Господи, благослови!

1952 года, августа 5 дня. Желая хотя что-либо оставить в назидание будущему потомству и собратьям-пастырям, которые будут работать в Вознесенском приходе и храме города Рославля, принимаю намерение вести приходскую летопись. Насколько Господь даст мне силы выполнить это намерение - покажет будущее, теперь же начну глаголати, как течет приходская церковная жизнь в Вознесенском приходе.

24 июля 1952 года совершалось погребение члена Государственного Совета РСФСР Александры Бабиной, избранной на эту высокую долж­ность в 1951 году. При погребении Бабиной сложилась довольно непри­ятная обстановка, вызвавшая, по адресу причта, замечание со стороны уполномоченного по делам Русской Православной Церкви при Рославльском Горисполкоме Петротина, напоминающее о запрещении причтам со­провождать в церковных процессиях по городу тела умерших, несомых для погребения к кладбищу.

В день 24 июля случилось еще два погребения, из коих одно - Клавдия Крутикова (3 Мичуринский переулок, дом №15). Просили со­вершить с полным церковным обрядом - совершить панихиду в доме, накануне дня погребения, довести в процессии до церкви, где совершить отпевание и затем сопроводить до могилы. Панихиду накануне я поручил совершить диакону. Сопровождать в церковь процессию по городу отка­зался и сам, и диакону не позволил сопровождать, а поручил ему у ворот кладбища встретить процессию с телом Крутиковой и довести ее до церкви. Родные Крутиковой просили, между прочим, чтобы при встрече у ворот кладбища и при несении к могиле проводился колокольный звон. На это я согласился.

К назначенному часу, когда тело Крутиковой должны были принести к погребению, сторож церковный направился на колокольню, чтобы, когда покажется процессия с телом умершей, начать звон. Показалась процес­сия, и сторож открыл звон со всем усердием. Я сидел дома в ожидании известия, когда принесут тело Крутиковой. Вдруг ко мне прибегают и с волнением сообщают, что к погребению несут тело члена Совета Баби­ной. Я послал сказать, чтобы звон прекратили. Но пока лицо, бывшее у меня, добежало туда и обратно, сторож и сам разобрался, что попал впросак. Покойник, которого сторож завидел первым, был третьим покой­ником этого дня, которого несли хоронить без всяких обрядов. Звон прекратился, и Бабину пронесли к могиле без звона. Но не успели ее опустить в могилу, как показалась третья похоронная процессия. Сторож, обрадованный, что именно эта процессия, которую он ожидает (ему за звон при погребении платят пять рублей), проявил полное свое усердие. К этому ж и диакон переусердствовал. Вместо того чтобы встретить тело у ворот кладбища он вышел чуть ли не к Варшавскому шоссе и, идя оттуда, служил много молитв и значительно затянул время. Я пришел в храм, ожидал его, вероятно, минут двадцать, и все это время сторож не умень­шал своего усердия. А на могиле Бабиной провозглашали речи. Могила близко от храма и звон заглушал ораторов. Получилось впечатление неприятное и в моей душе, а тем более у городских начальников, присутствовавших на погребении.

Я полагал, что дело обойдется без последствий. Однако нет. 28 июля я был вызван в Горсовет, где получил от уполномоченного церкви напоми­нание о распоряжении Патриарха, предписывавшего все церковные обря­ды совершать только в [церкви] и в церковных погребальных процессиях по городу участие не принимать. Объяснение прошло в довольно миролюби­вом тоне.

По этому поводу я позволяю себе высказать свое мнение чествование ее колокольным звоном от лица церкви, хоть и случайное, но пришлось ей по достоинству. Она бых женщина верующая иногда приходила в храм и молилась, в храм не входила и напрасно теперешне социальные условия лишили ее публичного христианского погребения, хотя нужные христианские обряды были выже…..для нее после погребения.

1952 г., августа 5 дня. Несколько слов о положении Вознесенского храма в данный момент. Храм этот в 1944 году принял в свое ведение Отдел по делам Архитекту­ры при Смоленском Облисполкоме. Инспектор этого отдела Чулановская приняла от нас храм этот по описи и затем, по особому договору, хранящемуся при церкви, сдала его в бесплатное арендование религиоз­ной общине в лице его настоятеля и церковного старосты. По этому договору община обязана держать храм снаружи и внутри в полном порядке, т.е. производить его ремонты экстренные и очередные. На мой вопрос инспектору о том, как нужно понимать слова очередные ремонты, инспектор объяснил - понимать нужно так, чтобы здание храма имело всегда изящный вид, для этого через каждые три года нужно красить крышу, белить стены и т.д. Для этого необходимо иметь в запасе особый строительный фонд, так как церковь не имеет столько доходов, чтобы из них каждый год выделять нужную для ремонта сумму. Вот мы в 1951 году оправили крышу, обновили главки- на церкви и на колокольне, сделали перемену деревянной части в колокольне, оправили карнизы вокруг храма и колокольни и все это два раза выкрасили масляной краской. Ремонт этот обошелся более десяти тысяч. В 1952 году перештукатурили всю церковь и колокольню снаружи, и побелили ее два раза известью. Устро­или на западном входе новое каменное крыльцо. Этот ремонт стоит более двенадцати тысяч. В 1953 году обязательно предстоит внутренний ремонт храма, для чего нужно тоже более десяти тысяч, а денег уже нет и чтобы собрать их к следующему году тоже надежды мало. И так из года в год! Помоги, Господи!..

Хотелось бы сохранись исторические сведения о Вознесенском хра­ме, но об этом нет никаких исторических данных письменного характера. Летопись, вероятнее всего, здесь никогда не велась. Это была не приход­ская, а кладбищенская церковь и письменных церковных документов при ней никогда не было. Да если бы даже и были, то после неоднократных ужаснейших катастроф разграбления церковного имущества, неоднок­ратного закрытия его и обращения в склады разного рода - все это исчезло. О церквях города Рославля есть, говорят, книжонка мне неизвестного автора, и она сохранилась будто бы у некоторых жителей города Рославля. Я делал попытку достать и познакомиться с нею, но это мне до сих пор не удалось. По рассказам же некоторых лиц, знакомых с этой книжкою, выходит, что церковь эта построена чуть ли не в 1 половине 19 века. Построена вместо бывшей здесь деревянной церкви, и кем - неизвестно. Но видно, что о благоустройстве церкви и кладбища была большая попечительность и кладбище вообще содержалось в порядке. Когда я приехал в Рославль в 1930 году, церковь эта функционировала, священник при ней был некто Мухин. Церковь была в порядке, каменная караулка при ней тоже. Сторона кладбища по улице на Воргу обнесена хорошей каменною оградою. Ворота каменные с железными створами, как в воротах, так и в калитке. На кладбище росла хорошая березовая роща. Березы были громадного роста, устарелые, в большом количестве заселены галками, но тени давали много. На могилах, почти на всех, стояли железные кресты и много очень хороших памятников. Рощу вырубили при немецкой интервенции в 1942 году. В караулке немцы открыли мастерскую для ремонта автомашин и, нуждаясь в топливе, начали рубить рощу. Я в это время уже служил в Вознесенском храме, и через церковного старосту (тогда был Кусаков) обращался в немецкую комендатуру с просьбой запретить рубку заповедной рощи, и комендатура обещала этому содействовать. Но так как рубка все-таки не прекращалась, то на повторные жалобы переводчик сказал старосте: «Я вам советую не возбуждать этого дела, иначе Вам могут быть большие неприятности». На этом жалоба наша и окончилась. Сначала рубили немцы, ствол жгли, а ветви дозволяли разбирать населению. Нужда в топливе для населения была очень большая. Подвозки дров из сел не было, так как немцы отбирали для себя привозимые дрова. А поэтому население охотно поощряло немцев рубить рощу, сначала из расчета пользоваться ветвями, а потом и сами русские начали рубить деревья. Случалось, что подойдешь к таким рубщикам и начнешь уговаривать, что этого делать нельзя. А в ответ получаешь, что он это рубит для немцев, они ему приказали срубить для них. Конечно, дальше и говорить нечего. И так кладбище было вырублено вочистую. Не только дерева или какой-либо поросли, и креста деревянного не осталось. При рубке громадные деревья, падая, разбивали и опрокидывали памятники, гнули и ломали железные кресты и решетки, и привели кладбище в самый жалкий вид, остатки чего видны и до сих пор.

Весной 1943 года мы произвели посадку деревьев на кладбище. Посадили 200 деревьев, преимущественно душистого тополя, и они на 75% принялись и в данный момент представляют из себя целые деревья. От корней лип пошла молодая поросль. Береза сама начала зарастать. С 1948 года производит посадку деревьев и Горкомхоз, и теперь их насаже­но столько, что через десять лет это будет настоящий лес и лучшая в городе роща для гуляющих.

1952 года, августа 8 дня. Сказавши кое-что, что мне известно о храме, теперь необходимо сказать и о священнослужителях. Центральной фигурой организации Вознесенс­кой церкви города Рославля являюсь я, настоятель церкви - митрофорный протоиерей Всеволод Михайлович Корицкий, ведущий настоящую лето­пись. Чтобы дальнейшее из летописи было вполне понятно, я должен в кратких словах записать свою автобиографию.

Родился я в гор. Стародубе, бывшей Черниговской епархии, в 1864 году. Отец мой был тоже священник, протоиерей и последние годы своей службы - бывший настоятель собора в гор. Нежине, Черниговс­кой епархии, Михаил Андреевич Корицкий. Он умер, живя за штатом, в городе Стародубе, в 1917 году. Жил в собственном доме. Я обучался сначала в Стародубском духовном училище, а потом в Черниговской Духовной Семинарии, которую и окончил в 1884 году.

После убийства императора Александра II, это были годы самой темной реакции. Все живое подавлялось во всех сферах жизни. Окончив­ши учение, я не знал, куда себя приставить. Проситься в дух. Академию я не мог, потому что окончил семинарию, хотя и первым учеником, но только по второму разряду. В светские высшие учебные заведения семинаристам запрещено было, под влиянием реакции, посту­пать. Я сделал попытку поступить сельским учителем, о чем подавал заяв­ление в пять земских городских Управ о предоставлении мне места учите­ля в сельской школе, и ни от одного из этих земств не получил ответа. Между тем, мне наступал 21 год, и я должен был явиться к отбытию воинской повинности. Чтобы избавиться от службы в войсках, я должен был или стать священником, или занять место псаломщика, или сельского учи­теля. Места учителя мне не дали, священником быть я не хотел, а поэтому и поступил в псаломщики.

Место псаломщика мне было предоставлено при пра­вославной церкви посада Во­ронка, Стародубского уезда. Воронок - это большой рас­кольнический посад, имеющий до 10000 жителей. Здесь поселились беженцы, гонимые за веру при Петре I. Посад бойкий. Жители - люди чисто русского духа, и по языку, и по преимчивости. Мате­риально они сумели устроить себя хорошо. В сравнении с русскими крестьянами того времени, они выглядели мно­го культурней. Дома у них были хорошие, жилища содер­жались в чистоте и опрятнос­ти. Скупали скот на выпас в окружающих лесах, а осенью резали его, и мясо в соленом виде отправляли  партиями, куда это требовалось, скупали пеньку, коноплю, щетину, перо, воск - все это перерабатывали в более совершенный вид и так отправляли туда, где это требовалось. Многие занимались пчеловодством. Между прочим, в большом количестве выделывали свечи - дешевого типа из парафина. Словом уклад их жизни был более торговый. Но все они были раскольники, и при том - убежденные, и поэтому в делах веры никакого общения не имели. Свободы вероисповедания в то время они еще не имели. Им запрещалось иметь церкви, держать священников какого бы ни было типа - ни белых, ни австрийского согласия. Но они все это имели: у них были тайные молитвенные дома и при них священники, какие им были нужны. Надзор за исполнением требований правительства по делам веры за раскольниками лежал на полиции, которая по этому пункту этих обязанностей получала большие доходы. За мзду полиция позволяла им делать все, что нужно было по делам веры.

Православный приход в Воронке состоял всего из одной улицы, при­лепившейся к посаду с северной стороны. В семи верстах от Воронка находилось село Солова - владение помещика Ширая, земли которого подходили почти к самому посаду.

И вот этот помещик счел почему-то нужным часть своих крестьян переселить в посад и наделить их ближайшей к посаду землей. Всех их было дворов сорок. Они и образовали небольшую улицу, носившую назва­ние «Бочанка». По упразднении крепостничества Бочанка осталась в пре­жнем виде и образовала ядро православного прихода в Воронке. И в самом посаде жило также  несколько дворов православных, исключительно мас­теровых, преимущественно сапожников. Здесь производилась кустарная пошивка сапог. Эти кустари возили свою обувь по ярмаркам, а иногда получали заказы от воинского ведомства. Они тоже входили в состав православного прихода. И таким образом, в состав православного прихо­да входило дворов 50-60, не больше, и все это были люди малосостоятель­ные.

Когда я, получивши место псаломщика, приехал в Воронок, то нашел здесь не церковь, а малую деревянную церквушку, довольно убогого вида. Священника здесь в то время не было. Приход находился под наблюде­нием священника соседнего села Стративы, который совершал в ней тре­тью очередную службу, но выполнял это не регулярно. Псаломщика до моего назначения вовсе не было и, при надобности, обязанности его выполнял кустарь - бондарь Денис Борода, переехавший сюда на житель­ство из какого-то дальнего села. Ремесло его находило здесь хороший заработок. Когда я приехал и Борода узнал, что я назначен псаломщи­ком, то это его несколько опечалило, так как я лишал его того мизерного дохода, который он мог получить за исправление этой должности.

Осмотревшись хорошенько, я понял, что мое здесь присутствие не только никому не нужно, но служить даже  кое-кому в вру. Побывши у наблюдающего священника и выяснив с ним положение дела, мы решили, что делать мне здесь нечего, что я могу уезжать куда угодно, только числиться на бумаге, что я псаломщик. И это меня освобождало от призыва в войска, - а это для меня только и было нужно.

3/16 августа умер диакон Феодор Филиппович Дюндин, он состоял на должности псаломщика Преображенской церкви города Рославля. Умер он от раковиднаго воспаления горла. Ему было всего 67 лет. Происходил он из крестьян. Окончил церковно-приходскую школу и по отбытии воинс­кой повинности служил на железной дороге и одновременно посещал Преображенскую церковь, бывшую в то время монастырем, где и приоб­рел навык к исполнению псаломщического дела. Во Вторую мировую войну, когда начали открываться церкви и в людях знающих это дело ощущалась нужда, он прилепился к Преображенской церкви, когда там служил самозванец – именовавший себя архимандритом Амвросием исполняя так обязанности псаломщика, там остался там до конца жизни. Когда свящ. в Преображенскую церковь Измер и стоял со мною в аппозиции по должности благочинна, и то, желая сделать мне неприятности, просил Епископа Сергия сделать его диаконом.

Формально Дюндин не мог получить этого сана. Он был человек довольно дерзкий, любил вмешиваться во всякие дела и чрез это приносит много неприятностей, как благочинному и не раз оскорблял, бывшаго одно время при Преображенске о. Протоиерея Плаксина. Все это было известно Епископу Сергию, по многим сообщениям. Поэтому, если бы дело о посвящении Дюндина в сан диакона имело формально законный порядком, я как благочинны не мог дать о нем благоприятный отзыв. Поэтому Измер пошел окольным путем. При Измере была староста Цветнова, - его сожительница, церковной кассой они распоряжались без отчетно, а денег в ней было много почему они и возили в Епархию бесчисленные дары венками и деньгами, за что  и пользовались в Епархии приоритетом. В виду этого Измер устроил мне такую каверзу. Епископ приехал в Рославль и служил во всех церквях по очереди и при служении в Вознесенском храме безвестно.

Дюндин в сан диакона, так что бы все это проходило мимо меня и без моего участия. И  - даже всесильны. Это удалось ему. С Епископом приезжал брат его Протоиерей Соколов. По договоренности с Измером, он секретно от меня, в моем же храме поисповедывал. Дюндина обязывал ему что он будет сегодня рукоположен во диакона. Для Дюндина это была совершенно неожиданность. Он после мне сам рассказывал, что он не мог даже хорошенько обдумать, следует ли ему принимать сан диакона или нет и в торопьчивости  дал согласие. Только в последствии он понял, что сделал ошибку. Он имел право не……..за службу железной дороге и лишил себя этого права принял сан диакона. Я настоятель храма и благочинный не знал о том, что прислуженик будет ставленый во диакона до того момента  пока Дюндина не повели к посвящению. Таким образом трюк Измера  по моему адресу в полнее удачен. Здесь он убил двух зайцев: во-первых……..мне сделал Дюндина Диаконом (на что я не мог согласиться  без возражений) без моего ведома, и во- вторых – показал свой приоритет в Епархиальном Управлении. Но в последствии этот приоритет ничего не помог ему: мне даже, в последствии выталкивать его и Цветко из Преображенского храма. «Sic transet Gloria mumon»!

Но дальше сана диакона Дюдин не подвинулся. И иного диаконского места в Преображенском приходе он не получил, хотя к этому несколько раз были случаи. Но при выбытии из штата диакона Епископ прислал другое лицо, а Дюндина до смерти оставляли в должности помощника. 

Квартира Дюндина, где он умер, находилась недалеко от Вознесенс­кого храма. Но молодые иереи города решили все-таки отпевать его в том храме, где он служил, т.е. в Преображенской церкви, и 17 августа вечером принесли его тело туда. 18 августа была совершена Литургия и отпевание в Преображенском храме. Затем его принесли на кладбище. У ворот кладбища я встретил его, занесли в Вознесенскую церковь, где я над ним прочитал разрешительную молитву, так как я последний раз исповедо­вал его и причащал, и затем отнесли к могиле и предали земле. Народа при погребении было очень мало. От Преображенского храма несли его на руках, преимущественно женщины.

При погребении Дюндина произошел один инцидент, который, хотя и не имеет никакого церковно-общественного значения, но все-таки является довольно типичным для составления понятия об условиях религиозной жиз­ни данного момента.

Могилу для Дюндина готовили с правой стороны Вознесенского хра­ма, вблизи от могилы архимандрита Рафаила. Она приходилась смежной с могилой дочери майора действительной службы, девочки лет шести, убитой машиной в прошлом году. Когда начали рыть могилу для Дюндина и выбросили землю почти на аршин, пришел майор, отец погребенной здесь девочки и в гневном тоне приказал прекратить рытье могилы, сделан­ную яму зарыть и не сметь здесь никого погребать. «Если этого моего приказания не исполните, я пришлю красноармейцев и прикажу выбросить гроб и вашего диакона»

Не желая иметь дальнейших осложнений и неприятностей, пришлось уступить. Могилу для Дюндина подготовили с другой стороны храма, почти около дороги к храму и вокруг храма - где он и погребен.

23 августа 52 г. Продолжаю изложение своих биографических сведений. В 1884 году в Стародубе была открыта мужская прогимназия, в составе 3 классов. Служащих при ней было немного: инспектор, два учителя и законоучитель, один из городских священников. И вот мне предложили принять на себя обязанность репетитора неуспевающих мальчиков.

Предложение было для меня кстати - так как я валандался совсем без дела. Я его принял. В доме отца, где я проживал, нашлась подходящая комната, где я устроил нужные приспособления для приема репетиру­емых и они собирались у меня, часов с трех, и под моим руководством занимались подготовкой уроков. На первый раз их собралось человек шесть, число их постепенно увеличивалось, и к концу 1884 года было уже человек 12. Каждый из них платил мне 5 рублей в месяц и я зарабатывал рублей 60 в месяц, сумма в то время довольно значительная, которой не мог получать никакой сельский учитель. Я, конечно, был доволен. Но блаженство мое продолжалось недолго. В мае месяце 1885 года заболе­ла моя шестилетняя сестренка скарлатиной и от этой болезни умерла. Инспектор прогимназии, как только узнал об этом событии, пригласил меня и запретил мне принимать репетируемых у себя в доме, во избежа­ние заразы.

2/22 августа 1952 г. Сегодня, по распоряжению Епископа  Преображенский храм для возстановления в должности старосты Шабалова которого предшественник Протоиерей Стак свящ. Чугунов самочинно отстранен от должности старосты свящ. Чугунов  сделал это необдуманно, в запальчивости. Епископ приказал ему возстановить в должности Шабалова, что Чугунов сделать отказался. За это Епископ перевел его из Преображенского прихода в Петропавловский, а он на перевод ответил возмущением прихожан и не справедливости перевода. На этой почве произошли беспорядки в Преображенской общине, прихожане, защищая и требуя возвращения к нам Чучукова. Отказано в исполнения требований Епископа возвратить Шабалова к должности. Сегодня  я не ездил по вторичному требованию Епископа в помощь настоятелю Протоиерея Стак  и возстановки  Шабалова, но все это вышло  как то рогато.   Стак хотел, чтобы дело это обошлось мирно и без шума и предложил к этому обходы не пути: Шабалова возстановить, но отстранить его от свеены …..и представить ему церковно-хозяйственные функции. (С.6)

Продажу свечек предоставим Яновской, которая временно была  приставлена к этому делу за отстранение Шабалова и назначили ей старости старостинска жалованье. Для многих получится впечатление, что оказалось разных два старосты и двойной расход на их содержание в составе церковна Совета оказалось лишнее лицо: староста, его помощники; какая то и продавщица свечей. Как пройдет это дело …………….– если будем живы. (С.7)

Продолжаю изложение своей автобиографии. Я, конечно, говорю много лишнего и для других неинтересного. Но мне приятно пережить по воспоминаниям свои молодые годы. Подвести, так сказать, итог на конце жизненного пути всего пережитого. Но итоги получаются нерадостные. Все больше жизненные ошибки и ошибки, и в общем, кажется, и вся жизнь только на ошибках.

Мальчикам инспектор тоже приказал в дом ко мне не ходить. И рушилось все, начавшееся было, для меня благоприятное положение. Дети разбежались. Остались только четыре мальчика, больше всех неуспевающие, которые без репетитора обходиться не могли. Родители просили меня заниматься с ними, но для этого не они уже ходили ко мне, а я должен был к ним ходить и при том к каждому отдельно. Дело осложнилось и обесценилось. Закончился учебный год, пришли каникулы, и я остался без дела и без денег. Несколько месяцев болтался без дела, много вращался в женском обществе и кончил тем, что в июле месяце 1885 года женился.

Это был уже решительный шаг, который, решительно, определял мою дальнейшую карьеру, - я должен был быть священником. Оставалось дело за приходом. Но получить тогда приход было не так-то легко. Приходы брались с бою. Реакция того времени, проводимая во всех сферах государственной жиз­ни, сильно отразилась и по духовному ведомству. Министром народного просвещения и, одновременно, обер-прокурором  Св. Синода был тогда граф Толстой (конечно не Лев, а другой какой-то), который запретил семинаристам поступать в высшие светские учебные заведения. До этого запрещения семинаристы, по окончании первых четырех классов семинарии - курс общеобразовательный, свободно ехали в любое высшее светское учебное заведение и держали вступительные экзамены с окончившими гимназию. И поступали все, доминируя в знаниях перед окончившими гимназию. В специальные духовные классы - пятый и шестой переходили единицы, что вызывало даже недостаток в кандидатах священства. С запре­щением семинаристам поступать в университеты получилось обратное явление. С четвертого и общеобразовательного курса все переходили в пятый класс и все получали богословское образование и обрекались на священ­ство. Единицы только сворачивали с этого пути и пробивали себе светскую дорогу. Единственно легкодоступная дорога, на которую можно было свернуть с пути священнического - это поступить в юнкерское военное училище, куда их принимали очень охотно. При таком положении полный семинарский курс ежегодно оканчивало до 50 человек - это все полноп­равные кандидаты священства, а за несколько лет их было выпущено столько, что вакантных мест священнических не осталось вовсе. До этой реформы вакантных священнических мест было до 300. На каждое вновь открывшееся место поступали десятки прошений. При такой конкуренции новичок не мог рассчитывать на хороший приход, а хотя какой-либо получить. В таких желающих оказался и я. Единственный вакантный приход в данный момент был Воронок, где я числился псаломщиком. После неко­торого колебания я решил поступить туда священником - на год, на два, пока представится возможность более лучшее место. Сидеть в доме одно, с женой оказалось совсем не то, что одному. До женитьбы я был членом в семье отца и как таковой проживал со спокойной совестью, а когда женился, оказался отрезанным куском, имеющим свою семью. Сознание этого и поторопило меня к скорейшему устроению собственной семьи и жизни.

Я подал прошение о предоставлении мне вакантного священнического места при православной церкви посада Воронка и через 10 дней имел уже указ Консистории о предоставлении мне просимого места.

Рукополагался я в Черниговском кафедральном соборе и священный сан принял от викария Черниговской епархии Афанасия, епископа Новгород-Северского, впоследствии архиепископа Донского. Рукоположен был 25 августа 1885 года, в день апостолов Варфоломея и Тита. В день рукоположения мне было 20 лет 6 месяцев и 16 дней. На другой же день после рукоположения меня, не задерживая в Чернигове для обучения священнику, отпустили на место службы, вручив указ. Первую службу в полученном приходе я совершил в день храмового праздника своей церкви – в день Рождества Пресвятой Богородицы. К этому времени, на освободившуюся вакансию псаломщика за моим выходом в священство, был назначен псаломщиком некто Барзилович, так же 20 лет, юнец, как и я, пробывший два года в Елецком монастыре города Чернигова для изучения псаломщических предметов. И вот мы, два юнца, стали править слово истины.

И вот богослужебная практика показала мне, что мой псаломщик, обучавшийся в монастыре, знает церковный устав лучше меня, окончившего курс Духовной Семинарии. Литургика проходилась в семинарии самым беспорядочным образом. Преподавателем был только что окончивший Ду­ховную Академию некто Лебедев. Он преподавал нам литургику, сам не имея о ней никакого понятия. Сообщал нам кое-какие верхушки по учеб­нику, исключительного теоретического характера, а практики по богослу­жебным книгам никакой не применял. По окошкам, правда, валялись богослужебные книги, но преподаватель, как видно, боялся их и в них не заглядывал. А мы, конечно, были этим довольны и не считали для себя нужным знакомиться с этой сухой мудростью. Изучение богослужебной практики при богослужениях было тоже совершенно бесполезно. Правда, заведующий левым клиросом семинарист вел там какой-то богослужебный журнал, назначая по очереди воспитанников пятого и шестого классов читать при богослужении шестопсалмие, каноны, часы и др., также предо­ставлял его на утверждение инспектора, но это практического значения ровно никакого не имело. За два года своей богословской учебы, я один раз был назначен прочитать первый час. Я начал его, прочитал Трисвятое, «Приидите, поклонимся...» и только начал несколько слов из псалма «Ми­лость и суд...», как на правом клиросе запели «Взбранной Воеводе...». Всенощная окончилась и с нею моя богослужебная практика....

Всего по церковному уставу пришлось мне добиваться, уже сделав­шись священником.

Но мы, с псаломщиком, как оба юнцы, спелись скоро и поняли друг друга. Все у нас шло довольно гладко, и если бы были чуть-чуть лучше материальные условия, жить можно было бы. Мой годовой бюджет состав­лял: 240 рублей казенного жалованья и рублей 100-150 дохода от прихода. Псаломщик получал и того меньше - 120 рублей жалованья и 1 часть из причтового дохода и рублей 40 из причтового дохода.

Правда, и жизнь тогда была до смешно дешевая, сравнительно с теперешними условиями.

8 сентября 1952 г. Староста, Турчано……. ездила в Смоленск за свечами. Привезла 8 пачек сотки и 2 пачки двадцати всего 20 кило заплатила за них 480 руб. – сотка по 25 за кило и 20 т. по 20 руб. за кило; к этому купила ладану 2 стакана 20 руб. крестики 100 штук 45 руб. и 30 венчиков и молитв 45 р., а всего за товар ушло жила 567 р. 50 к. Кроме того по другой росписи над в ней сказано «дополнительного целевого взноса» 725 руб. 50 коп. По третьей расписке она внесла тоже «целевого взноса» – но по расписке она внесла 5000р. Такого взноса в 1952 году Вознесенская церковь должна внести 9500 р, внесла раньше 3 тысячи и теперь 5 тысяч с него еще остается 1500р. А ремонт храма  станет не законченным за неимением средств. Писал епископу, просил снизить налог на церковь, так она ежегодно требует ремонты. Говорят, получивший этот мой рапорт и притаивши его, с неудовольствием бросил на со словами: «все делают ремонт, и налги платят». И на мой рапорт не удостоил меня даже ответом. А к чему это такие путаные счеты о налогах и для чего – духовенству это ненависть. Мне кажется что здесь секреты не должны быть. При производств раскладки взносы от церквей, следовало бы вызывать уполномоченного от каждого благочинна, что об этом знало все духовенств (С.10)

Церковь в Воронке стояла на самой базарной площади. Здесь же и дом священника. Бывало, в осеннее время, начиная с сентября, выйдет жома на базар, имея в кармане 20 копеек, и за них купит: 2 фунта баранины, облитой на палец вокруг салом, по 5 копеек за фунт, 5 фунтов разового, чисто ржаного хлеба, за 5 копеек и за остальные 5 копеек разного рода овощей - и питание на 3 человека получается на целый день (тогда у нас была служанка). Так и во всем остальном. Жизнь дешева, но в молодости и желаний много, почему денежная скудость всегда ощущалась.

Из этого периода моей жизни мне резко врезался в память один служебный случай, который и мог испортить мою служебную карьеру на всю жизнь. И теперь даже на душе делается легче, когда вспомнишь, что я вышел из него чистым. Событие это так оригинально, что я не ленюсь записать его в эту книгу. Может быть, кто-либо прочитает и извлечет из него для себя житейское или от души посмеется тому, что так оригинально иногда складываются житейские условия.

Поздний осенний ноябрьский вечер, 13 число 1885 года. Все в доме заперто - ворота, оконные ставни и входы в дом. Сидим с женою, такой же юной, как и я, вдвоем и от скуки перебрасываясь фразами, собира­емся ужинать. Вдруг до слуха доносится отдаленный звук колокольчика, медленно, но отчетливо приближающегося к базарной площади. Через минуту-две, колокольчик совсем близко и звон его замолкает у наших ворот. Несомненно, к нам кто-то приехал на почтовых лошадях. Недоуме­ниям и предположениям нет конца. Раздается стук в ворота. Выхожу и после разговора через запертую калитку устанавливаю по голосу и объяс­нению, что приехал из Стародуба - расстояние 25 верст до Воронка - мой хороший знакомый, некто Евфименков. Открываю калитку и на двор вваливаются целых четыре человека - три мужчины на. (С.12)

Следуют извинения, что так  поздно побеспокоили, но дело неотложное и приехав­ший упорен, что сделаю для него это дело. Недоумеваю, но прошу в дом.

Зашедши в дом, знакомец мой, ничего не говоря о причине пришли, вынимаем из кошеля бутылку рому, бутылку водки, бутылку

портвейна, ставит все это на стол с соответствующей закуской, с объяснением - дело важное и спешное, выпьем по рюмке, а потом и за дело. Странен показался мне такой приступ, но все-таки, впустивши в дом знакомого человека, обходиться с ним как-либо сурово не хотелось. Пришлось принять предложенное.  После  одной-двух рюмок настроение приподнялось, на душе повеселело и появились радужные мысли. Пользуясь таким    настроением,   мой   знакомец приступил к изложению дела, по которому он приехал и излагал свое дело в такой форме:

«Вы меня, отец Всеволод, хорошо знаете, при этом я живу в Старо­дубе, в приходе Вашего отца, от которого пользуюсь вниманием и распо­ложением, а поэтому в настоящем затруднительном для меня положении я решил обратиться к Вам, зная, что Вы мне не откажете. Я прошу Вас - обвенчайте меня вот с этой женщиной», - указывает на приехавшую с ним.

29 августа - 11 сентября. Усекновение Главы св. Иоанна Предтечи и день поминовения воинов, убитых во вторую войну, и убитых и умученных немцами из гражданского населения, каковых в Рославле на кладбище, как гласит надпись на мемориальной доске на памятнике, погребено 135 тысячи. Насколько точна указанная цифра - сказать трудно, но, во всяком случае, убитых очень и очень много. Особенно жестоко они расправля­лись с партизанами. Деревни, не только уличенные, но и заподозренные в партизанщине, карались беспощадно. Сотни жителей таких деревень хватались и целыми машинами их возили на кладбище, или удушенными в машине-душегубке или, если привозились живыми, расстреливались на месте и складывались в заранее приготовленные могилы. Указанное число убитых определено следственной комиссией из военных, сейчас же по занятии Рославля русскими в сентябре 1943 г. Членом этой комиссии был приглашен и я. Отрывали две могилы, одну самую боль­шую и другую поменьше. Прием один и тот же. Убитые клались рядами один на другой, в одной могиле их насчитали 15. Яма заполнялась до самого верха и тогда присыпалась землей, почему курганы значительно высоки. В ту часть кладбища, где производились эти убийства, немцы никого не допускали. Днем и ночью здесь стояли часовые. Хоронили и убивали обыкновенно ночью - днем как исключение. А поэтому свидете­лей-очевидцев этих зверских преступлений не было. Издали только, стоя около церкви, можно было иногда слышать вопли и стенания расстреливаемых и убиваемых.

В день 29 августа - сентября на богослужение собралось достаточ­но народу, для Вознесенской церкви даже много. Говевших было человек около ста. После обедни выход на братские могилы, где была совершена панихида. Была налива. Многие подавали поминальницы, так что доход причта за эту панихиду был 109 рублей. После меня, часа в 4 дня приходил Преображенский причт служи[ть] панихиду. Был ли Петропавлов­ский - не знаю. (С.15)

Продолжаю изложение своей автобиографии. Чтобы изложение было более понятным, должен внести некоторые посторонние обстоятельства.

Отец мой был священником и во время излагаемых мною событий занимал один [из] городских приходов в городе Стародубе. Евфименков состоял в приходе отца, почему друг друга они знали очень хорошо. Евфименков был у отца на ряду лучших прихожан. Отец его уважал, как человека положительного, выдержанного, живущего в достатке. Таким доб­рым мнением и отношением пользовался от Евфименкова и отец.

Изложенная Евфименковым просьба обвенчать его мне показалась очень странной. Такой солидный человек, и при том не первой молодости (вероятно за сорок), состоящий в самых добрых отношением со своим приходским священником, бежит от него, чтобы повенчаться в другом приходе. Сейчас у меня явилось подозрение, что здесь что-то неладно. Когда эту мысль сообщил своему собеседнику, он сообщил, что находится в таких условиях, что вынужден сделать это. «Вы знаете, что я вдов (это я знал), следовательно, с этой стороны препятствий быть не может. Я должен жениться и выбрал себе невесту. Но мать не позволяет мне на ней
жениться. Не желая делать беспорядок в доме, я решил повенчаться на стороне.  Невеста - девица, вот Вам документ - ее паспорт». Смотрю паспорт, написано - девица и фамилия совсем другая. «Что же Вам еще надо?», - торжеству­юще говорит собеседник. «А за то, что мы беспокоим Вас не вовремя -вот Вам моя благодарность», - вынимает и кладет на стол сторублевый билет.

Мои сомнения начали колебаться. Думаю, и в самом деле, человек может быть в таком положении. Почему бы не вывести знакомого из затруднения и не получить, на голодные зубы, сто рублей. Но стараюсь все-таки сдержаться и не сделать рискованного шага. «Между Вами, говорю, может быть родство, препятствующее браку, а это выясняемся только после оглашения в приходском храме. Почему Вы не взяли у моего отца - Вашего приходского священника, что таких препятствий между Вами нет. Да не только документа, а простую записку, о том, что Вы но венчаетесь в своем приходе потому, что Вам не позволяет мать». «Я и сам это думал, - отвечал Евфименков, - но вздумали это дело мы очень поздно - ведь сегодня последний день для венчания, и ходить уже мне к Вашему отцу было некогда».

Все это могло быть вероятным, но могло быть и надувательством. Я колебался, но все-таки был более склонен отказать в просьбе, а поэтому старался отказаться по другим причинам. Я указал, что венчать уже поздно. «Сейчас одиннадцать часов, пока мы соберем поручителей, напишем обыск, будет больше двенадцати». Но Евфименков и здесь нашел основание отразить мои указания. «Поручителей я привез с собой, вот два человека, третьего можно поставить ямщика, а четвертого мы здесь найдем. У меня здесь хороший знакомый - Барботко Филипп Филиппович. Вы его знаете?»

Отвечаю - хорошо знаю: он  ходит в храм и помогает петь на клиросе. «Вот и хорошо, мы сейчас его вызовем». И посылает одного из подручных. Я был таким оборотом дела отчасти доволен. Я знал, что Барботко сам из Стародуба и знает там многих. В Воронке живет временно. Думаю, что может и знает что-либо положительно по вопросу о родственных отношениях Евфименкова. Через 15 минут явился Барботко. Евфименков быстро начал рассказывать ему о своем деле и тут же, между слов, подносить ему выпивку. Через это в лице Барботко Евфименков приобрел себе надежного адвоката и союзника в деле. Я обратился было к Барботко, с расспросом о родстве Евфименкова с привезенной невестой, да и сам не был рад этому. Барботко твердо и положительно начал утверждать, что он хорошо знает и жениха, и невесту, и родства между ними никогда не было и быть не могло.

Меня сбивали со всех моих позиций. Я указал еще на одно затрудне­ние - что я один венчать не могу, нужно звать псаломщика, а он может не согласиться венчать, так как дело не вполне закономерное. Это не помог­ло. Псаломщика сей час же вызвали и он не только не поддержал меня отказать венчать, а, напротив, выразил свое удовольствие и готовность.

Я сдавался и приказал псаломщику идти в церковь и принести обыс­кную книгу для записи брака.

Во время наших длинных разговоров жена несколько раз вызывала меня в соседнюю комнату и просила не ввязываться в рискованное дело и не венчать. Но я, находясь в приподнятом настроении, мало обращал внимания на ея просьбы. Когда же она услышала, что я послал уже за обыскной книгой,  позвала меня опять и со слезами на глазах убежда­ла не венчать, что все это надувательство и принесет нам много горя.

На этот раз слова  жены меня отрезвили. Я понял, что она права и могу быть в большой  беде. Когда я вышел от жены, псаломщик уже возвратился из церкви и держал в руках принесенную книгу брачных обысков, ожидая моего распоряжения записывать брак Афанасенкова. Но вместо такого распоряжения я объявил присутствующим: «По здравом обсуждении настоящего дела я пришел к решению, что брака Афанасенкова совершить я не имею права и от этого отказываюсь». Поднялся шум и выражение неудовольствия присутствующих. Больше всех волновался сам Афанасенков и делал попытки новых уговоров по моему адресу. Но я не стал его слушать и заявил: «Мое решение окончательное, прошу расхо­диться». И сам скрылся в другую комнату.

Поволновавшись, мои гости допили, что было еще в бутылках и вышли из помещения. Я вышел и запер за ними ворота. Был час ночи на 14 ноября.

На другой день я с женой поднялись позже обыкновенного и оба были в скверном расположении духа от пережитой накануне неприятной истории, а жена от волнения и опасения за то, чтобы я не решился на рискованное дело.

Когда мы собирались к обеду, мне принесли телеграмму от отца из Стародуба. Он писал: «Правда ли, что ты повенчал Афанасенкова со свояченицей?» Это открыло нам истинное положение дела - меня увлека­ли в большое служебное нарушение. Если бы я обвенчал Афанасенкова, я испортил бы всю свою дальнейшую служебную карьеру.

Отцу эта история стала известна случайно. 14 ноября мать, по обыкновению, вышла на ранний базар за покупками. И вот некоторые, знакомые ей торговки, спрашивали ее: «Правда ли, что сын Ваш обвенчал Афанасенкова со свояченицей?» Мать с удивлением отвечала, что об этом ничего не знает. «Ездил, ездил сегодня ночью Афанасенкова в Воронок, но только, обвенчался ли, или нет, об этом ничего не говорят». Мать об этом сообщила отцу, - что их очень волновало.

Теперешний  иерей, если случится ему прочесть настоящие мои запис­ки, может недоумевать, в чем суть и важность описанной мною истории, что я внес ее в эту книгу и при том так широко вещать. Да, я этот факт считаю важным, как сравнение с теми условиями, при которых живет духовенство в настоящее время. Принимая священство в данное время, человек не рискует своей свободой, никакими условиями он себя не связывает: выход из священства вполне свободный, его принимают на службу во всех организациях. Не тo было в наше время. Принимая священный сан. человек закабалял себя на всю жизнь. Выход из священ­ства законом запрещался. Если же он, по каким-либо условиям, [был] необходимым, то сопровождался очень тяжелой обстановкой. Лицо, подав­шее прошение о снятии с него священного сана, подвергалось увещанию в течение полугода. Увещание поручали делать благочинному или другому лицу, опытному в духовной жизни. По истечении полугода увещаемого вызывали в Консисторию и увещали его в течение семи дней и только после этого, если увещания оказывались безрезультатными, писали поста­новление о снятии с просителя священного сана, каковое и предоставляли епископу на утверждение. Если епископ утверждал, над ним совершался особый обряд «расстрижения». В кафедральном соборе расстригаемого облачали во все присвоенные его сану' священные одежды, выводили на середину храма, и здесь протодиакон, произнося соответствующие слова псалмов, снимал с него, одну за другой, священные одежды и произносил «анаксиос» (значит недостоин), что каждый раз повторяли певчие. В мое время обряд этот уже не совершался, дело оканчивалось постановлением Консистории, утвержденным епископом, но все-таки в правах он подвер­гался некоторым ограничениям и первое из них - его нигде не принимали на государственные службы, а в обыденной жизни за ним навсегда оста­вался титул «расстрига».

Ты, собрат мой, мой заместитель, или иной, кому придется прочесть настоящие мои письмена, вероятно будешь удивлен, почему изложенному событию я придаю важное значение настолько, что счел нужным занести его в эту книгу. Да, по условиям того времени, когда я начинал свою служебную работу, событие это было очень важным. По брачному кодек­су того времени принимались все меры к укреплению семейного начала, брак считался нерасторжимым. Единственное законное основание для расторжения брака было прелюбодеяние, установленное твердо сви­детельским показаниям. Но так как этот акт не совершается при свидете­лях, то и доказать его очень трудно, почти невозможно. Кто добивался расторжения брака, тот при этом пользовался очень недобросовестными приемами. И если добивался этого, то сторона, признанная виновной, лишалась права на вступление (С.25) во второй законный брак. А поэтому брачующиеся должны были (неразб.), а совершающий брак священник потребовать выполнения всех предбрачных предосторожностей. Делались троекратные оглашения в храме желающих вступить в брак, опрашивались родители брачующихся или другие лица, могущие дать сведения о том, что между брачующимися [нет родства]. И только по собрании всех этих сведений священник мог спокойно венчать. За родством надо было строго следить и выяснять его. Для этого существовали в практических руководств[-ах] особые таблицы. По ним брак до четвертой степени кровного родства или свойства безусловно воспрещался. В пятой или шестой степени испрашивалось на венчание разрешение епископа и только в седьмой и дальше степенях не было препятствий к венчанию. За нарушение правил о венчании причты подвергались очень строгой ответственности. За венча­ние в первых степенях родства до четвертого, священники посылались в монастырь на год на черные работы и после этого, смотря по вине, запрещались в священнослужении и низвергались во псаломщика на очень длительное время. Все это заносилось в формуляр и служило препятствием к нормальной священнической службе на длительное время, а иногда и навсегда.

Евфименков лгал лукаво, блазнивши меня на сотенный билет, хотел, чтобы я повенчал его со свояченицей, т.е. родной сестрой его умершей жены. По брачным условиям того времени, это было две степени двухродного свойства, т.е. самое высоко[е] нарушение брачного закона.

Поэтому это событие в своей жизни я считаю очень важным и пола­гаю, что Господь пожалел меня и мою молодость, и предотвратил это событие, избрав для этого орудием мою жену.

При этом хочу еще добавить несколько слов в объяснение того, как иногда житейские условия ставят человека, самого честного и благородно­го, позволить себе делать подлость другому.

Что заставляло Евфименков[а] идти на это нехорошее дело, заведомо зная, что этим он губит меня? Это вызывалось социальными условиями то[го] времени по брачному вопросу. Женщина того времени с честью могла сделаться матерью только состоя в законном браке. Рождение дитя­ти вне брака положительно осуждалось как законным, так и общественным мнением. Общество смотрело на такую женщину, как на падшую, и относилось к ней с пренебрежением, (неразб.) не могла и ребенка родить вне брака. При записи ребенка в метрическую книгу к его имени при­ставлялся эпитет «незаконнорожденный». Этот эпитет сопровождал его в течение всей его жизни. Из метрики этого эпитета выбросить нельзя было, и он многих, особенно интеллигентных, ставил в неприятное положение.

Невеста, которую привозил Евфименков, была беременна, и ей при­ходилось рожать, состоя вне брака, и через это терять правильность своего положения в обществе, как честной женщине, и принести на свет человека с эпитетом «незаконнорожденного». А если бы я их обвенчал, она могла родить, по документам состоя в браке, и ребенок ее носил бы фамилию отца и не имел бы эпитета «незаконнорожденного». Духовное начальство само таких дел не возбуждало, а начинало его только по чьему-либо доносу. Если такого доноса не было, то супруги могли и век свой дожить, именуясь законными мужем и женой.

Пробыл я в Воронке полтора года и в феврале м[есяце] 1887 года был, согласно прошению, перемещен к церкви села Туросны, Новозыбковского уезда. Получивши указ о перемещении, я поехал туда на разведку. Раньше я там никогда не был, понятия о нем не имел, а только слышал о нем от других. Встретили меня там прихожане с большой радостью. Условия житейские там были несравненно лучше, чем в Воронке. Дом для священника хороший, о четырех комнатах, кухня отдельно. Надворные и хозяйственные постройки налицо и в порядке - амбар, сараи и повети, кроме того гумно и баня. Усадьба отличная две десятины, около самой церкви. На усадьбе кирпичный колодец, при доме небольшой садик, посаженный предшественником. Словом, относительно хозяйственных построек лучшего ничего нельзя было желать. Земли церковной 48 десятин на причт. Земля, правда, плохая - очень песчаная, зато сенокос отличный - шесть десятин на берегу небольшой речки по суходолу. В возмещение плохого качества земли прихожане выдавали одному священнику 150 пудов отсыпного хлеба еже­годно. Большое удобство представляло и то, что благодарности за требы были таксированы: за брак 6 рублей, за погребение - большого 3 рубля, младенца 1  рубль и т.д. Это большое удобство в практической жизни священника. Я прожил там шесть лет, и у меня не было ни одного случая какой-либо неприятности и трения с прихожанами на этой почве.

На другой день моего приезда был созван приходско[й] сход, кото­рый приветствовал меня весьма радушно и, желая чем-либо отметить свою радость, по инициативе одного из прихожан постановили: вывезти на усадьбу священника из каждого двора в селе Туросне весной по одному возу навоза, так как своего навоза у него в этом году не будет, а усадьба большая и требует удобрений; из общественного магазина выдать нужное до нового урожая количество хлеба и сейчас же снарядить нужного для переезда священника и перевозки его имущества количества общественных подвод. Все это и было выполнено.

Словом, в новом приходе меня так хорошо приняли, чего я никогда не ожидал. Это меня, конечно, расхвалили.

Переезд совершился скоро и благополучно.

Село Туросна - село глухое. Никаких общественных учреждений в нем тогда не было. Медицинских учреждений никаких. Один раз в месяц приезжал из волостного села - Белый колодец - фельдшер. Но, конечно, помощь от него была убога, он выполнял только форму, а за лечением к нему никто не обращался. Земской школы не было. Но на бумаге числи­лась церковно-приходская школа, для которой было и довольно приличное каменное здание на церковном погосте, которое исполняло и обязанности сторожки. На содержание этой школы Новозыбковская земская Управа выдавала пособие по 40 рублей в год. И так как других средств на содержание школы не было, то за 40 рублей не находилось охотников заниматься в ней, и в ней занятия не проводились.

Водворившись на месте и осмотревшись, я понял, что сверх времени, нужного мне для исполнения обязанностей священника, у меня остается еще очень много свободного времени, когда я сидел без дела и не знал чем его заполнить. А молодая энергия искала выхода. А поэтому я решил принять на себя дело, которое обязан был делать, - решил взять на себя обязанность учителя в церковно-приходской школе. Вел я эти занятия два учебных года и даже сделал выпуск. Три мальчика получили свидетельства об окончании Туроснинской школы грамоты. Выпуск производил уездный наблюдатель. И за два года 80 рублей из Новозыбковской земской Управы я получил.

Но за эти два года мои семейные обязонности осложнились. Време­ни свободного стало в обрез. Консистория назначила меня следователем по духовным делам своего благочиния. Духовенство благочинна выбрало [меня] членом благочиннического совета, а духовенство Новозыбковского уезда выбрало депутатом по училищным делам в уезде и Епархии. (Депутатов полагалось два от уезда).

Дела прибавилось, школа не тянула к себе. Но я начал принимать средства, чтобы занятия в школе не прекращались. Для этого исходатайствовал пособие из уездого Отделения Училищного Совета 6 рублей за учебный месяц. Учебных месяцев в школе гра моты полагалось шесть, но фактически их было пять. Пособия назначили 36 рублей, да 40 рублей от земской Управы, итого 76 рублей. И на это жалование нашелся охотник, окончивший земское народное училище в местечке Новая Тополь, Иван Ираклиевич Зеров.

Учитель, конечно, не важный, но на безрыбье и рак рыба. Я приходил иногда заниматься по Закону Божьему, вносил некоторые директивы, и дела кое-как шли. Впоследствии Зеров поступил на пастырские курсы протоиерея Восторгова в Москве, окончил их и был назначен священником в Сибирь, где шло в то время усиленное строительство церквей и священников не хватало.

Между тем я стал присматриваться к своему семейному положению. В 1888 году у меня было уже двое детей. И я, и жена моя происходили из многодетных семей. У отца в семье было двенадцать рожденных. В семействе, из которого происходила жена, - тоже, кажется, не меньше этого. Задумываясь над тем, что если Господь благословит и нас таким многочадием, я, живя в Туросне, не буду в состоянии дать им всем приличное воспитание. Я пришел к выводу, что мне необходимо изыскивай возможность улучшать свое материальное положение каким-либо посторон­ним занятием, кроме дохода, получаемого мною от прихода. А приход давал мне все-таки не много. Денежного дохода за требоиспрамени» я получал рублей четыреста, казенного жалования по должности священни­ка 106 рублей в год и только. Следовательно - рублей пятьсот. Зерна, правда, у меня было довольно, так что за год я мог продавать пудов сто, но это опять составляло не много, ведь рожь тогда ценилась 40-50 копеек за пуд.

Долго я ломал голову, чем бы мне заняться, чтобы, не конфузя своего священнического звания, найти занятие, дающее мне доход. Господь помог мне решить этот вопрос и навел меня на правильный в [этом] отношении путь.

В это время в Западной Галиции был протоиерей Наумович, человек очень образованный и разумный. Галиция входила в состав Австрии и он, по выбору народа, состоял членом Австрийского парламента, и так как с усердием и умело защищал политические права избравших его галичан, то был нежелательным членом в парламенте и против него были приняты строгие меры, чтобы от него избавиться. Меры были так круты, что его обвинили в неком политическом нарушении, арестовали и посадили в тюрьму. В это дело вмешалось Русское правительство и после надлежащих сношений Наумович был выпущен из тюрьмы, но без права жить в Гали­ции. Он был приглашен в Россию, поселился в Киеве и получил там место священника в одной из приходских церквей. Здесь он занялся литератур­ной деятельностью и прежде всего издал «Церковный календарь на 1 888 год». В этом календаре кроме общекалендарных сведений, как церковных, так и гражданских, был помещен особый отдел полезных общежитейских советов и указаний по сельскому хозяйству. В этом отделе особенно интересной оказалась часть по пчеловодству. В нем автор так красочно и увлекательно изобразил занятие этой отраслью сельского хозяйства, что невольно увлекал читателя. Он писал, что от пчеловодства можно иметь хороший доход, а занятие им доступно и прилично каждому священнику.

Эти советы и указания протоиерея Наумовича произвели на меня сильное впечатление. Я как будто получил ответ на тот вопрос, над которым много задумывался - как улучшить свое материальное положение. И я решил заняться пчеловодством.

В том году, весною, - в 1 889 году я купил себе пять ульев пчел и тем положил начало своей будущей пасеке, которая много поддержала меня материально в дальнейшей моей жизни.

Я прожил в Туросне шесть лет и все-таки не довольствовался тем, что имел, а все желал получить хороший приход и прислушивался к хорошим ваканшым местам.

Как-то случайно я повстречался со своим бывшим товарищем по семинарии, который сообщил мне, что освобождается приход в Юдинове. Дал об этом приходе очень хороший отзыв, как по материальным услови­ям, так и по условиям местожительства. Село, мол, на берегу большой сплавной реки. Не разобравшись хорошенько, доверяя словам товарища, оценившего все по своему вкусу и пониманию, я подал прошение о перемещении меня в этот приход и получил это перемещение. Оно было в 1893 году ноября 8 дня. Пришлось ехать для ознакомления с новым приходом и это знакомство ничего не доставило, кроме печали. Во-первых, прихожане встретили меня совершенно равнодушно, не выражая ни радости, ни попечения о моих нуждах. Той теплоты, радости и попече­ния о моих нуждах, с каковыми встретили меня в Туросне при переезде из Воронка, не было и в помине. Юдиново, правда, село большое, волост­ное, расположено по берегу сплавной реки Судости, в нем давнее земс­кое училище, медицинский пункт с постоянным фельдшером и раз в месяц приезжавшим доктором, больше для формальности. Дом священника стоит при слиянии двух рек - большой Судости и малой Бой­ни - вот и все, чего не было в Туросе, но чего мне было вовсе не интересно. По своему тогдашнему настроению я желал иметь удобства для пчеловодства, а их-то вовсе и не было. Дом для священника хотя и был, но без всяких надворных построек. Надворные постройки были устроены моим предшественником на свой счет и принадлежали ему. Он их предпо­лагал перевозить в свой новый приход. Гумно было, но также составляло собственность предшественника, кухни отдельной не было, она помеща­лась в доме, где должен был жить священник. Кроме того, на этой малой усадьбе, на самой середине стоял дом вдовы священника, раньше здесь служившего. Она была старуха одинокая и должна была доживать свой век в этом доме. Сверх всего этого при церкви, по старому еще порядку, состояло два псаломщика, бывшие по старому порядку дьячок и пономарь, а теперь имеющие одинаковые права псаломщиков. Это было для священ­ника не выгодно. При одном псаломщике священник выдавал ему одну часть доходов, а при двух - 2/5. Таким образом, на содержание второго псаломщика шло с каждого рубля доходности от части священника 15 копеек и от части псаломщика 5 копеек. Все это были для меня минусы в сравнении с тем, чем я пользовался в Туросе. Общее впечатление от прихода было самое неблагоприятное настолько, что я задумывался - что делать?

Когда в Туросе прихожане узнали, что я перехожу в другой приход, они приходили ко мне и просили не уходить и оставаться здесь. Я им тогда положительного ничего не ответил. Теперь же, ознакомившись с новым приходом, у меня являлась серьезная мысль - не остаться ли на старом месте? Возвратившись в Туросну, я вошел в дом, - и о ужас! - одна комната в доме завалена всякими тюками и вещами чужими. Оказы­вается, что в мое отсутствие приехал вновь назначенный священник. Вакан­тных мест в Епархии было так мало, что они брались с бою. И после моего перевода на другой же день был назначен в Туросну новый священ­ник, который, не извещая меня ни о чем, поднял свои пожитки и переехал в Туросну раньше того, как я успел выехать.

Все это спутало мои расчеты и предположения. Выяснилось положи­тельно только одно - что я должен немедленно уходить, к чему был совершенно не подготовлен.

К этому времени я имел уже 20 ульев пчел. Что с ними делать? Везти их теперь же в Юдиново невозможно. Расстояние большое - 80 верст. Время - конец ноября, самая распутица. А главное, куда я могу поста­вить их на зиму в Юдинове? Ведь там и для скота нет помещения, а не только для пчел.

После долгих размышлений я пришел в решение оставить пчел зимо­вать в Туросне. На мою об этом просьбу к одному любителю пчеловоду, моему хорошему приятелю и учителю по делам пчеловодства, - он охотно пошел на соглашение и принял моих пчел на зиму к себе в омшаник.

Сам опять поехал в Юдиново просить у прихожан подвод для перевоз­ки моего имущества. Они на мою просьбу шли неохотно. Да это и не удивительно. 80 верст с вещами проехать по осенней распутице - дело не легкое. Приходилось свои просьбы подтвердить делом - ставя магарычи и угощения. Хотя и с трудом, но это удалось, и я возвратился в Туросну, ведя за собою десять подвод, которые должны были перевезти мое имущество к месту моей службы. Водворившись на новом месте, я душой не мог успокоиться. Везде я чувствовал недостаток и неудобства в сравнении с Туросной. Там у меня был дом о 4 комнатах, а тут о двух, да еще и кухня тут же - постоянно чад и неудобства. Да и это пока было второстепенное дело, а главное сейчас нужно было думать, где поместить скот на зиму. Приходилось входить в контакт со своим предшественником, чтобы он не забирал до весны своих надворных построек и гумна. Это после долгих переговоров с трудом, но удалось. Гумно я у него купил за сто рублей, с рассрочкой платежа, а надворные постройки он предоставил в пользо­вание до весны бесплатно. Равно в мое распоряжение перешли погреб и ледник, составляющие его собственность. Но это не внесло душевного спокойствия. Нужно было заботиться об устройстве своих надворных построек от прихода. Для этого нужно было обращаться к местному церковно­приходскому попечительству, которое тогда ведало церковно-приходским имуществом. В состав попечительства входило шесть человек. Нужно было собрать их и просить, чтобы они устроили надворные постройки и отдель­ную кухню. На такие просьбы попечительство шло очень туго. Средств на это у них в руках не было никаких. Это надо было собирать обществен­ный сход и его просить ассигновать нужную для дела сумму и разделить ее на каждый двор прихода, соответственно числу земляных наделов, состоящих в пользовании этого двора. Сход пишет об этом приговор и представляет на утверждение земского начальника и только, если утвердит земский начальник, он приводится в исполнение. Словом, канитель очень длинная и чрезвычайно неприятная. Приходилось несколько раз обращать­ся и к земскому начальнику с просьбой побудить прихожан. Земские относились к этому делу тоже очень небрежно, так что помощь их была совершенно ничтожна. Но все-таки мое приходское попечительство начало понемногу шевелиться и весною устроило часть надворных построек, хотя все это было так мизерно, что приводило меня в досаду. Приходилось самому себе о себе заботиться. И в первые два года своего пребывания в Юдинове я на собственные средства устроил кухню, амбар и часть помещений для скота.

В марте месяце, по последнему весеннему снегу, я поехал в Туросну и привез оттуда своих пчел. Их было 20 семей. Разместил их кое-как на усадьбе. Желание мое заниматься этим делом не ослабева­ло, а напротив, как будто даже делалось более усиленным. Рамочное пчеловодство тогда только еще начинало развиваться. Все это были простые колоды или бучки. В моем руководстве, которым я тогда мог пользоваться, говорилось только о линеечных ульях, которые я начал у себя вводить. Но получился календарь протоиерея Наумовича за второй год его издания и в нем помещено подробное описание рамочного улья и перехода к нему. Он настоятельно рекомендовал улей Дюдина. Одновременно с этим появилось новое издание по пчеловодству. Некто Кондратьев начал издавать вестник иностранной литературы по пчело­водству. Он выходил восемь раз в год, издавался очень изящно, с множеством рисунков и, действительно, приносил из-за границы все новое и у нас неизвестное в области пчеловодства. Кондратьев был директор императорских театров в Петербурге, человек образованный, имеющий постоянное сношение с заграницей и при этом большой любитель пчеловодства. Он имел дачу в Крыму, где проводил лето и держал там пасеку, сам за нею ухаживая. Пасека была образцовая, на рациональных началах. Сносился с заграничными пчеловодами, а поэтому знал о всем новом в пчеловодстве, которое вводил у себя и хотел научить этому своих соратников в этом деле - русских пчелово­дов, для чего и начал издавать журнал. Издание было начато только по любви к делу, без всяких материальных расчетов. Журнал за восемь номеров в год стоил всего один рубль, но знаний и сведений сообщал очень много. Начало издания было очень удачным. В первых номерах он дал общие понятия о пчеловодстве на той ступени развития, на которой стояло у нас в то время пчеловодство, а потом все дальше и дальше излагал рациональные остижения к усовершенствованию его и сообщал все новинки, достигнутые за границей. Он тоже настойчиво рекомендовал улей Дюдина. На основании этих авторитетных указа­ний двух лиц я и начал своих пчел из колодок и бучков переводить в ульи Дюдина и других систем ульев у меня на пасеке не было.

1952 года ноября 7 дня. Сегодня тридцатипятилетие Советской социалистической Республики -праздник всего русского народа. Прошел обычно. Накануне собрание с участием представителей от всех организаций и объединений (за исключе­нием, конечно, духовенства), с обычными речами и пожеланиями. В день праздника обычная демонстрация с хождением по городу. Местная печать об этих собраниях сообщила немного и довольно сухо.

Давно я ничего не говорил о течении церковной жизни в Рославле. Особенная, правда, ничего и не было но написать кое что, отражающее  течение церковной в городе найдется.

Во-первых, в Рославле умерла член Верховного Совета РСФСР Бабина избранная на эту должность всего один год назад. Погребение конечно не должно было быть гражданское. даже о его публичных сообщений не было и мне было неизвестно, в какой именно день. Случилось, что в день погребения депутата должны были состоятся еще два погребения, обыкновенные мирян одно с обстановкой церковнаго порядка а другое без всякия обстановки  - просто принести и закрыть. Церковное погребение. По желанию родственников умершей, должно было сопровождаться колокольным звоном. И вот в назначенный для этого погребения час на колокольню послали сторожа смотреть когда будет идти процессия с этим покойником, он должен начать колокольный звон во вся. После котораго наблюдения сторож заметил движущуюся погребальную процессию  и неразсмотревшись хорошо за дальностном разстоянии усердно начал отзванивать (за это сторож получает особое вознаграждение от родственников умершей). Находящиеся в церкви, конечно не обратили внимание на звон, полагая, что несут покойника, которого ожидают в церкви. И так продолжалось довольно долго, процессия подошла, чуть не к воротам кладбища. Тогда только разобрались, что процессия не та, которую ожидали в храм. – она обставлена была очень пышно: множество венков ……….разного рода, два оркестра музыки  и многое множество людей. Здесь только дела, что принесли хоронить депутата и остановили звон. Но для процессии сопровождающей депутата создалось впечатление, что их встречали колокольным звоном в честь умершего депутата. (Лист 21)

Пронесли депутата до могилы  и там начались длинные надгробные речи.

В это время сторож с колокольни заметил новую погребельную процессию и, полагал, что это именно и есть та, которую он ожидал начал опять усердствовать …..колоколов. Могила депутата близко от церкви и звон колоколов мешал присутствующим слышать, что говорит оратор. И морщились как оратор, так и предшественники города. Но когда и эта процессия дошла до кладбища, оказалось, что и эта процессия не т. которая в церковь – этого покойника зарыли  без всяких обрядов и церемоний.

Пришлось ожидать третьей процессии и отзванивать, но этот  звон не вызывал уже  ни у кого неудовольствия. На могиле депутата все уже было закончено.

Поэтому поводу меня вызывал уполномоченный по делам церкви при  Горсовете. Считая вероятно неудобным начинать разговор о колокольном звоне, и с начала предъявил претензии на меня за то что я дозволял своему дьякону сопровождать умерших в религиозной процессии по городу, а также и перешел к колокольному звону. Когда я объяснил все обстоятельства дела, он только улыбнулся и ничего не сказал. Но предложил на будущее время не сопровождать начальников в религиозном процессе и не позволять делать этого дьякону, что – мы сей час исполняем.

По этому поводу я позволяю себе высказать свое мнение чествование ее колокольным звоном от лица церкви, хоть и случайное, но пришлось ей по достоинству. Она была женщина верующая иногда приходила в храм и молилась, в храм не входила и напрасно теперешне социальные условия лишили ее публичного христианского погребения, хотя нужные христианские обряды были вытеснены для нее после погребения. (Лист 22)

Иллюстрация к этому событию была еще на днях. Ко мне пришла одна интеллигентная женщина и объяснила, что на следующий день, в три часа дня они привезут для отпевания в храме ея мать, старуху и просила выдать ей выдать венчик и молитву для умершей. 

За этими предметами я направил ее к старосте. Купивши у старосты венчик и молитву, она объяснила: «нет, отпевать в храме мы не будем схоронем без всяких обрядов т.е из без музыки. Так и сделала похоронила мать около самого храма и могилу на следующий день благоукрасила очень хорошо; поставила христианский крест, на своем месте и оной могиле установила даже лавочку чего нет нигде у других могил и крест и лавочку выкрасила……………….христианского обряда погребения она объяснила старосте при покупке венка: у нас в селе все коммунисты и боюсь чтобы не вышло каких либо неприятностей. В поминальную родительскую субботу идя из храма. Я обратил внимание на эту могилу. Около нее стояла значительная группа людей, - мужчин и женщин – занимающая тесно лавочку и ближайшие могилы. На могиле умершей стояла бутылка и закуска; присутствующие вели оживленный разговор. Как понимать это явление? Кто эти судящие у могилы? Коммунисты отрицающие христианство и не знающие в чем же они его отрицают,  или язычники, совершающие тризну. Вот каково теперь отношение к Христианству!

1952 год декабря 2 дня. Давно уже я не заглядывал в эту книгу, потому что у меня на руках было довольно неприятное дело о беспорядках в Преображенском приходе. Приход это вообще весьма самачинно беспокойный. За десять лет благочинствования в Рославле  чрез  мои руки прошло много дел. Это потому, что еще в нем до сих пор не изжито то понятие, община должна жить под руководством Епископа, а не самочинно на правах самоуправления. Дух этого самоуправления начался с началом революции. Тогда все объединения и организации начали самоопределяться и стремиться к независимости. В начале самой ревлюции церковь была отделена от государства, служители ея были объявлены врагами Родины и подвергались разного рода репрессиями гонениям. Церкви формально существующими считались только те, которые образовали двадцать и зарегистрировались у гражданской власти. Священники гонимые правительством, репрессировались между протчим тем их облагали непомерными налогами. Формально главою церкви и главным распорядителем ея имущества двадцатка. Она распоряжалась и положением священника. Угоден ей священник,  его держала, не угоден, самочинно отстраняла, избирала сама нового кандидата, и если он не был еще священником посылала его к Епископу и там -  если не находилося канонических препятствий – должен был рукополагать  его для приславшей общины. Еще, по каким-то соображениям и до сих пор непонятным, высшая духовная власть признала необходимым, чтобы  Епископ был в каждом уездном городе. Итак для этого потребовалось масса кандидатов, то Епископами делали всяка священника – Вдовца, лишь бы он соответствовал своему назначению. Возводили даже в Епископы священников вдовцов, без принятия монашества. Таким Епископом был между прочим один из моих учеников по Черниговской семинарии, Матфей Храмлов. Он был назначен Епископом Новозыбковским, не был монахом и носил мирское имя. Был такой Епископ и в Стародубе, уже забыл и его имя – . «Был Епископ и в Рославле, звали его Вениамин. Такая близость в положении Епископа только увеличивала настроение в церковной жизни со всяким желанием и отдельные лица из двадцатки без конца лезли к Епископу лично и заставляли его делать и законное и незаконное. Власть двадцатки увеличивалась, все имущество и касса находились в ея бесконтрольном распоряжении. Священников ни до чего не допускали. Священник был раб двадцатки. Кого  двадцатка любила, она поддерживала его и материально, платила за него непосколеный налог и др. (Лист 23) Но такое положение с Епископом продолжалось не долго. Они один за другим начали исчезать и через год или полтора исчезли совершенно. Под каким давлением – это происходило я так себе и не выяснил. Оставались только Епископы в областных городах, но и не долго существовали. Между прочим Матфей о котором я упоминал был Епископом в Брянске, который тогда был сделан областным.  Но церкви все таки продолжали  существовать еще долго после революции – должно быть лет 15. Даже были такие исключительные случаи: в том благочинны где я работал в одной деревне  - Голяшовке – была устрена новая церковь в 1918 году и я как благочинный ее освещал. Правительству некогда было заниматься церквями - у него было много других дел. Усиленное закрытие церквей началось с 1925 года, когда были выпущены так называемые двадцати пяти тысячники. Хоть правительство набрало  25 тысяч молодых людей  - в подавляющем большинстве IMG 4350 рабочих, устроило им курсы, внушения им все, что нужно  было тогда правительству и разделила их по всей России. В числе инструкции, получен ими на курсах был вопрос об уничтожении религии и следовательно и церквей.

Вот тот дух полнаго властвования при церкви двадцатки и ея представляла старосты: и оставался до закрытия почти всех церквей, как по селам так и по городам за исключением   больших уездов где функционировало по одной церкви. В Рославле к началу второй мировой войны были закрыты все церкви  города. Когда пришли немцы и начали открываться церкви вновь, то хотя двадцатки при немцах и не было но власти в церкви всецело присвоили себе старосты и его помощники, которые так или иначе, старались примазаться к церковному ящику священник получил права заведывания церковью и ея имуществом только на выходе положения по управлению русской православной церковью. А это приблизительно, было в 1944-1945 годах.

Не взирая на это положение Преображенская община и до сих пор не изменила старого порядка, за собою оставила права управления церковью и распоряжения церковью и имуществом. На этой почве в ней происходили и происходят грандиозные беспорядки именуемые: Амвросиевщина, Тращиковщина, Довгопаловщина, Измеровщина, Цветковщина, наконец тепереши Шабакавщина. Суть дела в следующем:  одновременно работали при церкви свящ. Чугунов, офицер запаса второй мировой войны и староста Шабанов – отставник фельдфебеш русской армии старого режима. Оба грубые самонадеянные, самолюбивые и уступчивые. Сначала дела шли довольно мирно. Шабалов подчинялся  священнику, как руководителю церкви, а потом, присмотревшись  к положению какая допускается незакономерность  в должности по продаже масла, неправильного расчета при продаже свечей. Но все это пока сходило с рук пока наконец они столкнулись по одному выявленному делу. Свящ. поручил Шебакову купить для ремонта церкви тес. Тот пошел купил для церкви но, но вместе с тем и для себя тесу. Купленный тес сложен для доставки на одну машину, свой под низ, а церковный сверху, рассчитывая подвести сначала к церкви – снять и потом на этой же машине отвезти свой к себе, на каких условиях он нанимал и машину.

Когда он подвез тес к церкви здесь же оказался священник когда сняли с верху тес, купленный для церкви священник усмотрел, что из всего количества купленного тесу староста выбрал себе лучший и положил его под низ. На этой почве священник поднял шум обличая старосту в незакономерности  и желанием пользоваться церковным достоянием.

Шум разгорался, обе стороны разгорячились и дело кончилось тем, что Шабанов выручал Чугунова в церкви, в присутствии других черными словами. Чугунов в горячности ответил ему тем, что сейчас же созвал двадцатки, присутствии, отобрал у Шабакова церковные ключи от свечей и кассы, должность старосты передали одному из членов двадцатки, а Шабанова приказом от актива церковной книге 4 отстранили от должности.

Дело дошло до Епархиальной власти. Там на него посмотрели с другой точки зрения: нашли, что Шабалов уволен от должности незакономерно, а поэтому его нужно в должности старосты возстановить. Но это было не так то легко. Чугунов распропагандировал двадцатку и многих прихожан и те оказывали сопротивление, в церкви проходили беспорядки на возстановление Шабалова не соглашались и должности ему сдавали.  В это время был назначен новый священник Протоиерей Страк, а Чугунов был переведен в Петропавловскую церковь гор. Рославля за самовольное удаление Шабалова и за возмущения прихода. Стражу, после некоторого времени удалось возстановить Шабалова, но ему самому было не хорошо – двадцатка и некоторые прихожане требовали возвращения Чугунова назад и не хотели принимать Страка. Так прошло около месяца в больших неприятностях. Но затем двадцатка присмотрелась к Страку и видя его человеком миролюбивым и по службе священника многодеятельным – он служил пять дней в неделю, читал акафисты, в воскресенье после вечерни вел библейские беседы, а за богослужения говорил поучения – все это нравилось приходу, и они изменили к нему свои отношения, начали смотреть на него как на достойного священника, а возврате Чугунова и говорить перестали, но согласится с тем, чтобы Шабалов оставался старостой не желали и требовали его увольнения и выбора нового. Но Епископ почему то не соглашался с этим, требует, чтобы Шабалов оставался в должности старосты и на этой почве беспорядки в приходе продолжаются и давали Протоиерея Строк  до того, что он поехал к Епископу и начал просить перевести его в другой приход. Епископ его в Вязьму на вакансию третьего священника, а в Преображенскую церковь гор. Рославля назначил Протоиерея Шанина; который вчера 11 декабря был у меня, предъявил указ о назначении и сказал, что в воскресенье 14 декабря переедет в Рославль. Вдруг 12 декабря ко мне приходит Страк и показывает телеграмму Епископа, в которой сказано, что он пока из Рославля не уезжал и совершал богослужения до особого распоряжения.

Что будет дальше покажет будущее.

1953 год, марта 9 дня. Давно уже я не заглядывал в эту книгу, а между тем за это время произошли весьма важные события, как лично для меня, так и для Вознесенского прихода, так и великие события государственного порядка, о которых прежде всего и отмечу. Умер Сталин, умер неожиданно и скоро. 2 марта у него произошло кровоизлияние в мозг. Он лишился сознания, параличом поражена была правая рука и нога. Приняты были соответству­ющие меры лечения, но напрасно. Шестого марта он умер. Сегодня совершено было его погребение. На его место избран Маленков, до сих пор совершенно малый член в партии. Что произойдет дальше, Господь ведает. Хоть бы не было никаких осложнений.

Второе важное событие, касающееся меня лично и моего прихода, заключается в том, что я совершенно неожиданно оказался за штатом.

Я всегда недооценивал своих сил и здоровья, и на этой почве делал большие промахи. Так случилось и на этот раз.

Прожив 80 лет и даже раньше этого, я решил, что близко стою к могиле, и всякое свое заболевание считал для себя преддверием могилы. Так случилось и на этот раз. Ожидая праздника Рождества Христова 1952 года, я думал о том, хватит ли у меня сил его провести, так как служения очень частые в течение двух праздничных недель. Силы мои, правда, были слабы, и я служил с большим напряжением и болезненностью. Правда, я не мог дойти без провожатого до церкви и мне помогали ходить. Но службы все-таки проходили нормально. Оборвался я на праздник Креще­ния. Сочельник Крещения был в воскресенье, работы в церкви достаточно, а тут пришлось совершать еще и водоосвящение. Так что напряжение моих сил было большим. Было большое переутомление. Самое Крещение было в понедельник и опять служба длиннее обыкновенной. Уже в эти дни я не мог дойти до церкви, и меня подвозили на лошади и туда, и обратно. Но, приехавши на лошади домой, я почувствовал себя скверно. У меня сделал­ся сильный кашель, температура до 38 %. За кашлем я не мог спать ни днем, ни ночью. Положение мое стало очень тяжелое. Приглашен­ный доктор хотя и не находил ничего серьезного, однако на первых порах не сумел оказать помощи и дать облегчение. Пришедши во второй раз, он направил лечение правильно - велел ставить банки и принимать в больших дозах сульфидин. Промучившись неделю в тяжелом положении, я решил, что «одр сей будет для меня гробом» и в этом направлении начала работать и моя мысль.

Считаю не лишним сделать следующую оговорку. Зрение мое к настоящему времени так ослабло, что я не могу прочитать того, что я сам написал, и должен просить помощи у других, а так как это не всегда возмож­но, то изложения мои часто не последовательны. Что хочу сказать, то могу опустить а об ином могу говорить два раза.

Теперь я хочу сказать о том, как я вылетел совершенно неожиданно в заштат.

Подготовляя себя к последнему времени своего земного существова­ния, я хотел умереть со званием настоятеля церкви и благочинного. Но здоровье мое слабело. Я служил с большим болезненным напряжением. Тогда я обратился к епископу с просьбой назначить мне помощника в лице второго священника, в расчете того, что он будет совершать богослу­жения и все требы, уплату подоходного налога примет полностью на себя, а мне будет давать только рублей двести в месяц негласным порядком. Таким образом, я освобождался от уплаты подоходного налога, которым меня страшно обижали, взимая последние два года по четыре с половиной тысячи, и оставался в почетном звании настоятеля и благочинного. Приме­ры такого назначения были налицо. Но это он делал для людей богатых и монахов. Так как он, по отношению ко мне выражал всегда радушие и любезность и даже исходатайсвовал мне у Патриарха постоянное пособие из епархиальных благочиннических  средств в частных письмах всегда прикладывал эпитет «дорогой» но здесь оказался жадным козлом, не хотящим войти во все мои правильные доводы, о том, сто при таких условиях смена меня, как священника произойдет не заметно и в полном порядке, так как на лицо будет уже заменяющее меня лицо. В противном случае будут беспорядки и затруднения как это всегда почти бывает в Рославльских приходах. В этом духе я подал Епископу свой письменный доклад с твердо обоснованными данными. Читал ли он этот доклад, (Лист 27) входил ли……..разсмотрен или нет – мне не известно, но так как он не был подтвержден самым главным доводам из руки, в «в руку – чего  я не мог» сделать по своему материальному положению, то доклад мой опустился в недра Епархиального архива и ответа на него я ни никого не получил.

 В июле м. 1952 года Епископ Сергий приезжал в Рославль. Цель приезда так и осталась не выясненной и не понятной, и самый приезд обставлен  необыкновенной поспешностью. Утром часов в девять он приехал служил в в Преображенской церкви литургию после нея присутствовал на обеде, который был у старосты Шабанова, и в тот же день часов в пять с большою поспешностью уехал обратно.

Здесь я опять завел с ним разговор о назначении мне помощника в лице второго священника. Он меня выслушал и спрашивает, «а кого бы Вы желали»? Я отвечаю: Дубава из Епишева: он отрицательно кивая пальцами. Тогда я у него спрашиваю: «А Вы Владыка, кого думаете назначить». Об этом надо подумать». Разговор был наедине. Но здесь начали собираться другие лица из церкви к обеду. Дальше вести беседу на эту тему было неудобно и разговор прекратили.

После беда, когда  он торопливо собирался ехать, я пытался возбудить тот же разговор и указывал ему на то, что подобные примеры добыть помощь в виде второго священника  не таким старикам как я, а относительно молодым  и указал на монаха Никона в Гжатске , которому всего 50 лет, он с видом неудовольственно  ответил: это друге дело! Значит, монах монаха за уши тянет! Так ничего и не вышло.

Приближался праздник Рождества Христова. Думал, как я его прове­ду? Сил мало, а дел много. Сначала вытягивал кое-как и дотянул до самого Крещения. Однако дотянул и меня домой отвезли на лошади. На Крещение привезли на лошади и кое-как отслужил, но переутомился уже так, что приехавши домой лег и заболел. Болел серьезно, думал, что гроб будет, и радовался этому. Однако Бог судил иначе. Пишу епископу, что болен и в третий раз прошу дать помощника, указывая на того Дубашева, и нарочным посылаю старосту в Смоленск, рассчитывая, что сейчас при­везет ответ. Но Бог судил иначе. Староста епископа в Смоленске не застал, он накануне уехал в Ригу. Оставил пакет в канцелярии и просил послать его в Ригу. Они его и послали. Но пока ходил туда и обратно, да и епископ не торопился с ответом, и ответ пришел только 15 февраля. Епископ просьбы моей о назначении мне помощником Дубашева и на этот раз не уважил, а назначил наблюдающего Петропавловской церковью протоиерея Страк. Это было для меня обидно. Для меня - неимущего, по своему упорству, не пошел на мое правильное предложение дать мне помощника и этим предотвратить всякое замешательство при смене священ­ников. Старик умирает, второй остается на его месте. Богослужение не прекращается, церковь убытков не несет, нет ропота между прихожанами о том, что священник идет в наблюдаемый приход, а его приход остается без богослужения и теряет церковные доходы. Обида за отказ глубока.

А тут надвигалась другая опасность. Подходило 15 марта, получалось платежное извещение о подоходном налоге. Его надо было платить в срок, около тысячи рублей. Плати, а там доказывай, что ты болел. Да они на эти доказательства внимания не обращали. Подумал я, подумал, мне все равно умирать (я считал болезнь смертельной), и решил, что мне выгоднее идти за штат. Сказал кое-кому. Мою мысль поддержали. И я, не разобрав­шись хорошенько, подал за штат, и меня, конечно, уволили. Отобрали все прерогативы и посадили в ряд с обыкновенными заштатными. Когда был в силе, все шли ко мне, как к старшему, а теперь все забыли, никого не увидишь и не дозовешься.

Если бы я был уверен, что в силах буду служить Страстную и Пасху, я бы за штат бы не пошел. Ведь за это время поступает такой доход в церковь, что дает возможность платить все налоги, делать ремонты и содержать служителей. Я хотел обеспечить церковь в этом отношении и поэтому освободил место для нового священника - что и сделал.

1953 г. 25 марта. Сейчас был Протоиерей Страк  и показал два анонимных письма, присланных ему по почте. Первое от кого то хлюст с угрозами привлечь его к ответственности за то что он выпроводил какую то шантажистку требующую у него денег.  А второе от имени прихожан Вознесенской церкви самой безобразной (Лист 29) критико……….священническаго делания. Что он не имеет вести себя в церкви, делает замечания с кафедры во время поучений по адресу молящихся, что поучения его безсвязны, безсодержательны, хвастливы и так часты, молящиеся некоторые  не выдерживают  и уходят из церкви.

По имеющимся данным и предположениям имеющим основание творцами этого письма являются староста Турчановский и казначей Маршева. Протоиерей Страк служа в Вознесенской церкви, как наблюдающий, действительно, по адресу Турчанова делал замечания, что во время поучения занимается хозяйственными делами и дела выговор за какие то беспорядки в храме. Это ее так озлило, что она не может о нем говорить равнодушно и эта злоба вылилась в такой грубой форме. Оконфузила Вознесенский приход, где всегда образцовая тишина и миролюбие увлекая к этом и Маршеву, которую я считал честной и справедливой. И теперь  они обделывают дела на одну руку. И Страк получивший эту анонимку пошел к ним соискивать миролюбия и унижаться перед ними. Что это за удивительный человек этот Страк!? Какие в нем контрасты. То кроток как агнец, то груб и зол. Не могу понять этого человека!

23 марта 1953 года, по старому стилю. 5 апреля по новому. Первый день Пасхи. Тоска на душе страшная, начинает мучить терза­ние - зачем я вышел за штат. Может быть я еще оправлюсь настолько, что буду иметь возможность служить, а тут сидишь без дела и не знаешь, к чему приложить рук. Правильного дела никакого. Читать не могу. Если читаю, то разбираю по одному слову и то не долго - 10-15 минут, а потом должен делать перерыв на полчаса, чтобы отдохнули глаза. Если пишу, то больше по памяти и слежу только за правильностью строки. Прочитать то, что я написал, уже не могу при самом сильном свете. А натура тянет к делу, требует дела, которое и выдумываю для себя, лишь бы не сидеть сложа руки. Занимаюсь делами самого бесполезного порядка, лишь бы не требовалось зоркость глаз - перебираю перья куриные и приспособляю их для какой-либо подушки, исправляю переплеты на книгах, которые никто не будет читать, и пишу настоящие записки, которые тоже никогда никто не будет читать.

И сегодня церкви звонят - тосковал, пасхи дома освящал - тосковал, разговлялся - тоже тосковал, много раз пытался читать книгу - глаза не берут, побегаю глазами по строкам, а смысла-то в них не всегда могу добраться, и отдыхал полчаса. Наконец решил убить время хоть над этой книгой, и что запишу в нее сейчас - даже и сам не знаю. Протоиерей Шанин пользуется особым протекионализмом со стороны Епископа вероятно за, то, что хотел пустить ему в голову чернильницей, что было предотвращено только тем, что присутствовавшие лица удержали его то этого. За такую твердость его характера делает для него все, чего бы он не пожелал. Шанин получил от Епископа ту обиду, что без всякой причины перевел его из Петропавловского прихода гор. Рославля, куда он, недавно был им же назначен – в село. Епископ сделал это для того, чтобы посадить туда Машкевича изгнанника из Белоруссии. Шанин не стерпел это обиды, и при объяснении по этому поводу в кабинете Епископа, в горячности, ухватил чернильницу, стоящую на столе и хотел бросить в лицо Епископа. На счастье здесь находились Владимир брат Епископа и Поликарпов, которые удержали его за руку. Епископ, по тому поводу дела никакого не возбуждал а напротив  начал изливать на него все милости. Предоставил ему самый лучший сельский приход где раньше был Валитенич до насильственного перемещения в Смоленск. Настоятель собора сделти Шанина Протоиерея и благочинный это такой приход, что по словам Валитенича и самого Шанина, получали по 5  тысяч в один день, помили (Лист 31) псаломщика. Но Шанин заболел ………сам и эта болезнь у него стала часто повторяться. Во время болезни Епископ постоянно посылал ему помощника с выделением ему половину дохода. Но живя в селе неудобно и невозможно иметь постоянную медицинскую помощь и Шанин решил перебраться в город, но все таки на самый лучший приход и наметил себе Преображенскую церковь гор. Рославля, где тогда был Протоиерей Страк. Епископ, безоговорочно выполняет желания Шанина Страка переводит в Петропавловскую церковь,  а Преображенскую предоставляет Шанину. Но это время болезни возвращается. Шанин ложится в больницу в Рославле, а для службы в Приображенский приход Епископ снимает второго священника в Гжатске и присылает тогда в качестве временного, с предписанием выдавать Шанину половину священнических доходов. Фамилия этого священника Некрасов о. Алексей. Он был диакном в Гжатске. По желанию Гжатского священника, монаха Никона Епископ рукоположил его в священником  и дал в помощники Никону, которому всего 50 лет. Некрасов совершает в Гжатске все требы, а Никон только богослужения. Теперь он прислал его в Рославль для помощи Шанину, Некрасов служил здесь полтора месяца пока Шанин лечился в больнице; когда его подлечили, он стал ходить без костыля, нужно было думать возвратится на приход. Вот тут то, Шанин и понял, что Преображенский приход ему не под силам. В это то время я подал взаштат. Как только об этом узнал Шанин сей час же поехал в Смоленск просить Вознесенскаго прихода который ему более по силам. Епископ конечно, его перевел, а в Преображенский приход назначил того же Некрасова настоящим настоятелем. Незадолго ли Шанина?

Шанин вступил на Вознесенский приход с 5 недели поста. Служил пятую шестую страстную и теперь служит Пасхальную. Удивляется, что Вознесенский приход дает так мало дохода. Конечно ему после Шестакова где он был раньше оли половина от Преображенска, которую он получал почти два месяца ему трудно подобрать подходящий приход по доходности.

Ведет себя Шанин не по братски и много о себе мнит. Он тоже назначен на благочинным на вторую половину Рославльского благочинны, которая была у Никитан….(Лист 32)

Что будет дальше, если Господь продлит веку, - увидим.

1953 года, июня 26 дня. Пятница. Был на заупокойной всенощной. О. Шанин служит ее перед каждой субботой. Так как я и в Великом посту не говел и не причащался, то решил выполнить этот долг теперь. Исповедовался у Шани­на, а в субботу причащался от чаши по установленному чину. Духовник мой, отец Лев Плаксин, обыкновенно после Пасхи приезжал в Рославль, служил в Вознесенском храме заупокойную литургию и выходил на моги­лу своей матери, которая здесь погребена. Тогда я у него и исповедовал­ся, и он считался моим духовником. В этом году он не приехал. Должно быть, годы наложили тоже свою печать и на него.

1953 года июля 3 дня. Сегодня утром гулял по кладбищу и зашел в храм, который был открыт, так как служилась наемная заупокойная обедня. В храме прове­ден внутренний ремонт. Побелены два раза все стены храма, панель выкрашена масляной краской два раза и предварительно зашпатлевана

1953 года, августа 1 дня. В храме восстановлены с левой и правой стороны стены по откосам вверху библейские картины. С южной стороны - вход Иисуса Христа в Иерусалим и с северной - явление Христа по воскресении Марии Магда­лине. На этих местах и раньше были картины - с южной стороны тоже торжественный Вход Господа в Иерусалим, а с северной - не помню какая, кажется «Моление о чаше». За отсутствием образца, художник не взялся писать ее, и протоиерей Шанин выбрал явление Христа Марии, по образцу, бывшему под руками. Раньше бывшие картины были сильно по­порчены и староста Кусаков при оборудовании храма для богослужений при немцах - в 1941 году - забелил их совсем. Теперь они все восста­новлены опять. Восстановление их стоило 4000 руб.

1953 года, августа 20 дня. В церкви  проведен электросвет.