у москвичей (они тогда являли себя в качестве наших руководителей, я лишь позже, по возвращении, узнал, кто они на самом деле) разрешить мне одинокую получасовую прогулку – то бишь самому пройтись, по городу Ули. Один из них моментально заулыбался и сказал: ну да, конечно, если этого очень хочется, сходи и прогуляйся с полчасика, тебе этого очень хочется.

В его словах  я абсолютно не почувствовал ничего подозрительно. В это самое предвечерние время я и вышел из нашего дома, куда мы  тогда заселены. А пошел по улице  туда, куда меня вела сама моя интуиция.  Шел и шел и никого, абсолютно ни одного человека, по дороге не встретил. – Позже то же саамы было  со мною в предвечерние время и городе Гамбурге, но тогда я был уже не один, а вместе с Удо Краузе и ещё несколькими спутниками.

Идя по городу Ули, я смотрел на все, – что попадалось  мне на пути,  улочки, такие распрекрасные небольшие дома и прочие здания, – закрытые уже магазинчики, кафе и на другие городские построения, где висело разного рода таблички, указывающие официально на их предназначение. Конечно, все это, чего я только там ни видел, решительно разнились от внешнего облика тогдашних наших советских городов. Лишь только  сейчас у нас вид их замечательный в виду я имею и сам нынешний Смоленск, и белорусские горда Брест, Кобрин, Оршу и Дуброво.

Мне тогда в Ули никто из здешних людей так нигде и не попался, я прошел по городу несколько километров. – Ясное предвечерние небо в Ули было  украшало синей чистотой и ярким блеском видневшейся  на нем круглой луны. Я дошел до того места, где на окраине чуть-чуть, заметно, но не очень высоко, высились красивые зеленые деревья, поражающие своей густою на кронах листвой. Случайно заметил возле них стоящую молодую пару влюбленных. – юношу и девушку свои видом излучавшие нежность. Они взглянули и на меня тут же  и улыбнулись. – Я тогда своим был горячо старше их обоих эдак  лет на  двенадцать- тринадцать.

Идя назад, то бишь возвращался уже к себе до дому (мне, помнится  позволено было тогда ненадолго и опоздать), вдруг неожиданно я увидел близ себя, в метрах не было десяти, поразительно красивую юную девушку. Пройдя сквозь все свои длинные юношеские годы, в педучилище, в армии, в институте и в университетах, на работе в Смоленске, я не раз видел их, красивых девушек, которые восхищали всех нас своею привлекательной красотой: кстати, это были и француженки, финки, и гречанки,  японки, и немки, и польки, и чешки, и грузинки, и армянки, и египтянки, и украинки, и белоруски, и девушки – россиянки. Но та, что тогда мне внезапно попалась в Ули на пути  такая эталонно очаровательная девушка – немка и то, что она, взглянув мне прямо в лицо, вдруг заулыбалась. Это тогда вызвало у меня что-то большее, чем обыкновенное простое очарование и восхищение. – По жизни, что я отметил среди девушек самого разного  этноса тоже не раз виделись красавицы. Одну из коих в ту пору так случайно и так внезапно мне явила себя девушка – немка. Тут вовсе не стоит, однако, думать, что я вдруг утратил самообладание. Нет, не утратил,  и не потерял  я сразу же урозумил, что есть что: кто-я и кто-она, я не кинул ей ни единого по-немецки слова, чтоб оно у нее не вызвало абсолютно никакой интимно-эстической реакции. До того я не раз и не два слышал от русских парней  и мужчин, как она отзывается о красоте немецких девушек. По их общему замечанию немка, она, самые что ни на есть некрасивые в Европе – в сравнении, хотя я знаю, что любые сравнения, как я узнал из философии, оно либо избыточное, либо недостаточное. Что касается людей вообще, то каждый человек в отдельности по-своему уникален. Касается ли это красоты? – на этот вопрос отвечать не буду. Хотеть-значит мочь, а мочь-значит хотеть, и то и другое тут контаминируется мне собой.

Приведенный мною выше эпизод, когда мне на пути в городе Ули, попалась неповторимо красивая девушка немка, – это просто случайность, та, на которую и можно и нужно обратить внимание  и помнить ее и можно и не помнить, хотя нечто подобное никогда само по себе и не выбрасывается.

Я помню красоту Луизы Дмитриевны, той само девушки, которую я случайно встретил когда был сержантом на службе в нашей армии. Ровно через год, в августе 1962 г. она вышел за меня замуж, а через год, в июне 1963 г. родила мне первую любимую девочку. Мы дали ей имя Валя –  в честь первой женщины-космонавтки Валентины Терешковой, – конечно, же по указанию сверху, то бишь  местного районного начальства.

Пребывания в ФРГ оказалось для меня тогда феноменом западного  modus’o vivendis, т.е. образа жизни. Советская идеологические концепции, в коих утверждал, что ФРГ – это государство, которое напрямую связано с нацисткой Германей. У меня, в моем интеллектуальном сознании, тут же подвергалось кардинальному преобразованию.

Напарямую – да не напрмую – тоже да. Думать, что ФРГ связана  или же связана с нею: едва ли стоит мыслить так или иначе.

Каждый из нас, живущий на белом свете людей, имеет право на свое собственное мнение, – личное и личностное. Живые законы жизни ведь неотменяемые.

Оказавшись, В ФРГ, я сразу же понял, что народ в ФРГ, а это в целом ни много, ни мало, а 82 миллиона людей, – живет не просто хорошо, а очень хорошо. Их образ жизни, т.н. modus vivendis обусловлен немецким менталитетом, – прежде всего тем, что они, немцы, любят и умеют работать.

За Франкфурт-на-Майне нас тогда сразу же пригласили на завод, где производились четыре типа легковых автомобилей среднего класса. – Немцам разрешено держать их у себя лично только семь лет. По пришествии же этих семи лет машину требуется возвращать, а потом доплатив одну четверть её стоимости, заменить уже новую. – Вот какая она у них, у немцев, техника т.н. дорожной безопасности: старенькие их машины капитально реконструируются заново.

И вот, оказывавшим в работе цехе, я заметил, что никто из рабочих в то время все они находились у себя на работе за станками: т.е. все гудели, значит, работа делались так, как надо, по цеху не ходил. У нас же например, токарь в принципе работает не восемь часов, а лишь только полтора часа, а остальные все время он предоставлен сам себе – болтается, т.е. ходит по делу и не по делу, заодно и покуривает, а может и попивает. Немцы же любят и умеют работать, – именно это сказал нам в своей речи гендиректор металлкинцерна Гииссен. Если же они любит и умеют. Если же они любят и умеют трудиться, то это дает им то, что дает. – Дает это положительный результат. Один человек заметив в сельском хозяйстве в ФРГ производит вообще, т.е. в целом столько продуктов, что их хватает на то, чтобы прокормить 104 гражданина; столько же людей прокармливал один колхозник в СССР, я не знаю – статистику подобного рода советские власти скрывали. В одном из велижских колхозов  я сам видел (я тогда там работал с нашими студентами), что на тридцати соток пашни были собран лишь один снопок зерна.

Вверху над проходом по автоцеху во Франкфурте-на-Майне  висел лозунг, – направленный на соблюдение техники безопасности, а скорее всего – правил предосторожности для рабочих: «Sei vorschtig, wir braucken Diels – heute, morgen und immer» Будь осторожен, нам нужен – сегодня, завтра и всегда. Звучит просто, корректно и правильно уважительно, – совсем не так, как у нас в советские времена: «не лезь, а то убьет!» К этим строгим и нагловатым ниже еще добавлялся глуповатый рисунок, изображающий человеческий череп с двумя пересекающимися костями. Если я только не ошибаюсь (думаю все-таки нет, не ошибаюсь) точно такой же знак символически носили у себя на фуражках немецкие гестаповцы.

Профессор Я.Р. Кошелев а, будь он жив, наверняка сделал бы замечание, отчего это я совмещаю одно с другим, – нацисткой символ гестапо с советскими по техники безопасности.

Но скажу прямо: это отнюдь не выдумка, что оба символом одинаковы. Они и впрямь одинаковы.

В этом смысле франкфуртский лозунг по технике безопасности имеет другой, предупредительный смысл;  с советскими в формальном уровне он ни в чем не совмещается.

Немцы – в глубоком и широком смысле народ аккуратный этого слова, – что по-своему у них, в ФРГ, сказывается также и на турецких гастарбайтров. Их, турецкие гастарбайтры, В ФРГ, невероятно много, где-то порядка семи миллионов. Статистика не всегда достоверная, но  тут она более-менее адекватная. Когда я бывал в берлине, а бывал я  там обычно  летом, то не раз и не два замечал как они, турки, блестяще говорят по-немецки. У них правильное и хорошее немецкоязычное произношение плюс ещё такая же речевая грамматика. И ведут себя они очень корректно, – вежливо, уважительно, как можно больше старались оказывать  помощь, если та кому-то нужна. В Берлине, например, я видел, что они очень часто на уличных площадках торговали ягодами и фруктами. Как правило, это были молодые очень красивые мужчины, все выше среднего роста, стройные, с приятными выражениями лиц и распрекрасными прическами на голове. Кроме Того, я особенно обратил внимание на то, что как элегантно они одеты и обуты. Будучи продавцы, они все до одного понаделали на себя белые халаты, очень чистенькие и хорошо отутюженные. Нашим докторам, медсестрам  в больницах в эти смысле можно было бы им только позавидовать столь и гигиеничным были их халаты. Однажды – это было как раз в городе Шверте (тоже в ФРГ) – меня и мои немецкоязычные коллеги, как только мы спросили турецкого школьника, где же тут распложен магазин «Familia» (конечно, это не семья, хотя оно дословно и так, а магазин, где продавались товары от обычный иголки и конечная кухонным  телевизором, который стоял столько же  сколько три –четыре буханки черного хлеба), так он сразу решился попросить нас позвонить ему сопроводить нас туда непосредственно. – Кто- же из наших мальчиков будет сопровождать незнакомого человека если тот спрашивает, где находится тот или иной магазин.

Однажды в пригородном вагоне мужчина – турок как раз обратил я внимание на то, до чего же элегантно он выглядел и как досконально и хорошо нам все объяснил) и он вел себя тоже так, что им можно и нужно было любоваться и восхищался, – столь приятно и нежно он по-человечески нам все объяснил – относительно например, прибытия на станцию, где, что и как найти все то, что нам там будет нужно. Турки, как нам сообщили, живут в Германии семь  и более лет, притом не менее половины из них получают  себе в ФРГ гражданство. Особенно часть это случается если они тут вступают в брак с немцами и немками, т.е. выходят замуж и женятся. Об интеллектуальных достоинств турок ФРГ я не был информирован: не слышал об их ученых, писателях и искусствоведов. Вероятно, что у себя на родине, т.е. в самой Турции, они все же имеются, но есть ли они в ФРГ, этого я не знаю. Скорее всего, что немцы принимают их у себя в качестве гастарбайтеров (т.е. рабочих-наемников, но не гостей, хотя немецкие слова «der Gast» означает «гость» Работа, – конечно, понятие мыслеемкое: это не только физический труд, тот, что у меня, – например, – в Чернянском колхозе, в стройотрядах и сельхозотрядах или, скажем в качестве грузчика. Работа – это ещё и  читать, писать и переводить, а ещё больше – изучать, исследовать и творить что  надо в интеллектуальном плане.

 Немецкий менталитет, он – главное и головное, т.е. ведущее и многое определяющие достояние немцев как народа и этносов, украинцев, а особенно поляков (я видел поляков в Германии, мужчин и женщин, – слишком часто в ужасно пьяном виде). Немецкая доза во время приема алкогольных напитков лишь только 40 гр. шнапса (т.е. водки или коньяка или же литр пива – в течение всего ответственного на прием за столом или возле столь времени. – Герои романа Э.М. Ремарка) «Три товарища» (они все пошел через Первую Мировую войну тоже частенько выпивали, заказывая себе Доррекодпак» (т.н. «двойной коньяк», т.е. 80 гр., – и не больше) Вот он какой – данный немецкий менталитет, удерживающий всех немцев, в нормативности и в дисциплине. Я уже отмечал, что Маршала Г.К. Жуков – на  24 июня 1945г. – не по приказу, а по распорядительному предложению Сталина – одну за другой публично выпил аж три стограммовые рюмки водки. Немцы свои выпивку всегда нормативно дозируют по 40 гр. шнапса или по литру пива. Исключение, вероятно, имеет место из этого все же быть, но увы? крайне редко. У меня в памяти  не сохранился  никто из немцев, который являл бы себя пьяным. У нас в России и у меня на родине, т.е. в Белоруссии, многие люди пьют, притом пьют помногу.

Мой старый чернянский приятель Корнилко погиб: его сбил на машине пьяный шофер. Я  очень любил его, Корнилка, – он очень красиво пел, его исполнения песен были сверхчудесные. К тому же он был мужем Вали, пасенки родной моей тети Сани.

Немцы, они и питаются  иначе, нежели мы. За годы службы в армии по моему как командир взвода распоряжению были задержаны и отправлены в камеры в общей сложности, на 40 суток ареста солдаты – за то, что поевши, кидали за столом друг на друга хлеб. Мне это было в высшей степени нелицеприятно: бросать хлеб, тот, что так трудно было заиметь мне в детстве.

Я этого, конечно, ни разу не видел, но знаю, что немцы хлеб не кидают. Я видел, как они  питаются: кладут себя на тарелочку пищи ровно столько, сколько им надо. Каждый  сам знает, сколько ему надо. Даже в немецких «Gasthӓusern» (т.е. в столовых, а по вечерам это рестораны) накладывающий на тарелку основные продукты (мясные иль рыбные) и гарнир официант всегда раз за разом, спрашивает своего клиента, сколько ему положить – одну котлетку иди две, одну рыбинку, две или даже три и что надо ему вдобавок, т.е. какой и гарнир и сколько. Немцы едят всего положенную им на тарелки пишу, едят аккуратно, не оставляя на своей тарелочке абсолютно  ничего Более того я не раз замечал, как они, съев у себя с тарелки все, что там было её же сами очищают: кусочек хлеба  пронизывают вилочкой и глядят им тарелочку; чтоб та была абсолютно чистенькая. – Вот она каковы, немецкаяаккуратность.

Немецкая хозяйка дома или же квартира каждый божий день обязательно моет у себя стекла окон. Польская жена моего немецкого приятеля сказала мне в Берлине, что если она этого делать не будет, то их из этой квартиры (они её снимали тут же выселят)

Немцы и немки и одеваются так же, т.е. предельно аккуратно, чистенько, однако, далеко не помпезно, как это порою бывает у нас в городах, где девушки частенько на своих полуобнаженных грудях носят и золотые цепочки, и дорогостоящие бриллианты, и пряжки, а на своих ушах такие же элегантные сережки.

Удо Краузе был добрый и доброжелательный мужчина. Я никогда не полагал и не думал, что немцы будут вести себя столько корректно – по отношению к нам к русским. Ведь в прошлом была война, которая трагически обернулась на всех нас простых людей – особенно на тех, кого заставили воевать на фронте. Повторю: Маршал Г.К. Жуков штрафные батальоны (и не штрафные тоже) гнал на минные поля – Американский главнокомандующий Дуайт Эйзенхайэр был этим поражении возмущен.

Неужели военная башка могла до того додуматься, чтоб погнать простых солдат, каждый из которых ценный человек, на взрывающиеся  мины. Ничто подобное и аналогичное – в человеческом плане – не  долженствует быть оправданно. Расстрелянный 11 июля 1937 г. при Сталине маршал Тухочевский тоже вел себя неадекватно – на войне против поляков, а дальше подавляя восстание тамбоских крестьян, против которых он повелел принимать химическое оружие. Это же не выдумка.

Все немцы, мне думается чувствуют, что они виновны метафизически потому как если даже они и не прямые преступной войны, то национальное наследники  их, самих ее участников. Думается, что они её, метафизическую свою вину, все же чувствуют: их фюрер Адольф Гитлер утверждал, что немцы – «das Volk ohne Raum» («народ без пространства»). Неужели из-за этого развязана им война – преступная?!

Будучи в западном Берлине, я слышал, что на Гитлера было совершенно немало покушений – чуть ли не двадцать шесть.

А моя дочка Валя по Интернету, узнала и сказала, что их даже было не менее пятидесяти. Но в историю вошла следующая фактология: 20 июля 1944 г. немецкий полковник Клаус Шинк фон Штауорнберг в восточнопрусской резиденции Вольфешаннце (теперь это  уже в Польше) совершил на него самое, что ни есть тяжкое покушение: он принес с собою на заседание военного совета и поставил Гитлеру под стол то ли сумочку, то ли коробочку – с заведенным на точное время британским взрывным устройством. – Сделав положенное ему (он работал у Гитлера в генштабе) информативное  сообщение, Клаус Шенк фон Штауоренбер вышел, преодолев одну за другой три охранные вахты. И тут сразу же произошел взрыв: двое из двадцати присутствующих на заседании у Гитлера военных погибли, шестеро получили ранения, а сам Гитлер упал под стол (некоторые журналисты утверждают, что был даже ранен), поднялся и иронично бросил вслух вот какую фразу: … ach! meine neue Hoss habe ich die erst gestern angezagen. (Ах! это новые брюки, я их только вчера надел..)

После этого в Германии в Берлине, в Плетцензес был организован и проведен судебный процесс. Три фельдмаршала, Витцлебен, Роммель, а третьего я не помню, были приговорены к смерти. Роммелю было предложено самому принять яд и уметь, в этом случае его обещали похоронить  с воинскими почестями: как-никак, и все-таки был верховный главнокомандующий немецких войск, сражавшиеся против англичан в Африке. Кстати, в его армии, лейтенантом, служил в СС египтянин Морис Торец, горазда позже уже президент Египта, коему Хрущев взял да  и присвоил звание Героя Советского Союза (?!). – Ни фига себе, бывший эсесовец  – герой Советского союза. По причине причастности к заговору в нацисткой Германии тогда, в 1944 г. было казнено  в целом где-то около 5 тысяч немецких офицеров. Я присутствовал во дворе берлинского музея Плетцензе, где у каменной стены был расстрелян  именно он, главный исполнитель заговора  полковник Клаус Шенк фон Штауффенберг. Экскурсовод заметил, последние слова были … es lebe Deuschland! (да здравствует Германия, – перевод не дословный, а интернированный, но изначально совей сохраняющий смысл  – А.Я.)

Более ста осужденных там же в Плетцензесе, были повешены  в присутствии своих же родичей; последним было велено придти на казнь – обязательно в траурной, черного цвета одежде. Одних приговоренных к смерти вешали на обычных веревках, других на тонкой, но прочной проволоке, а некоторые остальные – даже на колючей проволоке. Острейшие боковые металлические заостренные в конце  кусочки, конечно  же, очень больно въедались  им в шею.

Неподалеку там же находились, в Западном Берлине, также и еще одна достопримечательность  – тюрьма, где свое пожизненное заключение отбывал  наместник фюрера Рудальф Гессе. У него там было четыре службы охраны, – советская, американская, британская и французская, в состав коих в общей сложности входили семьдесят два человека. – Данные, тоже мною не придуманное. Подумать только: одного заключенного сутками охраняют 72 охранника.  Я стоял там вблизи забора и вглядывались в само здание тюрьмы, где все еще пребывал первый после Гитлера  человек – Рудольф Гессе. Известно: очень многие, но далеко не все остальное тоже, пройдя до октября 1946 г. Нюрбенский международный суд, тоже были приговорены, – кто к двадцати годам тюремного заключения, некоторые (их кажется, было шестеро) – к нации через подвешивание, и ещё, трое – даже оправданы. Мой университетский друг (в МГУ) преподаватель – литературовед Цуриков К.В. работал  в этот время на Нюрбернском суде франкоязычным переводчиком: иностранных языков у него было весьма много, но европейская литература А заодно и эпоха Ренессанса была та самая основная дисциплина, какую он вел в МГУ как лектор и организатор спецкурса.

Цуриков К.В. был гениальный ученый, оставивший  в моем сознании невероятно высокие воспоминания: я на отлично – было такое, сдал ему экзамен. Мне помнится, когда я процитировал мысль И.В. Гете – по-немецки  и собирался было ее тут же перевести на русский, он тут же: … переводить не надо!

Вся приведенная здесь выше фактология имеет ко мне и прямое, и не имеет отношение, мы все живем в едином, но взаимозависим мире.

 Мое первое пребывание в ФРГ в октябре 1973 года навсегда сохранился в моей памяти. – в частности из-за того, что оно насквозь, на все 180 процентов переиначило все мои  о ней существующие ранее представления. – Да того я читал книгу (не помню я теперь имя автора) о т.н. милитаризации ФРГ. – Никакой милитаризации как таковой там, в ФРГ, не было нет и не будет. Это мое собственное мнение, которое сложилось из-за прямого и непосредственного там пребывания и узнавания.  Я, например,  узнал от немцев, что граждане в три раза  ФРГ живут лучше нежели граждане ГДР, а граждане  ГДР – в полтора аза лучше, нежели  народ в СССР. Откуда она вся эта гипотическая статистика: из-за чего это гедеэровцы жили лучше россиян, хотя их страна, тогдашняя ГДР, была очень бедна.  – Кроме неважнецкого, т.е. очень плохого бурого угля никаких других существенных полезных ископаемых  у них  вроде бы и не было и нет.

Опять-таки причиной более высокого уровня бытовой в ГДР, нежели в СССР было вот что, – в 70-80-ые  годы прошлого века мы, люди живущие в Смоленске лично на себя чувствовали, сколь мало у нас денег и как мало  в магазинах нужных продовольственных съестных продуктов –  тогда не было ни мяса, ни колбасы, – за ними мы хоть и редко, но все-таки  ездили в Москву. Под конец были введены даже продовольственные карточки и карточки на одежду и обувь. Нынешний ректор нашего Смоленского университета Кодин Е.В.помнится, мне взял и подал две пары ботинок – по карточке, конечно, не мне одному, а каждому из тогдашних преподавателей, кто в  них нуждался. Между тем, первый секретарь ЦК КПСС, Хрущев (до 1964 г.) прогнозировал через 20 лет вступать в эпоху коммунизм, ту самую эпоху, которую в свое время гипотетически предвещал  Карл Маркс, – такой общественно-государственной жизни, где срабатывает принцип «от каждого по способностям и каждому по потребностям». Это же надо такое, – додуматься до подобного рода фиги: Карл Маркса я не любил и не люблю, хотя я был коммунистом. Мой друг профессор Женя Сикорский утверждал (думается он все-таки он прав), что оба они, и Карл Маркс и Фридрих Энгельс (последнего невероятно сильно расхваливал в своих публикациях профессор МГУ Р.М. Самарина, страшно ненавидели нас, и россиян и славян: понятие «россияне» – здесь и тоже «славяни» тут широкое. А вот Володя Голобородько дал мне статьи Ивана Франко, где тот доказательно, цитируя это по-украински, по-французски и по-немецки, утверждал, что т.н. ихний(?!) «Манифест коммунистической партии»    – это всего-навсего плагиат (т.е. чужая работа, в данном случаи французского социалиста-утописта Виктора Консидерана, выданная за свою Карл Маркс и Фридриф Энгельс просто списали ее у него. И Сталин тоже  некоторый чужие работы  выдавал за свои, меня особенно поразили три советские брежневские книги – «Малая земля», «Возвращение» и «Целина». Я слышал не он их писал ему их написал советский писатель Александр Чаковский. Мне в свое время сподобилось прочесть (в газете («Совершенно секретно») брежневские дневниковые записи, я не скажу, что они плохи и отнюдь не интересные, но то, чем он генсек обычно, вызывает неприязнь к нему. И еще – у Брежнева ужасно плохая стилистика. Понятное дело:  не было базового образовании!

Уровень жизни простого народа – во времена правления партийного руководства Хрущева, Брежнева и Горбачева, – увы! он был не просто низок, а очень низок.  А вот ГДР, названная  мною здесь очень бедная страна, жила намного лучше – по статистическим данным, в полтора раза. Попутно было еще отмечено, что уровень жизни народа в ФРГ перевешал такой же уровень жизни в ГДР, аж в три раза. Это были данные официальной статистики, а не какие-то там прямые доказательства: в ФРГ и во Франции я нередко видел на улице сидящий мужчин и женщин, которые протягивали прохожим свои руки – с просьбой подать им денежку. И вид  у них был скорбный, – невероятно, из-за нищеты. Жизнь, она в схему не укладывается.

Если немцы ГДР, живущие в этой очень бедной стране, в полтора раза жили лучше, нежели мы, то нужно самому себе поставить вопрос и ответить  на него: как это так, сама страна-бедная, а народ богатый.

Я дам свой собственный ответ. – Немцы лучше, нежели мы, работают. И немецкий менталитет горазда лучше нашего. Работа всегда дает свой результат, который становится и материальным,   и другим достоянием народа. Наша стран – самая богатая стран в мире: по совокупности в целом всех наличествующих природных богатств и полезных  ископаемых. Я отмечал, что токарь вместо 8-ми часов в среднем работает только 1 час 20 минут, тогда, тогда как немецкий рабочий (я видел это во Франкфурте-на-Майне) автопроизводитель совсем не отходит от станка. – Результат он по завершении его работы: что он сделал и сколько чего он сделал.

Изучив в учебном плане экономику ГДР, я понял, что в нем, т.е. в ГДР, ничего из полезных ископаемых кроме одного плохого бурого угля., 50% которого из-за компанентности не используется нету.  И вот используя его лишь только на 50%, немцы ГДР изготавливали себе из него буквально все.  Немецкая химия – что ни на есть лучшая в мире. М.В. Ломоносов, наш первый самый гениальный русский ученый, пять лет получал по ней, т.е. по химии (и не только по ней одной), свое базовое образование – сперва близ г. Штунгарта (в г. Марбахе), а потом Фрайбергеской Маутинмуле. Мои университетские преподавателем  химии в МГУ (я был  у них на прием переводчиком, когда там преподавал ректор Берлинского  университета имени братьев Гумбольдов, все до одного  блестяще выступали по-немецки.  Значит, получив высшие образование  у себя на родине, то бишь на химфаке в МГУ, они надо думать все прошли многолетнею спецстажировку в Германии, чтоб  свои знания химии довести  до наивысшего  немецкого научного уровня.

Уровень химии в ГДР был таков, что из 50% бурого угля они, немцы, получали все, что надо – для изготовления материалов по производству искусственных тканей, химпродуктов, лекарств, косметики, даже шнапса, искусственной пластмассы по производству у себя в ГДР легковых автомобилей, посуды. Мне было подарили даже пластмассовую солдатскую кружку.

Химия – это преобразование: так вот добываемый в ГДР бурый уголь они запустили в многоформатное производство всех тех материалов и товаров, которые им были нужны. Что до ФРГ, то там немцам жилось еще лучше, хотя им в ГДР было тоже отнюдь не неплохо. В ФРГ многое, если не все, определяли американцы, англичане и французы, поскольку там находились, согласно Потсдамкому соглашению глав правительств стран антигитлеровской коалиции, их оккупационные войска.

В ФРГ действовал также еще план Маршалла – по восстановлению экономического развития Европы после Второй мировой войны: он вступал в действие в апреле 1948 г., в  1951 г. был заменен закон «О взаимном обеспечении безопасности».

Если в годы войны американцы по ленд-лизу представляли СССР невероятно много продуктов (я не говорю о вооружении и о других материалах), то их хватало бы для 10 миллионам людей (т.е.в расчет на 10-миллионую Красную армию) аж на целых 10 лет – Сталин от американского плана Маршалла (по оказанию помощи поле войны) увы! отказались, а западные стран нет.

ФРГ (читаем ее поствоенную литературу и не находим нигде, буквально ни в одном произведении тогдашних писателей описаний того, что немцы голодали; я лучше всего знаю все романы Зигфрида Ленца в этом плане – ничего подобного там нет), конечно, же сразу заимела ее, немалую американскую помощь по жизни, – из-за чего и вшла на столь высокий уровень своей престижности.

На мой взгляд, сама суть всей сущность немецкой государственности в ФРГ – заключается в том, что в принципе она страна свободная и очень демократичная , а народ ее – дисциплинированный. В стране все вещи (в широком и глубоком смысле этого слова) установленное так, что они всем людям доступны. В СССР это не было: когда я было пытался выяснить себя, могу ли я подать заявление (это было как раз до того, как поступал в МГУ) в Московский институт международных отношений (чтоб по его окончании быть дипломатом), мне не просто так оказали, и грубо оттуда выдворили: «ты куда это прешься», хотя при мне в МГУ были два парня-студента, которые там учились, но почему - то  ушли  оттуда, – из института международных отношений.

 Получил информацию о том, что студенты университетов ФРГ (институтов вроде бы как там и нету, так я думаю, и не знаю) в принципе в каждом городе ФРГ средней величины (вся страна в целом урбанизированная; деревень – то там я не видел: все т.н. “Dörfer” (деревни) – это сути поселки городского типа – здания, дома и сараи все построены из кирпича, цемента, бетона, а дороги и даже дорожки (по-русски это стежечка) все проасфалтированны, так вот, повторяю. В каждом из них есть свой университет.

 Как правило, студенты обучающиеся там, через год или два переходят в другой: так это у них там принято, чтоб таким  образом получить как можно более качественное образования. Мой немецкий друг Юра Шаттон, которого я уже упоминал, учился в университетах сперва в г. Гамбурге, а затем еще в двух в каких этого я уже не помню. Так, что даже этот, т.е. любого рода формат получения своего высшего образования долженствует в принципе удостоверять свободу и демократизм.

Нас однажды, когда мы пребывания в немецком городе ФРГ Ули (в принципе это совсем маленький городок) нас всех расчленили на небольшие группы (по два-три человека) и однажды вечером послали в гости к немецким – гастгеберам, к тем его жильцам, которые сами решились принимать нас на вечеринку у себя дома.

Вот там-то я и увидел, что хозяин дома, ужинал, выпивал за столом лишь только 40 гр. коньяку  – и не больше. Вот он какой, немецкий позитив приема крепких напитков спиртных напитков, – в этом я удостоверился лично; вряд ли   у них бывает иначе, как это бывает у нас, русских, белорусов, украинцев, но особенно  у поляков. Будучи однажды в гостях в Магдебурге, я ехал  на трамвае и вдруг услышал громко гласный немецкий язы: «Hifler-Scheisse, Stalin – Scheisse» (Гитлер-дермо, Сталин-дермо).

Сопровождавший меня магдербурский гастгебер (он в сое время когда я там учился, стажировался в МГУ по русскому языку) сказал мне вполголоса: Саша, не думай, что это не немец, это поляк. И в Берлине я тоже не раз видел их, очень пьяных поляков, и мужчин и женщин. Не надо думать, однако, что они, поляки, все такие, буквально напивающиеся, не все, однако, весьма многие.

Хозяйка, которая меня и моего коллегу принимала  у себя дома в г. Ули, вообще вела себя в вышей степени корректно, – она  с нами в основном говорила по-русски, или даже  и не очень-то хорошо (знания языка надо поддерживать посредством регулярного его употребления) тем не менее в общем и целом вполне прилично. Она, а не хозяин дома пытались нам убедить, что они, немцы, у себя дома, т.е. в самой ФРГ, абсолютно все довольны. Я заметил, что она, была очень довольна политикой тогдашнего бундесканцлера Вили Брандта. Она буквально вот что сказала: … «конечно, я могу при всех, т.е. принародно, выступить против него, но зачем мне это, если он, как бундесканцлер, те. глава правительства, меня, что называется, вполне устраивает».  Мысль  ее здесь воспроизведена мною так, какой онеа отложилась в моей памяти.

Удо Краузе сопровождал наше посещение  в северо-германский город Гамбург. Предварительно он послал сообщение выдающемуся немецкому писателю Зигфриду Ленцу я писал свое дипломное сочинение в МГУ – в рамках неоходимой мне учебной защиты. Ведь в ту пору, как и до сих пор Зигфрид Ленц, жил именно в Гамбурге. Он умер 7-ого октября 2014 г. Летом же, как правило, вместе со своей второй женой (первая у него была страше она померла) и он Зигфрид Ленц будучи довольно-таки пожилым человеком, – взял себе в жены свою секретаршу, и стал обитать уже в поселке страны, которая Дания, расположенном на берегу Северного моря. Тут я едва ли могу ошибаться. Увы! в то время, когда мы оказались  в Гамбурге, его Зигфрида Ленца, в ту пору там не оказалось.

В Гамбурге Зигфрид Ленц как раз и обрел свою второю родину. – После дезертировал из германской армии, он сдался в плен британским военным; несколько их машин проезжали по шоссе в то с самое время, как и дезертир Зифгрид Ленц тоже двигался к ней. – Англичане остановились и потребовали, чтоб он поднялся к нему в кузов. Вот таким образом он и оказался   у них в плену, в лагерь немецких военнопленных, Зигфрид Ленц позже напишет: англичане над ними не издивались, но неважнецки, то бишь очень плохо кормили. Пленные немцы голодали.

В лагере они были предоставлены самим себе, занимались разного рода мероприятиями. Их, мероприятия имели отношения и к поэзии (пленные декламировали классические немецкие стихи), и к театру (ставили себе одноактовые спектакли). Чуть позже, став уже писателем, Зигфрид Ленц напишет несколько пьес (радиопьес и пьес для театра.).

В лагере он выполнял работу переводчика – с английского на немецкий и наоборот. Он сам себе в конце оформил распоряжение об особождении из плена и тут же был отправлен в Гамбург, но она по окончании войны у немцев была отнята. Одна ее часть, Мазурия, стала польской Мазовией, а другая – отошла к Советскому Союзу. нынче это Калининградская область (русский анклав, территория 15, 1 тыс кв. км.) Все немцы в 1945 г. были оттуда депортированы на северо-запад Германии, в основном в Шлезвиг-Гольштей. Все это мне удалось установить при изучении и творчества Зигфрида Ленца, и его биографии.

Между тем Гамбург – очень большой северный город Германии, расположенный на берегах немецкой реки Эльбы, впадающей в Северное море. Большая часть произведений Зигфрида Ленца по содержанию напрямую, в иногда и косвенно, но тем не менее именно с этим как раз связана. Гамбург – это то самый немецкий город, который на исходе войны был подвергнут очень сильный бомбардировке (со стороны британской авиации); Дрезден сильно несколько дней подряд бомбили американца.

Бомбардировки Гамбурга явлены в ужасно страшных описаниях немецких писателей Т.Э. Носсака - в почести «Гибель 1948» и в романах Э. М. Ремарка «Искра жизни» (1952). У Зифрида Ленца гамбургская бомбардировка тоже имеет место быть, но она у него являет себя косвенно и промежуточное.  Из Гамбурга, в частности, из издательства ленцивских книг «Хофманн унд Кампе» мне присылали  его произведения, разумеется, по авторской рекомендации. В Гамбуском университете, где  в свое время Зигфрид Ленц изучал литературоведенье, филологию и англистику, работал немецкий профессор русского языка (фамилии его из-за давности уже не помню), он тоже, равно как и Иоханнесс Хольтхузен, побывал  у нас, В МГУ, но с ним тогда работал мой товарищ Володя Аветисян. Я эпизодически встречался  с ним, с немецким профессором; он по возвращению к себе домой, т.е. в Гамбурге, начал присылать  мне ленцевские книги. Этот профессор, живший и работающий там, отложился в моем сознании как эталонный образец немецкого отношения ко мне. Вот из-за чего я необыкновенно был рад  посетить сам этот город, – конечно вовсе не один  я лично, а вместе  со своими товарищами, будучи, из Ули, у нас в октябре 1973 была намечена экскурсия. Город Гамбург полностью восстановили;  никаких последствий бомбардировочных разрушений нигде не видно. Поражало  меня его  скромная архитектура красота: аккуратность, чистота и повсеместная незатейливость. Мы остановились  и поселись в номерах  гостиницы, которые все были пронумерованы  еще и акустически – сигнально. Чужой человек попасть туда  уже не мог.

Во время прогулок, особенно в предвечернее время, я обратил внимание, на то, что на улицах, у себя дома где жили в основном  сами горожане, народу было мало; сказать, что их  не было вообще, едва  ли правильно, можно сказать, это почти правильно, – улицы были  пусты, что на всех, тогдашних советских посетителей города, по-своему действовало. Удо Краузе подвел нас к берегам реки Эльбы. Это тоже по своему собственно гамбурская достопримечательность. Затем он привел нас к университету  и городскому парку. Я, правд, забыл как он был номинативно назван, но тут есть одно большущее – большущее место, где мужчины (конечно, за плату) занимаются прелюбодеяниями с молодыми здешними женщинами.

Удо Краузе вел нас довольно широкой по дорожке, по обеим стронам коих и слева и справа стандартно были размещены два длиннющих ряда одноэтажных  строений с большим количеством, помещении, окно коих выходили на дорожку, по коей мы тогда очень медленно продвигались.

Скажу  прямо: девицы, сидевшие непосредственно у окон, улыбающихся и манящие своей соблазнительной привлекательностью увы ! занимались тем, что прочно именуем – проституцией.

Конечно, наши парни на всем этом ощущали порок, тот самый, которого тогда  у нас в нашей стране – в подобном гамбурском формате – никогда и нигде не было.

Они шли по дорожке на удалении от окон, чтоб тем самым дать понять всем возле них сидевшим гамбурских девицам, что мы пришли сюда не с целью вступить  с ними в интимный контакт, а с тем, чтобы увидеть, как все это соблазняющее молодежь данное дело реально являет себя в ихней, а не в нашей стране. Пребывание  к ним, являет на довольно-таки большущие греховного место их нахождения в  одном  из самых престижных городов Германии Гамбурга, конечно же,  у всех нас вызвало если не ликование, то скрытый интерес: наши девушки взяли всех нас под руки и шагали рядышком, давая понять немкам, что они вовсе не такие, как те.

Некоторые немки в Гамбурге  занимались своими соблазнами  не только здесь, но и на улице неподалеку. Это хорошо знал Удо Краузе, наш путеводитель по городу. Для вещей достоверности он при нашем  же присутствии  взял да и остановился близ одной из них очень моложавых девиц, и  вступил с него в разговор  – на данную тему вообще, но не в частности. Он ее не осуждал и, разумеется, не поганил, а просто удостоверял всю самую данную реальность. Конечно, ничто здесь ни у кого из нас не вызвало ни малейшего возмущения и презрения: что было, то было – ничто в этом смысле в схему не укладывается.

   Конечно, все это крайность, та самая, о которой говорить, а тем более писать в советские времена было бы запрещено: советская цензура всегда функционировала весьма неадекватно. Я помню, как доктор А.Д. Леляков давно-давно забирал у смоленского цензера – в здании обкома и облисполкома – уже отпечатанный автореферат  по своей же кандидатской медицинской диссертации. А.Д. Леляков  – профессиональный врач – хирург, так неужели областной цензер имел  право содержательно. Т.е. к самому тексту автореферата, придираться. А ведь  придирался, –  притом на уровне своего якобы  т.н. интеллектуального превосходства.

Помним всего этого, будучи в Германии, мы были еще приглашены на экскурсии в концерн Триссена, где производились разного рода металлы.  Экскурсоводом был его главинженер, – он лично завел нас в один из цехов, где раскаленный до высочайшей температуры довольно большущей куб на медленно вместе с ним продвигающейся кольцевой дорожке металпласты рабочие превращение в арматуры железного покоится покрытия, необходимые для изготовления  морских подводных лодок.

Экскурсовод заметил, а я это запомнил, что если данная железная арматура на подводной лодке провеется по истечении 18 лет (такой длительности была ее гарантия), то ее производители  и даты изготовления сразу же будут установлены.

Вот насколько качественно немцы работают. Повторяю, после экскурсии гендиректор концерна Тиссен пригласил  нас к себе на  прием. Именно  от него  я услышал фразу: мы, немцы, любим и умеем работать. И я сразу же понял: вот какая она, главная и головная компонента немецкого национального менталитета.  А еще, подарив каждому из нас после фуршета по одному пакету со вкусными немецкими гостинцами и по полулитровой бутылочки коньяку или вместо него – другие спиртные напитки, он между тем заодно заметил вот что: «каждый хозяин у себя дома должен иметь  водку, даже если он человек и непьющий». – Тоже компоненты  немецкой менталитета.

 Сталин во время войны отдал ведь вот такой приказ: каждому советскому солдату до боя непременно выделить 100 граммов водки  – для смелости и для утраты страха.

 Во время обеда нас в Германии в 1973 г. кормили не каждого в отдельности, на стол, за которым присутствовало по несколько человек ставили еду, например, варенную картошку, мясо, салат, хлеб и т.д. И каждый из нас сам себе накладывал  на тарелочку  ее столько из той самой еды, которая могла бы его удовлетворить. Так нам тогда и говорили: накладывайте себе столько и то, что вам надо.  Я как-то замечал, что многие немцы, покушав, берут вилочку, втыкают ее в кусочек хлеба и обтирают  тарелочку, на которой была еда, доедая ее остатки.

Так что обозначенный мною здесь формат приема пищи  у немцев невольно принуждал нас к его соблюдению и более того –  к уважительному  к нему отношению. Здесь едва ли стоит резко противопоставлять еду русскую немецкой, тем не менее существенные различия имеют все же место быть.  У немцев прежде  всего это нормативность: еды они хотят ни много, ни мало, но вполне допустимо со стороны обслуживающего персонала для удовлетворения  заказа: и чего и сколько.  .  Принципы, подверженные обязательному исполнению в самом что ни есть распространенная среди немцев учреждение, где имеет место быть массовое питание: это пресловутый немецкий Gasthaus (в дословном переводе – дом для гостей, а в интернированном по адекватно точном – столовая, она функционирует до 6 часов вечера, а после 6 часов и допоздна  Gasthaus  уже рестрона. Столавые в школах и других учебных заведениях (там есть еще и обершулен, включая классы двенадцатые и тринадцатые, лицеи, гимназии, а далее также т.н. бетрибсшулен и фахшулен (по-нашему – техникумы, училища, и колледжи), там менза и на фабриках и заводах и еще в армии – кантинен. Есть еще и другие варианты: эссциммер, гастситеттен.

Я обращал внимание также на продукты, продаваемые в немецких продовольственных магазинах, мясные продукты, колбасы, свиное сало, помимо того, что они могут быть куплены цельно – килограммовыми кусками или кусочками в несколько граммов (здесь срабатывают желания и заказы покупателя,  а продавец его обязательно исполняет, все они представлены – под стеклянными витринами –  в виде разрезанных на тонкие ломтики, расположенные в стограммовых пакетах.– Это вполне естественно: надо много, покупай много, не надо много, покупай сколько надо. Любой заказ в немецком продовольственном магазине будет выполнены.

Помню этого, я заметил, что в немецких городах есть продовольственные магазины, где цены на продукты для покупателей бывают снижены на 25 процентов. Есть  также магазины и  для элиты, там цены  уже повышены – тоже на 25 процентов. Не следует думать, что в свое время при Ленине, а потом и при Сталине – утверждали большевики, что это якобы классовые противоречия и несоответствия. – Никто  из нас, т.е. самих людей, никому другому в целом не соответствуют: все мы разные – чуть ли не во всех отношениях. Здесь действует философский закон экзиетеициализма: каждого человека – феномена неповторимый единственный в своем роде (личном и личностном), а  почему и наиболее ценный. Собственно, это утверждает также и религия наша христианская, православная, и католическая, и лютеранская, как впрочем и многие другие ее разновидности.

Германия – страна отнюдь не голодающая. – И та и другая и ГДР и ФРГ.  Вот о чем как раз и сказал он, немецкий  менталитет.

В свое время мой лучший друг профессор психологии Валерий Сонин как раз и пригласил меня на свою интернациональную  конференцию, где я сделал доклад об этом, о немецкой ментальности, явленной в творчестве писателя Зигфрида Ленца. Подводя итог, Валерий Сонин в заключительном своем слове, поскольку он являл себя как высококвалифицированный специалист именно по части металиности в принципе он весьма похвально отозвался обо мне. Без малого почти четыре десятка лет мы были друзьями, но увы! 11-ого мая 2011 он внезапно помер: будучи в пассажирском купе поезда, он по дороге Москва-Смоленск лег спать, заснул и не проснулся.

Я написал о нем – по просьбе его бывшей аспирантки Анисимовой  Оксаны – довольно большую статью, которую Костя Забелин, редактор Смоленского историко-литературного журнала «Странникъ» обещал опубликовать. Две другие статьи  – об умершем профессоре СмолГУ М.Е. Стеклове и об умершей Т.Н. Шипковой, изгнанной с работы якобы за пропаганду  православия  на занятиях по французскому языку и осужденной на три года тюремного заключения, – написанные мною в их честь и о в память о них,   уже там опубликованы. – Друзей своих я люблю и ценю, а посему буду писать и о них. Теперь я хочу написать и опубликовать статью о профессоре философии Александре Васильевиче Славине. Полковник в отставке, кавалере  едва ни 20 советским наград, ордену и медалей и о трагически погибшем чуть ли не 30 лет тому назад моем друге А.А. Новикове, бывшем секретаре нашего парткома.

 К числу своих давнишних (притом немецких) друзей я отношу также и Удо Краузе, проживавшем в городе Ули, близ Франкфурта-на-Майне, тоже из-за онкологической болезни преждевременно ушедшему из жизни. С ним я впервые познакомился в октябре 1973 г. – как раз по прибытию нашего самолета во франкфуртский аэропорт. Он сразу же присел со мною рядышком – в автобусе, на коем мы тогда перебирались к месту своего назначения Удо Краузе, бишь корректно начал вести со мной беседу, разумеется на родном своем немецком языке. Я, конечно, в принципе – из-за полученного в МГУ базового образования без особых затруднений сразу же вступил с ним на немецком языке общение, но одно дело – родной язык, а другое выученный. И белорусский и украинский языки, они оба для меня, что называется, языки родные. Однако художник Иван Барило из-за того, как я говорю и пишу по-украински все же порою делал и делает мне замечания. Свои знания украинского языка я, естественно, как я об этом писал уже, вынес его из детства и юности: в Чернянах он  у всех – язык родной. А затем  оказавшись в рядах Советской Армии, я , регулярно общался с украинцами – призывниками. В нашей тогдашней армейской библиотеки было очень много украиноязычных книжек – родная и повестей. С тех пор я регулярно читаю их. Мои друзья-украинцы побывавшие у себя дома на родине, привозили мне оттуда украинскую классику. Я даже статьи опубликовал по творчеству Павло Загребельного, Ивана Франко и Олеся Гончара. Их произведения я изучал  исключительно на языке оригинала.

Удо Краузе и Юра Шаттон не раз приезжали к нам в Москву предварительно уведомив об этом меня – естественно, чтоб я их там встретил.

Их обоих я приводил в МГУ – на Воробьевы горы: там я учился, а посему мне, конечно, было весьма интересно представить им его, одного самых престижных университетов мира. Конечно, же очень престижных университетов в мире предостаточно: в Сорбонне, в Кембредже, в Оксфорде, в краковском т.н. Ягеллоне, в Варшаве, в Берлине, в Веймаре,  в Йене, в Страсбурге, а у нас – в Санкт-Петрбурге, в Новосибирске, в Воронеже, в Ростове-на-Дону, в Краснодаре и Владивостоке, на Украине - в Киеве, Беларуси – в Минске. – Тут едва ли допустимо сравнение: любое сравнение,  оно либо избыточное, либо недостаточное. Вот в чем его суть. Но то, что МГУ он был основан величайшим русским ученым М.В. Ломоносовым в 1755 г., ценят и любят в из числе и я – больше всего на белом свете. Это не подлежит  уже ни малейшему сомнению. Тут едва ли срабатывает доказательства, – кроме доказательства, еще т.н. существует и магия, своего рода чудодействное воздействие.

Мы все тогда побывали в Москве и на Красной площади, близ Кремля. У  меня  есть  фотография, где Удо Караузе и я, мы оба стоим  на фоне хорошо видимого исторического музея, оттуда обычно по праздникам  начинался и начинается военный парад. Народных демонстраций вроде как бы уже  и  нету.

 У Удо Краузе по жизни конечно, была и жена, и двое дочерей чуть старше обеих моих. Мое семейное положение в целом контаминировалось и  с его, что создавало, так сказать основу для наших  очень  близких отношений. Мы все были у него  дома, в г. Ули, в гостях. – Его квартира располагалась и на первом, и на втором этажах. Он ее выкупил за 50-летний кредит, и на ежемесячно выплачивая, где он 3-х до 5-ти процентов. Мы же платим квартплаты, за расходы  на её содержание, за воду, отопление, электричество, телефон, даже за радио и телеантенну. Удо Краузе же сказал мне, что она  в течение 50 лет, –  каждый год разделен на 12 месяцев, – вносят совсем меленькое  денежное суммы. Кстати: и в Люксембурге (об этом сказала Меллита Кляйн-Шнайдер, что подтвердили потом Жоржета Линстер и другие мои люксембурские коллеги квартирных палат вообще не существует все расходы давно взяло на себя государство – Великим Герценство Люксенбург (Groβes Herzogstum Luxemburg – официальное обозначение маленький страны).

Будучи в гостях  в доме Удо Краузе, я обратил внимание на великое коммунальное удобства – сам размер большой двухэтажной квартиры, в ней наличие востребованной кухонной аппаратуры – для них сущих вариаций приготовления пищи варения, тушения, запекания, завтраки, кофе и чая ит.д.) много аппаратов и приборов для резания, точения ножей, уборки быстрых отходов и мусора. У меня за столом (я тогда еще курил) с длинной сигары  свалилась на пол пепельная трубка, державшаяся  аж до самого конца. Я было наклонился, чтоб поднять этот пепел, тогда как жена Удо Краузе хватанула махонькой приборчик, нажала на кнопочку он разом (т.е. моментально) всосал  в себя весь мои свалившийся пепел.  – У него дома всем было разрешено и выпить и покурить. Скажу: большого  желания выпить у меня в принцип нет – (уже почти что 20 лет, я вообще не выпиваю, а вот  покурить раньше мне хотелось).  Курил я только из-за того, чтоб не набирать  тогда лишнего веса. – Тоже дурацкая  мысль: когда доктор А.Д Леляков сделал мне подряд сложную операцию, из-за полученной бытовой  раны, – и я семь дней подряд пролежал разумеется, уже не куря, в реанимации. Потом вышел и вошел в туалет, заполненный табачным дымом, это и вызвало у меня не просто отвращение к куреву, а страшное, чуть ли не губительное  застопоренное дыхание. Все это и как и вызвало как раз с тех пор неприязнь к табаку вообще и к курильщикам, особенно если этим занимаются девушки и подростки.

Выпиваю и курение я полностью прекратил, начиная с 1995 года. И с тех пор я начал вести здоровый образ жизни: у меня перестали болеть суставы, нормализовались сердечно-сосудистая система и кровяное давление, исходя из ставшей дел меня сущности  самодисциплины.

Я все еще работаю, и интеллектуально (преподаю немецкий язык), и  физически (как правило у себя на даче): копаю землю и выращиваю картошку, хотя её  мне можно и купить – из-за  дешевизны: стоит она не дорого, всего лишь 18 рублей за килограмм.

У себя дома Удо Краузе угощал нас один только раз, а вообще то нас в ФРГ угощал часто. Забыл я, как назван по-немецки коньяк. Коньяк, это французский алкогольный  напиток. Это французское слово стало уже интернациональным. А вот по-немецки оно вроде как, «Gastgegetrӓnk»: профессор А.Д. Карельский  сделал одно языковое послание, что это якобы немецкая  водка. Не водка это, а немецкий коньяк, технологию изготовления которого немцы отрабатывали  сами и показали это нам как они это делают приведя нас туда, где как раз и производятся этот самый Gastgegetrӓnk. Там стояли огромнейшие бочки изготовлены  из дубовой древесины. Ясное дело, именно туда изготовители на несколько лет  вперед не менее трех и не более пяти, заливали первично изготовленный алкогольный материал, тот что на исходе указанного времени, становился востребованным напитком. Я, конечно, не специалист по этой части но то, что я там – вместе со всеми тамошними моими коллегами – видел и даже испытал, вполне удовлетворительно подтверждает его вкусовые и физиологические действующие качество, тогда как немецкий шнапс ГДР очень сильно пах  бензином. И коньяк, произведенный у нас в Дагестане, тоже порой делается из нефти (?!) Немецкая путеводительница – экскурсовод  под конец, как это приятно у них, попросила нас стать   вот как – один рядом с другим, в одной сплошной шеренге и начала с бутылкой и рюмкой подходить к каждому стоящему  в ней своему посетителю и угощать эти сугубо немецким коньячным напитком. – Нигде  в мире столь качественного алкогольного напитка нету. В среднем каждый из нас угостился там вполне удовлетворительно, – в среднем выпил две рюмочки. Тут  не следует думать, что это ее угощение  и сам этот прием есть нечто скверные, как это в сове время обозначено  у нас генсек Горбачев в решение ЦК КПСС в 1984 против алкоголизма: тогда запрещалось иметь и употреблять спиртные напитки даже на свадьбе. Местная смоленская милиция предъявляла властные претензии не ко мне, а к моей жене Луизе, когда мы в кафе на улице Багратиона проводили свадебное торжество по случаю замужества нашей дочери Тани.

В мире спиртные напитки  не пью лишь одни исламисты, буддисты, а еще одна небольшая часть христианских праведников. Последних в моих Чернянах нету, но близ  Чернян они все-таки есть: однажды в Новоселках, (а это родное село моей мамы) говорили, что там, была свадьба, на которой абсолютно никто не выпивал.

Немецкое гостеприимство характеризуется разрешением выпить, не его запрещением. Я во время стажировке в г. Шверте (в 1955, 1997 и 1997) довольно-таки часто присутствовал на публичных мероприятиях, конференциях, концертах, которые, как правило, заканчивались фуршетами, где каждому из нас было позволено самому взять (не обязательно покупать) бутылку (т.е. были расставлены по полочкам в боковой комнате – там не было даже продовщиц), что это меня в ту пору спиртных напитков не пил вообще. Не надо думать, что это была у меня основа, чтоб кого-либо из моих коллег от этого удержать. Каждый из нас все решает сам для себя.

 Все четыре длительные по времени мои посещения ФРГ, равно как и другие более короткие (из Люкскмбурга в г. Трир, на родину К. Маркса расстояние туда было не более 30 км., а посему я ив Трире бывал не один раз, куда на своей машине меня возила Мелитта Кляйн Шнайдер) невероятно замечательно сказались на том, что я думаю о немецких магазинах, об их распродажах, и об их товарах. Ясное дело, что у нас тогда, в СССР, за одну мою  месячную заплату, можно было купить лишь один костюм. Костюмы у нас были тогда  если  и не слышали  дорогие, но все же дороговатые. За немецкую  профессорскую зарплату (об этом мною сказано выше) можно купить от восемнадцати костюмов вплоть до двадцати двух. Конечно, их должно было быть ровно шесть, – именно таков британский их норматив. Есть, конечно, и исключения. Я узнал: у Жаклин Кеннеди, жены американского президента Джона Кеннеди, платьев было более тысячи двухсот, – данные статистики, которая имела место быть в  лично принадлежавшем ей крейсере.

Я обратил внимание на немецкие цены. Она вполне допустимы, – и не высоки, и не низкие. Многие немецкие магазины, по-нашему это универмаги, рекламируют свои товары по т.н. суперценам. Кстати слово: «супер» означает слишком много, а «доппель» – в два раза больше.  А у немцев  – это порою все как раз наоборот: суперцена – предельна дешевая, а т.н. доппельцентер  – не 200 кг., а 50 кг. Т.е. в два раза меньше. Если немецкое мужские ботинки (я их покупал) по началу  стоили 100 марок (это сейчас в Германии действуют уже евро), но если их на протяжении месяца никто так и не купит, то цена снизится, аж в 2 раза, т.е. теперь ботинки будут стоят уже 50 марок. Но если и по такой  цене  они в течение месяца не будут проданы, то теперь стоить гораздо меньше  всего лишь 10 марок. Вот за 10 марок я их как раз и купил. И далее: если и по самой низкой цене  у немцев какой-либо товар, обувь и ли же одежда  не распродана, то по субботам и воскресениям его выносят на площадку близ то магазинов, раскладывают и предлагают покупателям взять  то, что им надо за свою цену, т.е. кто сколько даст, а если денег нет  то товар  можно взять себе бесплатно.   Удо Краузе взял бесплатно девчоночьи платьице – для Вали моей старшей дочери, (ей тогда было, в 1973 году ровно 10 лет) – распрекраснейший гостиниц и подарок, тут это одно и тоже, что по приезд домой невероятно сильно взбударажало её, столь   красиво она и очаровательна в нем  сама себя  смотрелась. А вот  уже чуть –чуть  позже в городе Хагене Гюнтр Зауербир на площади взял и подарил мне сделав это точно также и Удо Краузе мужской плащ – от дождя.

Я еще вот на что обратил в Германии внимание. Все немцы складывают лишние и не нужные им вещи в основном обувь и одежду, в установленные  на дороге, точнее на пересечение дорого, ящики, прикрытые от дождя, а может  и от пыли. Эти товары они потом отправляют в т.н. третьи страны мира, т.е. в бывшие колонии в Африке, на Ближнем  и Среднем Востоке.

Какая их часть отправлялись тогда – и к нам в СССР, а теперь в Россию. Думаю, что все эти товары, иногда запредельно дешевые, у нас распродавались  и все еще распродаются в т.н. секонд-хендах слово «секонд-хенд» немецкое, означающие «первичная распродажа».

Кстати, на запад Германии, а еще больше – в герцогстве Люксембург все еще существует т.н. организации благотворительно покровительства. Одна из них, – раньше она именовалась «Мальтийский орден» – в течение вот уже более 25 лет под свою опеку взяла именно наш город, – Смоленск, по два раза в год, весной и осенью отправляя к нам, то бишь в Смоленск, по две  тяжело загруженные товарами машины – в дома престарелых в Вишинки, в детские дома-интернаты Рудни, Рославля, Демидова и во многие другие места.

Инициировала это дело довольно пожилая, едва ли не 70-летнео возраста  женщина-немка из поселка Боллендорф по имени Йозефа Миллер, по профессии врач, проживавшая в Германии буквально в нескольких километров от Люксембурга.

Люксембург – очень маленькое в Европе государство: территория 2584 км2, население  – 358 тысяч. Официальные языки –  французский, немецкий и люксембурский, он отчасти смеживается с немецким. В городе Люкскмбурге 9так называется здесь и сама и страна, и ее столица) имеет место быть красившая и очень большая католическая церковь Белар,  именуются официально “Belairer Kirche”.  Когда я однажды вместо немецкого слова «die Kirche» (церковь) было употребил слово “der Dom” (т.е. католический собор), моя здешняя коллега  Мелитта Кляйн Шнайдер сразу же произвела рекогносцировку, сказав, что их столичный храм официально все же именуется как церковь, а не как собор. С точки зрения мои представлений, церковь – это и либо небольшой  храм, либо храм  средней величины, но только не значительной величины. У нас собор. То бишь в самом  Смоленске, то бишь Успенский Собор или скажем Москве  – собор Христа Спасителя или же  к примеру, Вознесенский они являют себя как храмы невероятно большие очень престижные  и очень значимые.

Люксембурский храм Белар, он как раз и такой, и есть очень большой, невероятно престижный и весьма значимой. Я в Люксембурге, конечно же, по приглашению побывал уже вроде как четыре раза, притом Белар я посещал гораздо чаще, нежели все прочие достопримечательности сей столицы, – на богослужениях, на памятном богомолье в честь умершей нашей смоленской благотворительницы Тамары Лукьяновой и на благотворительном собрание в храмовом подземелье. Конечно, все мною указанное выше материальное покровительство смолян, проходило и все  еще проходит (по истечение двадцати пяти лет оно, естественно,  будут завершено) под покровительством священнослужения храма Билар Пастера Жан-Поль. Мне много-много раз сподобилось присутствовать на его богослужениях: все верующие люксембурцы – католики. В нынешней ФРГ, однако, где-то было порядка 50%  верующих –лютеране, конфесии, возникшей в городе Мюнстере – по инициативе протестанта Мартина Лютера Протестант Мартин Лютер  и его сторонников был тогда направлена против всесилия и всевластия европейского католицизма, так что христианство нынче имеет несколько разновидностей, которые на языке термилогии    именуют конфесиями.

В Люксембурге, в Польше, в Литве (это я точно знаю) основное вероисповедание - католицизм. Это слово означает всеобщность. Естественно,  основные детали отличия всех обозначенных мной конфессий мне мало известно, прошло при советской власти, когда в основу мировоззрения закладывался т.н. научный атеизм. – Среди преподавателей и профессоров СмолГУ  конкретно я знаю, кто из них атеист, но назвать их публично, в своих мемуарах, я не стану  – по соображениям деликатности. Это же их собственное права: верить в Бога или не верить.

Жан-Поль это, конечно, имя французское, но в Люксембурге именно французский  язык – первый из трех государственных, все публикации (в газетах и журналах), публичное объявления  и разного рода названия (улиц, площадей, учреждений и заведений). Все они обозначенные на французском языке.

Жан-Поль в храме ведет богослужение сперва по-французски, затем переходит на местный, т.е. люксембурский язык и, конечно же, и на немецкий. В заключение он пред своими же мирянами произносят речь, которая в русском языке всегда являет себя как проповедь.

Проповеди  у него, Жан-Поль, не длинные, в среднем где-то минут не больше десяти, притом он тут же с одного языка переходят на другой на скамейках, но они вслух начинают молится  им же креститься, то встают на ноги.  Католическое богослужение в целом длится недолго, на много короче, нежели русское православное. Речи и богослужения, проводимые им, католическим священником Жан-Полем, распрекрасные – и в  духовном, и в эстетическом плане: у него невероятно красивый мужской голос и Боже мой! как красиво  он еще и поет. И речи, и пения у него в то время богослужения имеют сугубо духовную направленность, тем самом и то и другое обретают себя в качестве особой ценности.

Разумеется, что католицизм как религиозная вера в герцегстве  Люксембург имеет свою собственную особенность: прежде всего, это его непомерная ценность, та самая, которая обретает себя как беспредельно всесильная духовная магия, определяющая суть и сущей самой живой жизни. Мы все на белый свет рождаемся и живем по воле Господа Бога, и никто из нас теперь  в этом не сомневается. Только лишь Карл Маркс и заодно и Владимир Ленин, они одни утверждали, – это весьма часто тогда цитировалось, что религия есть опиум народа (или опиум для народа; повторялось и то и другое). – Сравнение и дерзкое, и глупое, но более всего оно не адекватное. – Сейчас и я думаю так же, как думают все верующие люди: вера в Господа Бога – это для нас и смысл, и сама цель нашей земной жизни.

Хотя я, прочитав Библию –  и на русском языке и на немецком (ясное дело, почему), не скажу, что читал ее иного раз, но то, что несколько, это верно, я понял далеко не все, хотя сами «Апокалипсис» и «Малый Катехизм»  Мартина Лютера (у меня они - на немецком языке) куда проще, легче и лучше в плане их понимания.